Деньги не пахнут

      — Ваш виски, мистер… Фостер-младший. Что-нибудь ещё?       — Сигару. Кубинскую. А даме кофе – она не пьёт. И кстати – зови меня «мистер Фостер». Без «младший». Я же не Уильям.       — Как скажете… сэр. Однако сигару принести не смогу – в салоне самолёта запрещено курить.       — Это же наш самолёт – значит, можно!       А мне стыдно и смешно одновременно. Конечно, за десять лет самостоятельной жизни Краш успел разучиться вести себя так, как подобает джентльмену: улицы воспитали в нём бродячего пса – грубого, эгоистичного, позабывшего манеры и правила, слившегося с себе подобными. Но теперь, когда собираюсь посадить его в кресло президента «Фостер Индастриз», просто жизненно необходимо привить ему некогда утерянные навыки – выдрессировать в аристократичного дога.       От "дога" на нём только "шкурка": светло-серый костюм, сидящий, как влитой, идеально сочетается с голубой сорочкой и синим галстуком, который сын с непривычки ослабил, но никак не смотрится с зализанными назад, выбритыми на висках и крашенными в неестественный жёлтый волосами.       Стюардесса растерянно поглядывает в мою сторону, надеясь получить поддержку. Она отлично знает правила и отлично знает, что их нельзя нарушать при хозяине. Однако теперь, когда хозяев двое, придётся выбирать, кому угодить с наименьшими для себя последствиями.       — И кто только придумал, что нельзя курить в самолёте? — возмущается Краш, когда та ушла выполнять поручение. Вопрос оставляю без ответа, но сын будто провоцирует: — Только не говори, что не куришь. С такой-то работой не только закуришь, но и сопьёшься. Либо свихнёшься. Вот и скажи: ты пьяница или сумасшедший?       — Краш! — вмешивается Саша, но она – не Келли, и сын её игнорирует.       — И то, и другое, — подыгрываю. В этом есть своя правда, однако "младший" слышит лишь иронию и закрывает тему равнодушным взмахом руки.       Иронию он услышал и тогда, когда на вопрос «почему самолёт называется «Алекс?» я ответил «в честь лучшего друга». Краш не понял, что лучшим другом я назвал первую любовь, и посчитал нужным лишний раз подчеркнуть очевидное, обозвав родную мать биологической; Саша не поняла, почему мою первую супругу звали мужским именем; а я не понял, откуда у него такая неприязнь к Алекс.       Глупая стюардесса возвращается с кофе и сигарой. Неправильно истолковав моё нежелание вмешиваться, она приняла молчание за знак согласия, тем самым заранее подписав себе заявление об увольнении. И пока сын радуется маленькой победе над моими правилами, откидываюсь на спинку кресла и натягиваю на глаза маску для сна.       Я почти удивился, когда Краш согласился лететь в Москву с одним лишь условием – взять с собой Сашу. Условие глупое, ничего не значащее, не поддающееся разумному объяснению. Аргумент «я не хочу с ней расставаться» вовсе не аргумент, но я сделал вид, будто поверил. К слову, удивлён был не я один – Саша и вовсе отказывалась ехать: сначала посмеялась, приняв всё за шутку, потом растерялась, когда поняла, что тот и вправду никуда без неё не поедет, а затем и вовсе разозлилась. Она не знала, от кого исходит инициатива – от "без памяти влюблённого" бой-френда или от его странного отца.       Но всё это не имеет значения по сравнению с тем, что я, желая поскорее разобраться с прошлыми покушениями, отправил на Сицилию Бена. Найти (или не найти) в борделе Николь стало первостепенной задачей, сдвинув даже задачу подписания договора о сотрудничестве с русскими компаниями. Ведь если её там нет, то это означает лишь одно – Ренар уже ждёт момента расплаты.       — Спишь? — прерывает размышления голос Саши, но я и не думаю поднимать маску:       — Да.       — Ответь на один вопрос, и я отстану: это твоя идея, чтобы я ехала с вами?       — Нет.       И тишина. Точнее, ничего, кроме гула самолётного двигателя. Ни Краша, ни Саши.       Минута. Пять. Десять. А сон, вытесняемый размышлениями о насущном, всё не приходит.       Сдвигаю маску на лоб.       Сын, перебравшись в хвост самолёта, поднял все подлокотники и развалился поперёк кресел. Бокала виски и хорошей сигары оказалось достаточно, чтобы отбить у него все посторонние мысли и успокоить до самого приземления.       Его подружка, как и прежде, сидит напротив, смотрит в иллюминатор. По задумчивому лицу создаётся впечатление, будто она загружена больше меня. Она не видит моего взгляда, но обращает внимание, когда протягиваю руку, чтобы нажать кнопку вызова стюардессы.       — Хеннесси, — заказываю работающей последний рейс девушке, секунду смотрю в глаза Саше и уточняю: — Два стакана.       — Всё-таки пьяница? — острит Климова.       — Сумасшедший, — острю я.       В отличие от Краша, перевоплотившегося из байкера в бизнесмена, Саша по-прежнему выглядит бунтаркой: смелая причёска, густо подведённые глаза, широкая борцовка поверх короткого топа, рваные джинсы. Не стесняюсь её разглядывать, отмечая такие незначительные детали, как едва заметный старый шрам на правом предплечье и маленькое родимое пятно чуть выше запястья. Такое пятно было и у Нормы. Выходя в люди, она всегда старалась скрыть его браслетом. Браслет съезжал, она его поправляла, он снова съезжал… Она нервничала, что люди заметят. Я нервничал, что люди подумают о моей дёрганой жене…       — Придумываешь желание? — заметив погружённый в себя взгляд, отвлекает девушка. — Надеюсь, не забыл про исключения, которые я не буду выполнять даже под пытками?       Непроизвольно усмехаюсь.       Будешь.       — А вы и вправду похожи, — меняет тему. — Это стало особенно заметно, когда Краш надел пиджак. Я и раньше видела сходство, говорила ему об этом, а он злился, — делает паузу, в надежде услышать объяснение его поведению, но вместо этого я, молча взбалтывая коньяк, безэмоционально смотрю в снифтер. И ей приходится строить догадки: — Неужели Краш так тебя ненавидит, что делает всё возможное, чтобы отличаться? Нет, я понимаю, когда дети идут против своих родителей – у всех разные взгляды на жизнь. И если отец хочет видеть свою дочь актрисой театра, а дочь видит себя на эстраде, то ничего уж не поделаешь – она не пойдёт против себя… Но это же не значит, что она возненавидит отца. Поэтому… даже не представляю, что такого могло случиться между отцом и сыном, из-за чего вы не стали общаться.       Делаю глоток.       Отец не уважал его "мать" – раз. Сбегая из страны, навлёк на семью беду – два. Десять лет не давал о себе знать – три. Собирается выдать дочь за олигарха, вырвать сына из привычного уклада жизни, втянуть в нечистый бизнес… Четыре, пять, шесть…       — Лучше и не представляй. Наша жизнь кардинально отличается от вашей. И то, что я считаю нормальным, тебе может показаться диким. Ты лучше скажи, — не отрывая руку от стакана, ставлю его на стол, — как вы познакомились? И постарайся не врать, как так вышло, что сразу после нашей встречи ты стала встречаться с моим сыном.       — Мы больше года вместе. Можешь спросить Келли – уж ей-то ты веришь?       — Конечно. Особенно после того, как она развела меня на полмиллиона.       — Я в этом не участвовала.       Кривлю рот в насмешливой ухмылке, но ответом не удостаиваю.       Не задаюсь вопросом, почему не столкнулся с ней ещё тогда, когда только вышел из тени после многолетнего отсутствия и приехал с визитом к детям – с такой "карьерой" её попросту могло не быть в городе. Не спрашиваю, почему дети ничего о ней не говорили – спасибо, хоть не скрыли. Не интересуют планы, которые Саша строила на моего сына – что бы они не задумывали, в конечном итоге ему придётся связать жизнь с той, на которую укажу я. И не хочу знать, какие чувства испытывают друг к другу. Всё это мелочно, бессмысленно, не играет никакой роли. Но, глядя на неё, кажется, начинаю понимать выбор сына: имя – от Алекс; родимое пятно – от Нормы; характер – Краша…

* * *

      Кортеж из чёрных «Мерседесов» Бессонова, встретивший нас в аэропорту, доставляет к двухэтажному особняку, стены которого выложены из цельных брёвен. Широкая, но невысокая деревянная лестница. По обе стороны от входной двери – резные перила. Их конструкция не скрывает песочного окраса борзую, чинно восседающую у входа и не сдвинувшуюся ни на дюйм, чтобы прогнать гостей. Большие трёхстворчатые окна на первом этаже и трапециевидные, скошенные под треугольную черепичную крышу – на втором, – изнутри закрыты шторами. Стоит приятный запах хвои. Высокие голоствольные сосны нижними ветвями едва касаются кромки крыши, а верхними загораживают уходящее в закат солнце. И всё это выглядит настолько игрушечно, сказочно, что на мгновение вырывает из реальности, заставляя любоваться таким простым, но по-своему уютным местом.       — Неофициальный офис «БиПи-Групп», — отшучивается Макс, гордым взглядом окидывая владения и широким жестом приглашая нас с Крашем войти.       Подружка сына ещё из аэропорта отправилась в забронированный заранее гостиничный номер. И хотя Краш попытался уговорить её ехать с нами в качестве переводчика, Саша лучше него понимала, что в компании мужчин в пиджаках девушка в рваных джинсах определённо будет лишней – и наотрез отказалась. Может, только поэтому сын строит из себя обиженного. Он не обращает внимания не только на здание, но и на приглушённый рык собаки, ощерившейся на незнакомцев лишь ради приличия в тот момент, когда мы стали приближаться. Команды «Тубо*, Пулька», произнесённой однокурсником, оказалось достаточно, чтобы Пулька успокоилась и смиренно положила голову на передние лапы.       Внутри дом не изменяет своему стилю – повсюду дерево: деревянные стены, деревянный пол, деревянная лестница на второй этаж. На стенах – лосиные и оленьи рога. У камина, над которым висит охотничье ружьё, полукругом стоят кресла, оба накрытые выделанной медвежьей шкурой. И одно из них уже занято Крашем. Сын не считает нужным церемониться, чем раздражает Макса, который спешит увести нас туда, откуда доносятся приглушённые голоса.       — Господа, — обращается он по-русски к трём по пояс обнажённым мужчинам, собравшимся вокруг усыпанного яствами стола, — позвольте представить вам английских гостей – мистера Фостера и его сына Краша. Они только что прибыли из Лондона и ещё не успели отдохнуть – я забрал их буквально из аэропорта. А это – господин Ремизов, мой заместитель; господин Трошин – главный акционер «Ойлтэка»; и его заместитель – господин Луцкий, — представляет незнакомцев однокурсник, и те поочерёдно поднимаются, чтобы пожать нам руки. Сын, к счастью, отвечает взаимностью, но презирающим их взглядом даёт мне понять, что его терпение не бесконечно.       Мне уже приходилось бывать в русской бане – то был контракт с металлургическим заводом, подписанный ещё при живом отце. Подобно тому, как я взял с собой сына вместо заместителя, в тот раз отец взял меня и Мэтта. Подобно тому, с каким нежеланием переодевается в отведённой для этого комнате Краш, с таким же скептицизмом в тот раз переодевался и я.       И вот – мы такие же русские, по пояс обмотанные белым полотенцем, сидим в окружении глав компаний и поднимаем двухунцивые** рюмки за знакомство. И хотя сын не понимает ни слова, это не мешает ему по команде заливать в глотку алкоголь и закусывать различными салатами.       Не понимает он и обсуждения нефтяной платформы, половину стоимости которой обещал разделить со мной Бессонов, а сейчас уговаривает взять на десять процентов больше. По их с Ремизовым расчетам, «БиПи-Групп» потянет лишь двадцать пять процентов расходов. Их не заботят мои расчёты, согласно которым «Фостер Индастриз» готов принять не больше тридцати пяти. Они не берут во внимание ожидаемую от платформы прибыль. Им не хочется идти на компромисс.       — Что ж, — поднимается с места Макс, — объявляю перекур. А вам, Фостеры, настоятельно рекомендую пойти в парную. Готов спорить, вы ещё не видали таких температур. На верхней полке она достигает ста двадцати градусов – не советую новичкам туда взбираться.       — Проспорил тридцать пять процентов, — отшучиваюсь, следуя его примеру и вылезая из-за стола. Сын же, услышав свою фамилию, перестаёт хрустеть огурцом и, словно сова средь бела дня, переводит вопросительный взгляд с Бессонова на меня.       — Хорошо, когда есть сын, — не к месту замечает полноватый, преклонного возраста мужчина – тот, кого Бессонов назвал главным акционером «Ойлтэка». Трошин, вроде бы. В левой руке он держит наколотый на вилку кусок рыбы, которую, кажется, не бросил даже тогда, когда обменивался рукопожатием, а правой похлопывает по плечу своего заместителя, Луцкого, давая мне понять, что у того тоже есть сын. — Считай, он и друг, и опора, и приемник. Вот, захотел бы ты, к примеру, вчера отбыть на Багамы, — говорит ему, — а хрен тебе! Потому что сегодня встреча с дорогими гостями, а заменить заместителя некому – экая ирония судьбы!       — Да – не то, что дочери, — поддерживает начальника Луцкий, отчего Макс заметно мрачнеет. — Вот, моя старшая, думаешь, интересуется компанией? Да чёрта с два! Ей лишь бы шмотки купить, да брюлики!       За пустой болтовнёй никто и не заметил, как Краш, за это время успевший выпить больше всех, улизнул из-за стола – лишь услышали громкий всплеск выходящего из "берегов" бассейна.       Температура в парной и вправду оказывается запредельной. Но я не подаю вида, хотя и кажется, будто задыхается каждая клетка разгорячённого алкоголем и жаром тела. А, вот, Бессонову и Ремизову, похоже, хоть бы что! Они непринужденно беседуют о погоде на биржевом рынке, словно сидят на песчаном берегу под пальмами, потягивают кокосовое молоко и наблюдают за подкатывающими волнами.       Минуты тянутся часами. Платиновая цепочка, которую я забыл снять с шеи, только сейчас обожгла кожу, и мне приходится от неё спешно избавиться. И только собираюсь избавиться от компании русских друзей, как до ушей долетают слова Макса о том, что ему осталось буквально одно слушание – и дочь по закону отдадут в его полное распоряжение.       — А что с матерью? — решаюсь вмешаться в разговор.       — Развелись, — отмахивается однокурсник. — А точнее, разошлись. Мы не были записаны.       — С одной стороны удобно – не надо делить имущество, — рассуждает Ремизов – мужчина нашего с Максом возраста (может, чуть старше), в очках, которые он заранее оставил на столе, лысеющий с макушки головы и седеющий с висков. — А с другой – как делить ребёнка? Хорошо, когда там есть свои люди… Ведь наши законы считают, что ребёнку будет лучше с матерью. И это несмотря на то, что её доход в десятки раз ниже его!       — Паш, — обрывает Бессонов, явно недовольный тем, что заместитель раскрывает его личную жизнь, — Уиллу неинтересно. У него и своих проблем хватает. Лучше бы предложил ему попариться веником, а то как-то неправильно – побывать в бане и не отведать веника!       — Нет-нет, я бы лучше поговорил о твоей… жене – если её так можно назвать.       — А что о ней говорить? Застал с любовником – вот и сказочки конец. И в буквальном, и в переносном смысле.       Что-то мне это напоминает.       — А дочь забираешь в отместку? — уточняю.       — Из-за большой любви, — подозрительно прищуривается. И хотя и он, и я понимаем, что это лишь побочная причина, оба делаем вид, будто верим в глубокие отеческие чувства.       Тем временем пот уже катится градом – и не только с меня! Однако только я чувствую себя некомфортно.       Ремизов, внезапно вспомнивший какое-то важное дело, покидает парную и оставляет нас наедине. На секунду распахнувшаяся дверь впускает пусть не свежий, но разительно прохладный воздух, который машинально вдыхаю полной грудью. Появляется желание сбежать. Но шанс обговорить волнующий вопрос настолько удачный, что не воспользоваться им просто не имею права.       — А что насчёт первой жены? — словно пальцем в небо, спрашиваю о том, чего не знаю. — Почему развелись, сколько сделали детей? Или Элис – твоя единственная дочь?       Усмехается. Он ещё не знает, к чему я клоню, но точно уверен, что это не простое любопытство.       — Алиса, — поправляет. — Её зовут Алиса, а не Элис. И да, она у меня единственная. Теперь единственная, — непроизвольно вытирает пот со лба, колеблется, сомневаясь, стоит ли рассказывать слезливую историю, которая раскроет его слабые стороны, но в конечном итоге приходит к выводу, что, не сделай он этого, я всё узнаю сам, и нехотя сознаётся: — Шесть лет назад, за пару месяцев до того, как скончался Попов, убили моего сына. Думаю, не надо уточнять, что это была не какая-то уличная драка, а спланированное покушение. Правда, инсценированное под уличную драку… Два перелома, тринадцать ножевых, сотрясение, разрыв селезёнки. Умер в машине «скорой помощи» не приходя в сознание. Алисы тогда не было и в помине… Хотя её мать – та, с которой я сейчас сужусь – уже жила со мной, но не в качестве любовницы, а в качестве полноправной хозяйки – с матерью Дениса мы давно были разведены.       И это мне что-то напоминает…       — Нашёл? — выказываю интерес, хотя на самом деле спешу подвести черту.       — Нашёл, — секунд пять пристально смотрит в глаза, читает в них следующий логичный вопрос, снова колеблется, взвешивает и, наконец, решается: — Попов. Мой бывший начальник. Он уже тогда пронюхал, что я его подсиживаю и посчитал, что смерть единственного наследника выбьет меня из колеи, — с нервно-насмешливой ухмылкой наигранно разводит руками: — Не выбила, как видишь!       Я и раньше знал, что место главы компании Макс занял именно убийством. Однако если до его признания больше склонялся к мысли, что его подтолкнула жадность, то теперь вижу и второй мотив – месть. Странно, но судьба наследников самого Попова, которые наверняка изъявили бы желание занять место покойного отца, меня волнует меньше всего. Причин, по которым им не удалось "подсидеть" Бессонова, конечно, много: отсутствие наследников или ненаписанное завещание; отказ от наследства (и долгов) отца; продажа акций Максу на добровольной или принудительной основе… Или, вероятнее всего, их собственная смерть.       — Разочарован? — раздражённо спрашивает бывший – самый миролюбивый – однокурсник. Бывший – самый отзывчивый – друг. Но я не разочарован, нет. Я просто смотрю на него под другим углом.       — Восхищён, — улыбаюсь. — Тем, что ты можешь постоять за себя. И за свою семью, разумеется. Помнится, у тебя была репутация самого неконфликтного из нас: Стив был самым задиристым; Ачи, — непроизвольно усмехаюсь, — ревнивцем, а я… шакалистый, да? Так вот, раньше я сомневался, что ты на это способен. Сомневался даже тогда, когда ты сказал, что с некоторых пор не доверяешь заместителям. Мало ли из-за чего? В нашем деле верить нельзя никому… Тем более заместителям. И пусть это раскрывает тебя не с самой лучше стороны, но как иначе, когда речь заходит об убийстве родного сына?       Напоминание о сыне снова вгоняет Бессонова в уныние, и он опускает голову в пол. А я, сознательно вживаясь в роль отца, потерявшего отпрыска, пытаюсь понять, какого это, но не испытываю ничего, кроме раздражения. Оно кажется наигранным, преувеличенным, неуместным. Будь я на его месте, никогда бы не подал вида, что скорблю – тем более по прошествии шести лет.       — Тебе ещё не поздно обзавестись наследником, — обрываю напряжённую тишину и делаю паузу в ожидании, когда Макс недоверчиво покосится исподлобья. — Через три года моя дочь станет совершеннолетней. Согласно завещанию, у неё будет пять процентов компании и половина всего недвижимого имущества.       — Неплохое приданное, — приободряется однокурсник. — Уж не хочешь ли ты…       — В точку.