Деньги не пахнут

      В первый раз после смерти отца я еду один, без телохранителей. За рулём лишь водитель. Улицы, в силу позднего времени, пусты – за редким исключением по встречной полосе проедет припозднившийся на работе какой-нибудь клерк, моргнёт поворотником и скроется за углом многоэтажного дома. Мокрый асфальт – едва сбрызнутый поливочными машинами – блестит, переливается в свете неоновых вывесок и светофоров. Наверное, точно так же, как в день смерти Алекс с той лишь разницей, что её дорогу "сбрызнула" сама природа. Но это не нагоняет на меня страх попасть в аварию – лишь навевает притуплённые воспоминания.       Момент смерти Ренара Лиза не застала: из-за страха или сильных переживаний она отключилась почти сразу, как я проткнул предателю кисть. Уже потом, когда всё закончилось, док привёл девушку в сознание, однако на случившееся она не отреагировала. Только неуместно заметила, что хотела бы уволиться.       Уволиться, ага. Когда так много знает.       А Мартин… Мартин помог Ренару избежать наказания. Он убил его отравленной иглой в надежде, что, не будь пленного в живых – ни Лиз, ни Ники не пострадают. И в самом деле: я не стану пытать Лизу, поскольку знаю, что француз предусмотрительно не называл ей место, куда спрятал дочь. Тем не менее, не прекращу поиски Николь, а лишь отложу на потом. Не сейчас… На горизонте вырисовываются новые, куда более тревожные проблемы, напрямую зависящие от тех людей, которые меня окружают. Как оказалось, среди них нет друзей – одни шестёрки.       Район Рохэмптон, расположенный в юго-западной части Лондона, застроен многоквартирными зданиями. Сворачиваем на Данбери-авеню и попадаем в окружение двенадцатиэтажек. Они стоят в шахматном порядке – серые, грубые, словно бетонная коробка, облепленные припаркованными минивэнами. Через дорогу строится ещё одно – такое же. Фонарь на серой, под стать дому, ножке жёлтым светом освещает вход в подъезд, возле одного из которых ошивается свора молодых людей. Возле того самого, в который зайду я. И это, пожалуй, второй случай за последний месяц, когда я жалею, что не взял с собой охрану.       — Сопроводить? — предлагает водитель, по силе и навыкам ничуть не уступающий телохранителям, но я вежливо отказываюсь.       Выхожу из салона, ступаю на потресканный асфальт. Четыре пары глаз, и без того косившиеся на подозрительно дорогой для этого района автомобиль, теперь смотрят открыто, но не враждебно. Не исключено, что, окажись на моём месте кто-нибудь попроще, они бы не упустили шанс поживиться. Однако я для них тёмная лошадка. Кто знает, сколько людей затаились в машине, и какого калибра припрятан у меня за пазухой пистолет?       Подхожу к своре, обхожу самого мелкого, но, уверен, не самого беззащитного. Останавливаюсь у двери с домофонным замком. И хотя ситуация вынуждает оказаться к ним спиной, стараюсь стоять так, чтобы боковым зрением видеть большинство хищников. Этого, конечно же, мало – уверенности придаёт шероховатый ствол в правой руке, согнутой в локте так, будто полез во внутренний карман пиджака за паркером.       — Короче, я сказал ей, чтобы проваливала, — продолжает кто-то из них прерванную мысль. Может, специально, чтобы заглушить шорохи. Может, чисто по-дружески.       К счастью – хотя это сомнительно – дверь не заперта. Между ней и косяком воткнут расколотый кирпич. Мне повезло, что не нужно звонить в квартиру, чтобы попасть в подъезд, но может не повезти, если кирпич лежит так специально, наподобие ловушки, чтобы волки успели нагнать одинокую жертву. Но когда дверь закрывается за спиной, оставив свору снаружи, понимаю – ложная тревога.       Душная кабинка лифта, седьмой этаж, узкий коридор и вот – та самая дверь. За ней в тесной трёхкомнатной квартире проживает семья Ренолдз. Незнакомая мне фамилия так бы и осталась незнакомой, если бы не тот факт, что теперь её носит моя бывшая супруга – Норма. Теперь Виктория. Согласно наспех собранному досье, "Виктория" замужем за английским военнослужащим, дослужившимся до звания майора и на днях отбывшим в Лидс для выполнения какого-то задания. Сама же не работает, поскольку воспитывает двухлетнего сына.       Обычная семья, коих в Англии тысячи. Вернее, была бы обычной, если бы не её прошлое.       Стою перед дверью уже больше минуты. Мнусь, как студент перед экзаменом. Боюсь чего-то. Может, увидеть чужую женщину вместо Нормы. Ведь Ренар мог соврать. Может, наоборот – увидеть её и понять, что чужой как раз я. Боюсь сорваться. Ревность будет неуместной, даже глупой.       Нет обоснованной причины внезапного визита к Ренолдзам – желание увидеть Норму своими глазами возникло сразу же после слов француза о том, что он успел вызвать «скорую». Увидеть и убедиться, что она жива. Пусть с другим мужем, пусть с другим именем. Она – частица моего прошлого. Признаться, не самого счастливого, но спокойного и стабильного. Того самого, когда Мэтт ещё не высовывался из своей норы; когда я доверял Томпсону, как самому себе; когда Ренар занимал пост заместителя Майкла, а Лиза только-только вступила в должность секретаря; и когда у меня была нормальная семья…       Впрочем, кого я обманываю?       Выдыхаю. Жму стёртую кнопку звонка.       — Иду, не звоните! — слышится раздражённый женский голос, и прежде чем понимаю, что он тот самый, родной, дверь уже открыта.       Секунда – не больше – впитала в себя немыслимое количество эмоций, воспоминаний, опасений, страхов и планов. Причём с обеих сторон. Успеваю отметить лишь то, что вот она – моя Норма, моя жизнь до побега – как вдруг недовольство от нарушившего покой звонка на её лице сменяется паникой, которой тут же поддаётся и с силой захлопывает дверь прямо перед носом. Так бы и закрыла, если бы не вовремя подставленная в проём нога. Но от боли не спасает даже обувь.       — Уходи, я не хочу тебя видеть! — кричит напуганная женщина, всем весом навалившись на дверь с внутренней стороны.       — Да открой же ты! — рычу в ответ, упершись снаружи с минимальным давлением хотя бы для того, чтобы снизить дискомфорт.       — Не открою! Уходи отсюда! Тебе здесь не рады!       — Ты мне ногу прищемила, дура!       — Убирайся, иначе я позову мужа!       От злости и боли принимаю инстинктивное решение – и уже в следующую секунду, столкнув с пути бывшую супругу, влетаю в квартиру.       — Что тебе надо? — потирая ушибленное плечо, бормочет себе под нос.       А я стою как вкопанный и не могу поверить, что не сплю. Передо мной действительно Норма: немного осунувшаяся, уставшая, прибавившая в возрасте десяток лет и мелких морщин в уголках глаз. Белокурые пряди выбились из собранного на затылке хвоста; сквозь ткань ночной пижамы торчат острые соски. Заметив взгляд, складывает руки на груди, хмурится, смущается, но молчит. Не знает, можно ли не стесняться. Я и сам не знаю. Знаю лишь, что, не сбеги я в Австралию, и эта женщина по-прежнему была бы моей.       — Зачем ты приехал? — повторяет вопрос. — Ты дал мне развод. Помнишь? У меня теперь своя жизнь, у тебя – своя. Я не хочу больше с тобой связываться. Не хочу ничего о тебе знать. Уходи. Пожалуйста.       Ловлю себя на мысли, что жалею, что живой оказалась не Алекс. Будь оно так, и встреча была бы более простой, более желанной. Я бы просил у неё прощения искренне, без лицемерия, хотя на тот момент ещё и не успел провиниться. А поскольку жива именно Норма, переступить через себя мне не удаётся.       — Я думал, ты мертва. Думал, тебя убили. Как получилось, что ты бросила детей и сменила имя?       — Я их не бросила… Я для всех мертва… — виновато отведя взгляд, оправдывается женщина, вспоминает о правилах приличия и, кивком головы указав в сторону гостиной, приглашает меня войти.       Просторная уютная зала, кажется, занимает полквартиры. В её убранстве – в интерьере, в цветовой гамме, стилистике – чувствуется тяга к роскоши, но заметно не дотягивает, поскольку нынешнее положение бывшей наследницы состояния Плеттеров не позволяет её хозяйке выразить себя в полной мере. Ведь теперь её хозяйка не Плеттер – и даже не Норма.       — Почему "Виктория"? — вальяжно разместившись на чёрном диване и непроизвольно ощупав материал подлокотника, признаю в нём искусственную кожу. — Почему не Елизавета, к примеру? Или Анна? Тоже ведь королевские имена. Или не ты выбирала?       Она садится напротив – руки по-прежнему скрещены. Усердно делает вид, будто минутная паника давно отступила. Спряталась за маской равнодушия, беспечности. Смотрит как-то не по-настоящему, надменно, фальшиво, воображая себя под защитой мужа-майора. А сама нервно постукивает указательным пальцем.       — Ты для этого приехал?       Не для этого.       — Расскажи, что произошло тем вечером.       — Говори напрямую, что тебе от меня надо? — вредничает.       Рано ещё напрямую-то. Надо снять с неё эту уверенность. Довести до нужной кондиции.       Журнальный стеклянный столик, размещённый по центру ворсистого ковра, занят тремя фотографиями в одинаковых рамках. На двух из них – напуганный объективом фотоаппарата голубоглазый карапуз. На последней – Норма в обнимку со статным мужчиной в военной форме.       Беру ту, где карапуз – Норма нервничает заметнее.       — И сколько ему сейчас? — вглядываясь в знакомые большие глаза династии Плеттер, окаймлённые светлыми густыми ресницами, спрашиваю, скорее, для устрашения, чем из интереса. И я бы, может, даже сказал, что малыш Ренолдз похож на маленькую Келли – уж слишком много они переняли от своей матери – если бы запомнил, как выглядела дочь в его возрасте.       — Год и девять месяцев… — уже совсем несмело отвечает женщина – знает, что, когда речь заходит о детях в таком тоне, лучше не пререкаться.       — А зовут?       — Краш.       Отрываю взгляд от фотографии, недоверчиво кошусь на бывшую жену. Шутить вздумала? Но, судя по напуганным большим глазам – прямо как у карапуза за стеклом прямоугольной рамки – понимаю, что это правда.       — Я очень по ним скучаю… — перейдя на шёпот, скисает Норма. — Почти восемь лет безуспешных поисков и всё без толку. Я бы продолжила их и сейчас, если бы… если бы не он, — вслепую кивает на рамку в моих руках. Не поднимает взгляд. Как будто стыдится, что отчаялась их найти. — Я ведь ещё на первом месяце беременности решила назвать мальчика Крашем. А если бы родилась девочка, то Келли. Джим не возражал. Он вообще редко возражает. Считается с моим мнением – в отличие от некоторых.       — Или ему всё равно.       — Не суди по себе.       — Ну, допустим, — возвращаю фотографию на столик, откидываюсь на спинку дивана. — А Джим знает – так ведь зовут мужа, да? – что ты на самом деле не Викки?       — Нет.       — Ну, а мистер Плеттер? Тоже думает, что ты мертва?       — Я, кажется, в самом начале сказала, что для всех мертва. Даже для отца. Иначе почему, думаешь, мы живём в трёхкомнатной квартире? — огрызается в ней задетая гордость. — Я не могла рисковать – они могли узнать, что убийство фальсифицировали.       — Погоди-погоди. Они? Фальсифицировали?       — Неужели твои ищейки не смогли выйти на заказчика? — ёрничает.       — Зато мои ищейки спрятали детей так, что на них не смогла выйти не только ты, но и заказчик! — рычу в ответ. Наверное, слишком импульсивно, как-то обидчиво. Как будто соревнуясь, кто дальше плюнет. "Викторию" это, конечно же, расстраивает: что правда, то правда – ни Краша, ни Келли она так и не нашла.       Выясняется, что Ренар ножом её так и не коснулся. Зато коснулся напарника, когда тот переключился на Норму, за минуту до этого перерезав глотку её несостоявшемуся кавалеру. Француз подскочил к убийце молниеносно, без промедления, вогнав клинок в область сердца по самую рукоять. По крайней мере, так показалось моей бывшей жене.       — Он сказал, чтобы я сменила имя, внешность, переехала в другой город – лучше страну – и затаилась, — теребя в руках незавязанную верёвку на пижамных штанах, осторожно вспоминает Норма, словно маневрирует на минном поле – на ходу взвешивает, о чём можно рассказать, а о чём лучше умолчать. Ведь у стен тоже есть уши. — Сказал, что они не побрезгуют любыми методами, чтобы вызволить тебя из укрытия. И моя смерть – самое малое, на что они способны. Я, конечно же, восприняла всё в штыки, в слёзы – сразу поняла, что следующими будут дети… Не хотела уезжать без них. Зачем мне такая жизнь? Но он уверил, что позаботится о них… И я знаю, что с детьми всё хорошо. Что они живы. Правда, от этого ничуть не легче.       Замолкает. Молчу и я, задумчиво уставившись в элетрокамин – белый, гладкий, гармонично контрастирующий с кофейного цвета стенами. Искусственный огонь выключен. На его месте, отражая силуэты гостиной, зияет чёрный экран.       — Хочешь с ними увидеться? — спрашиваю ни с того ни с сего, хотя взгляд по-прежнему на камине. И краем глаза вижу, как Норма ожила: расправила плечи, вытянула шею, отцепила руки от завязок.       — Хочу.       — С одним условием.       Желание почти сразу отпадает:       — А-а… Ну, понятно…       Но озвучить условие не успеваю – со спины пищит детский голос, едва узнаваемо произнеся «мама» и «боюсь». Мама, конечно же, моментально отзывается: вскакивает с кресла, хватает сына на руки, причитает о позднем времени. Я же сижу к ним спиной и даже не удосуживаюсь взглянуть на маленького Ренолдза. Не испытываю к нему ничего, кроме раздражения. А Норма как будто специально норовит нас познакомить:       — Не возражаешь, если он посидит с нами до твоего ухода? — вернувшись на прежнее место и примостив ребёнка у себя на коленях, спрашивает разрешение, будто оно что-то значит. — Не уснёт без меня. Разбаловала. А тут, того и глядишь, засопит прямо на руках.       Не скрываю неприязни, но и не возражаю – пускай сидит, слушает, крутит белобрысой головой. Мал ещё, чтобы что-то понимать.       — Значит, они в Лондоне? — отвлекшись от ёрзающего карапуза, с надеждой спрашивает Норма про Краша и Келли, но я – с ухмылкой на губах и насмешкой в глазах – отрицаю догадку, и надежда угасает:       — Уехали накануне, — обманываю. — Краш же до сих пор считает, что я повинен во всех ваших бедах. Погостили, разругались – и свалили.       Услышав своё имя, мальчишка на секунду замирает. Смотрит на меня удивлённо и глупо, словно ждёт чего-то. Даже моргает медленно – вдруг что-нибудь пропустит? И уже открывает рот, чтобы мяукнуть, как вдруг мама его опережает:       — Скажешь, он не прав? Думаешь, кто-то другой виноват в том, что наши жизни висели на волоске?       — Вот-вот – узнаю твоё воспитание.       — Причём тут воспитание?! Ты и в самом деле не понимаешь? Они же пытались убить нас, чтобы выманить тебя! Убить, слышишь? И попытаются снова, если понадобится! Так что даже хорошо, что дети не в Лондоне… Чем дальше от тебя – тем безопаснее.       Понимаю. Очень хорошо понимаю. А ещё понимаю, что поддерживаю связь с членами семьи не потому, что чувствую духовную привязанность, а потому что строю свою карьеру, вытирая ноги об их судьбы.       — Так, значит, не озвучивать условие? — отвожу от темы, не желая размусоливать прошлое. Пусть оставит свои претензии при себе. Молчала же пятнадцать лет – помолчит ещё столько же.       — Озвучивай уж… — сдаётся. — Хуже уже не будет.       Ой не зарекайся, жена.       — Ты поможешь мне посадить Мэтта.       Не зарекайся.