Случай в Belli Modelli

      На следующий день мои тараканы и не подумали утихомириться. Меня укусила муха ревности к Раскольниковскому прошлому и неопределенному будущему, свою роль в котором я сам ставил под сомнение своим кретинским поведением.       Утром я отправил ему сообщение, чтобы зашел, как приедет. Минут через сорок в дверь постучали. — Проходи. Валентина уехала на встречу и раньше, чем через час, не вернется, — я думал, намек достаточно ясен, но вопрос всё же последовал. — Зачем звал?       Впрочем, это было единственное, что Ваня успел спросить, пока я не заткнул ему рот поцелуем. Он запустил обе руки мне в волосы, сцепив пальцы на затылке, чем пустил по шее мурашки. От него вкусно пахло сигаретами, автомобильным ароматизатором и ещё чем-то раскольниковским. Я потерялся в ощущениях и почти неосознанно подтолкнул его к столу, на который он неловко наткнулся и опрокинул лежащую на краю папку. Ваня присел на освободившийся краешек и притянул меня к себе. — Стёпа, ты меня поражаешь. Вчера ты призывал быть осмотрительнее, а сегодня вытворяешь такое на работе. — Много болтаешь, — нетерпеливо сказал я и возобновил прерванное занятие. Как будто это было так же естественно, как дышать. В отличие от моего опыта с девушками, с Ваней не нужно было думать, умело ли я целуюсь, нравится ему или нет, всё было очевидно. — Ты понимаешь, что стоит, как камень? — задыхаясь, выговорил Раскольников, отрываясь, чтобы набрать воздуха. — Чувствую, — усмехнулся я. — У меня так же. Но в данный момент процесс увлекает меня больше, чем результат. — Извращенец, — простонал он мне в губы. И целуя его снова, я подумал, как же мне безумно нравится целоваться, и почему я раньше этого не замечал. Или просто не целовался раньше ни с кем, кто бы отдавался без остатка. Раскольников краев не видел, он жадничал, прижимая меня к себе так, что дыхание перекрывало, и целуя, словно мы последний день жили. Или просто дорвался? — У меня такое ощущение, что тебя в детстве родители недолюбили, — сказал я, восстанавливая дыхание. Как у него получилось презрительно глянуть снизу вверх, я так и не понял. — А тебе, Евстафьев, в детстве ремня недодали. Умеешь испортить момент.       Он отодвинул меня от себя и встряхнул волосами, так что они упали ему на глаза. Мне захотелось ухватиться за его светлые пряди, пропустить их между пальцами, потянуть назад, вынуждая его запрокинуть голову, но я не стал. Раскольников тяжело дышал, рубашка натягивалась при каждом вздохе, джинсы были натянуты уже давно… В конце концов, мы оба не железные, подумал я и резко сменил тему. — Вань, — начал я. — Мне нужно тебе кое-что рассказать. — Ты уже беременна, дорогая? Так быстро? У нас даже до постели не дошло, — начал глумиться Раскольников, ухватившись за возможность отвлечься. — Будешь так тупо шутить, и не дойдет, — мрачно пообещал я ему. — Ладно, что такого уберважного ты хочешь мне сообщить? Что аж затащил в пустой кабинет и зацеловал до полусмерти, — заулыбался он. — Посерьёзней, пожалуйста. Вообще-то, это тайна. И тайна не моя. Ваня словно послушался и посерьезнел. — Если это не твоя тайна, так зачем её рассказывать? — однако же улыбнулся он ласково, говоря со мной, как с маленьким глупым ребенком. — Потому что я считаю, что ты заслуживаешь знать. Тот, чья это тайна, не рассказывает тебе, потому что думает, что ты будешь страдать. А я думаю, что ты больше страдаешь от незнания. Ваня нахмурился. Возбуждение схлынуло, будто не было. — Стёпа, мне перестаёт нравиться этот разговор. Я по природе своей очень любопытен, но ты поступаешь нечестно. Если этот человек посчитает нужным мне рассказать, то расскажет сам. А ты чужими секретами не разбрасывайся, не хотел бы я тебя треплом считать. — Что, благородный, как и твоя фамилия? — скривился я, потому что Раскольников своими словами и праведностью обмакнул меня в дерьмо. Трепло. Ну надо же. — Давай просто замнём, а? Если охота что-то рассказать, расскажи лучше, кто ещё приглашал тебя на свидания, пока меня не было.       Ваня пытался спасти момент, но ущерб уже был нанесен. Неловкость, возникшая после того, как он меня осадил, никуда не делась, она повисла между нами. Я обдумывал тот факт, что в очередной раз показал себя не с лучшей стороны перед Раскольниковым, хотя и пытался сделать что-то хорошее, как мне казалось.       Трепло… Это слово не шло из головы. Интересно, я хоть когда-нибудь дотяну до раскольниковских моральных стандартов? Пока я только лажал перед ним на все лады.       Ваня подождал ещё, но понял, что его присутствие меня тяготит, и говорить нам после такого, в сущности, не о чем. Он сослался на какие-то мифические дела и, поцеловав меня мокрыми губами в шею, ретировался.       Затея рассказать Ване о том, кем ему приходится Валентина, родилась накануне, когда я накосячил с просьбой казаться менее счастливым. Я в полной мере осознал сволочизм своего поведения, и мне хотелось сделать для Раскольникова что-то действительно стоящее.       Рассказать ему о том, кто его мать, казалось хорошей идеей, но он даже не захотел её слушать. Мне было до усрачки любопытно, почему. Зная прошлое Вани в Belli, я откровенно удивлялся. Раньше он не гнушался подбирать и использовать чужие секреты против людей, с которыми работал бок о бок. Что изменилось со мной? Почему меня он не хотел считать треплом, даже зная, что я не так чтобы герой?       Позже, когда вернулась с мероприятия Валентина, моё желание облагодетельствовать Ваню, рассказав правду, показалось уже не таким здравым. Раскольников улучил момент, когда она закончила разговаривать с Катей, поднялась к себе, зашла в кабинет, и тогда просочился следом.       Он догадался, он не мог не догадаться. Ваня не просто умел складывать два и два, но и более сложные числа; каким же наивным я был, думая, что тайна в итоге осталась тайной. — Евстафьев, выйди-ка, будь любезен, мне с Тиной надо поговорить наедине. Я хотел было огрызнуться, но увидел его лицо и передумал. Молча встал и вышел, прикрывая за собой дверь и слыша позади: — Ну, привет, Тина. Или мне стоит называть тебя «мама»? Интонация была чисто Раскольниковская, язвительная и саркастичная.       «Мне пиздец», — подумал я и поспешил убраться куда подальше. Надо было прекращать причинять добро и наносить справедливость. У меня плохо получалось.       Когда страсти наверху «отгремели» (хотя мы внизу ни слова не услышали), Раскольников спустился как ни в чем не бывало, насвистывая что-то себе под нос. Увидев меня у ресепшена, он вопросительно поднял брови. — А ты чего не на рабочем месте? Нехорошо, Степан, филонить на зарплате.       Он хохотнул, достал пачку сигарет и вышел на улицу, оставив меня глупо моргать. Сукин сын. В смысле, нет, конечно же, нет. Валентина не сука. Он сам по себе такой уебан. Выгнал меня из кабинета и издевается теперь. Мы с Катей переглянулись, и она пожала плечами, мол, «это же Раскольников, чего ещё от него ждать».       Я боялся возвращаться в Валентинин кабинет, посидел на ресепшене ещё минут двадцать, прежде чем отважился подняться. Не знаю, сказал ли ей Ваня, кто источник информации, но судя по всему, она тоже умела складывать два и два и более сложные числа… — Ты проболтался? — спросила Валентина Николаевна, поджав губы, стоило мне зайти, вжимая голову в плечи. — Я проболтался, — не стал отрицать очевидное. — Уволите? Она вдруг усмехнулась. — Не уволю. Хотя ты тот ещё паразит болтливый, Степан. Жизнь свою я тебе не доверю, если что. «Трепло», — вспомнил я и понурился ещё больше, но она продолжила. — Мой сын меня не ненавидит, представь себе. Хмыкнул только и сказал: «Что ж, ты хотя бы почти всю мою жизнь была рядом, хоть я и не знал, кто ты мне на самом деле». Сказал, что мамой звать не станет из уважения к приемным родителям, но и зла на меня не держит, любит. Как босса пока, как друга семьи, а узнает получше и, возможно, полюбит как мать. На этих словах Валентина чуть не сорвалась в слёзы, но взяла себя в руки. — Отличный у меня сын получился, хоть воспитала его и не я.       А я в тот момент понял, какой Иван Раскольников взрослый, разумный, уравновешенный и спокойный человек. Жертва аборта и раскрашенная моделька превратилась в предмет восхищения. И мне стало страшно влюбиться ещё сильнее после этого осознания. По сравнению с ним я действительно трепло и мелкий пакостник. И что он во мне нашел? — Кстати, Стёпа, для твоего сведения, — успокоившись, с ехидцей начала Валентина Николаевна, — у меня в кабинете стоит скрытая камера. И впредь настоятельно прошу не использовать офис не по назначению.       Вот тебе и перестал смущаться в седьмом классе… Моим лицом наверняка можно было спичку поджечь, так горело от стыда. Валентина веселилась от души, как будто не она только что испытала эмоциональное потрясение от раскрытия самого главного своего секрета. — В порядке исключения я делаю тебе устный выговор, но это был последний раз. Я не за это тебе плачу, — деловые нотки и начальственный тон так быстро вернулись в её голос, что я даже не успел удивиться метаморфозе, всё лелеял потерю достоинства в её глазах. Надо же так спалиться, чтобы мать моего… моего Раскольникова увидела, чем мы занимались в её отсутствие. Теперь я действительно познал, что такое «неловкость».       В обеденный перерыв я вышел на улицу, подышать свежим воздухом и наткнулся там на курящего Раскольникова. Что ж, раз подышать не получилось, хоть поговорим. — Хреново тайны хранишь, Стёпа, — ухмыльнулся Ваня. — Вроде даже не рассказал, а секрет раскрыт. — Ты просто слишком умный, — отмахнулся я от него. — Скажи, тебе ведь стало легче от этого знания? Он посмотрел на меня внимательно. — Знаешь… Да, как ни странно, стало. Ты был прав, что хотел рассказать. Я рад, что это именно она. Было бы куда хуже, окажись моя биологическая мать наркошей или алкоголичкой. Хотя тогда я смог бы списать свои проблемы с алкоголем на наследственность, — усмехнулся он. — А расскажи, что у вас такого случилось, что вы поссорились. — Когда? — удивился Ваня. — Ну, ещё до меня дело было, девочки рассказывали. Что вы перестали быть не разлей вода после какого-то случая. — Все сплетни собрал, да? — хмыкнул Раскольников. — Она тогда совсем нагло начала в мою жизнь лезть, мне это не понравилось, я в запале сказал: «Ты мне не мать, чтобы так доёбывать». У неё в тот момент лицо было такое, как будто её ударили. Я тогда решил, что она так на грубость отреагировала, но теперь вот прояснилось. И теперь понятно, почему она тогда так отдалилась и перестала наседать. Бедняга, как я её приложил-то по больному… — Ты ведь знаешь, почему ей пришлось тебя отдать? — спросил я. Раскольников округлил глаза. — Она и это тебе рассказала? Степан, ты точно с моей матерью не спал? Какие-то у вас слишком доверительные отношения сложились, пока меня не было. Я повертел пальцем у виска. — Не знаю, почему она мне так доверяет, я тебе уже говорил. На вопрос-то ответишь? Ваня, всё ещё скептически покачивая головой, сказал: — Знаю. И не виню её за это, можешь себе представить? Она в своей жизни и так много хлебнула, чтобы ещё и я её наказывал. А мне жаловаться не на что, меня жизнь не обидела ничем.       У меня заныли зубы. У того человека, которого я поначалу считал заносчивым куском дерьма, мне предстояло ещё учиться и учиться мудрости. Потому что я бы на его месте вел себя совершенно иначе. Пока я думал и мучился очередным приливом чувств к Раскольникову и ненависти к себе, он добавил масла в огонь, поблагодарив. — Спасибо, Стёп, за то, что хотел помочь. Для меня это много значит. Я чуть было не стукнул его с досады. — Трепло всегда к твоим услугам, — буркнул я недовольно, совсем не чувствуя раздражения на него, только на себя, и ушел обратно на работу. Он не успел меня догнать. Стёпа-истеричка, этот раунд за тобой.       Я так и провёл остаток рабочего дня, негодуя на себя и наши с Ваней различия. Когда я под конец решил налить чашку кофе, чтобы хоть как-то взбодриться, от ресепшена послышался Ванин голос с интонациями, которых я давненько у него не слышал. Там были издевательство и насмешка. Выйдя из-за угла, я успел к окончанию склоки. — Что-то ты, Ванечка, снова недобрый такой, — Катин голос был спокоен, но мне почудился диссонанс, поскольку никакого спокойствия она явно не испытывала. — Проблемы на личном фронте? Московским тоже не хватило терпения с тобой мутить? — подыграл я, поймав Раскольниковский взгляд и поняв, что он устроил театр одного актера, как я и просил. — Тому, у кого личного фронта вообще нет, этого не понять, — ухмыльнулся Ваня. — Ничего удивительного. В жабу проще влюбиться, чем в тебя, — процедила Катя. Вот уж кто злорадствовал раскольниковским «любовным неудачам».       Я был с ней в корне не согласен. Влюбленности в жабу я не представлял, а вот в Раскольникова — вполне. Хотя, справедливости ради, в него я недавно влюбленности тоже не представлял, а вот поди ж ты. — В любом случае, это не ваше дело, — отрезал Ваня и повернулся к выходу. — До завтра, Евстафьев.       Мне стало так погано видеть Раскольникова, уходящего побежденным. Ведь в моем понимании этот человек должен был выходить победителем всегда. Как-то незаметно та часть меня, которая сначала делает, потом думает, взяла контроль. Я догнал Ваню и развернул его к себе. — Да какого… — начал он, не ожидая увидеть меня. А я взял его за отвороты пиджака, притянул к себе и поцеловал на глазах у изумленной публики. На самом деле, я не видел, насколько там изумилась публика, потому что видел перед собой только пораженные глаза Раскольникова. Но судя по тому, как оглушительно в наступившей вокруг нас тишине упала из Катиных рук папка, публике нашлось чему изумляться. А я даже не успел нормально ужаснуться своим действиям, потому что Раскольников ответил с энтузиазмом, обнимая меня обеими руками, и стало как-то не до публики.       Потом реакция девочек была смешанная: кто-то ржал, кто-то притворно вздыхал, что два красивых мужика им уже не достанутся, кто-то отпускал похабные шуточки на грани оскорбления, кто-то даже поздравил. Катя молчала. Охранник Андрей моё показательное выступление не видел, слава богу. Я подошел к Кате, пока Ваня переваривал произошедшее. — Ну вот как-то так, — неловко попытался я объясниться. — А как же твоя ревнивая личность? — спросила она, поднимая упавшую папку. Я обернулся на растерянного Раскольникова. — Ох, это же он и был… То есть, когда он был в Москве, вы уже… Но как? Я пожал плечами. — Как-то так, — повторил, досадуя на своё «красноречие». — Да ладно, зачем было шухериться, прямо бы сказали, почти никто не удивился, мы здесь уже ничему не удивляемся, — посмеиваясь, покривила душой Катя. Я видел, что улыбается она натянуто, рядом со мной ей было неприятно. Или неуютно. Не так, как раньше, по крайней мере.       Ваня ждал меня у входа. Он не курил, не щёлкал зажигалкой, не делал ничего из своих обычных нервных замашек, просто смотрел на людей, дорогу, транспорт. Когда я поравнялся с ним и легко пихнул локтем, он сказал: — Ты идиот, конечно, но идиот забавный. Поздравляю, Стёпа, теперь о нашей личной жизни знают действительно все. И зачем ты это сделал? Ровно то, от чего предостерегал меня. Человек-наоборот. Я ведь тебя послушался, а ты повел себя как импульсивный баран. Зачем? Он повернулся ко мне и посмотрел в лицо. Я второй раз за день пожал плечами. — Хотел им всем что-то доказать, да? Или мне? — догадался проницательный Раскольников. Он умный, он понял, что я хотел его защитить. Порыв был такой, по крайней мере. А сделал в итоге непонятно что.       Хотел защитить, да уж. Нашел кого защищать от общественного мнения. Ивана Раскольникова! Который сознательно вёл себя как козел и нимало не смущался, когда о нем плохо думали. И тут влез я, рыцарь на белом унитазе, разбрызгивая говно во все стороны. Дал всем понять, что я и Ваня определенных предпочтений (у меня-то какие предпочтения, госспади…), подмочил себе репутацию, а его как-то сомнительно защитил. Защитничек гребаный. Но мне так сильно не хотелось в тот момент видеть его поражение в матче Ваня — Общество, что это чувство перевесило всё остальное. Может, это и была влюбленность?       Я понимал, что он всё это знает, но впервые мне было не стыдно, а спокойно. И поэтому я молчал. Раскольников кивнул на моё молчание и наконец улыбнулся. — Твои родители дома? — спросил я, и это был очередной намёк. Он до Вани дошёл. — Нет, — покачал он головой. — Ты хочешь?.. — он не договорил и снова закусил нижнюю губу изнутри. Раскольников и смущение, посмотрите-ка. — Да, — просто сказал я, достал из кармана его пиджака ключи от машины и вложил ему в руку. — Поехали.