Одесские рассказы Джонни Ватсенберга

Жаркий летний день уже вступил в свои права, безжалостно вытеснив ласковое прохладное утро. Выпив утренний кофе с французской булкой, Холмсевич и Ватсенберг сидели в креслах в гостиной. Джонни сложил газету, которую перед этим читал, и сказал: - Ну, вот, мой рассказ про извозчика-отравителя таки напечатали в «Губернских ведомостях». - Скучно. Джонни, меня уже черти хватают от скуки, - протянул Шерли тоном капризной мамзели, страдающей от недостатка внимания поклонников или мужней жены, изнывающей от недомогания (в том смысле, что супруг её не домогается). Стоило ему это сказать, как раздался громкий стук в дверь. - Ну, и шо ты не мчишься открывать клиенту? – поинтересовался Джонни. - Лопни, но держи фасон, - изрёк Холмсевич. – Не может же великий детектив, занятый важным делом, вскакивать и бежать к двери по каждому чиху. Эдак клиент не будет испытывать при виде моей персоны благоговейного трепета. - Шерли, тут какая-то женщина колотится до твоего помещения, - раздался снизу зычный, как Иерихонская труба, голос тёти Марты. Шерли с мечтательным видом продолжил изучать лепнину на потолке, поэтому отпирать дверь отправился доктор Ватсенберг. На пороге стояла громадная краснощёкая матрона. Весу в ней было не меньше пяти пудов. Она протянула мясистую руку и пробасила: - Господин Холмсевич? - Нет, моя фамилия Ватсенберг, - сказал Джонни, отдёрнув свою руку, опасаясь, как бы эта дама не раздавила её своей клешнёй. – Проходите наверх. Когда дебелая женщина неопределённого возраста протопала наверх, Джонни всерьёз забеспокоился, как бы под ней не проломилась старая деревянная лестница. Узрев Шерли, сидящего в позе Роденовского мыслителя, посетительница издала звук, похожий на бульканье, и прогудела: - Господин Холмсевич, у меня до вас дело. - Вы недавно вернулись в Одессу, а до этого жили на Подолье. Вернуться вам пришлось для того, чтобы вступить в права наследства. Думаю, шо ваше дело как раз с этим и связано, - подобно пулемёту застрекотал Шерли. - Ух, ты! – восхитилась женщина. - Таки да. А как вы узнали? - Мой дедуктивный метод позволяет узнать о человеке многое по незначительным деталям, - начал привычно выпендриваться Шерли, чуть прищурив глаза. - Например, на вас вышиванка с узорами синего и лилового цветов, какие носят преимущественно в Подолье, а ещё мужские штиблеты, похожие на лапти… - Шерли, не морочь женщине спину, - перебил его Ватсенберг. – Хай расскажет за своё дело. Как вас зовут, уважаемая? - Я – Геня Баскербильдер. Мать моя померла родами, а отец с горя отправил меня к бабке в Тульчин, где я и жила, пока не пришла весть, что папаша мой преставился. Как водится, прибыла я в Одессу, шоб оформить на себя его движимое и недвижимое имущество, а тут ещё одна дочка евоная нарисовалась, которую он прижил с кем-то из прислуги. Так эта курва Сонька хочет забрать себе папашину загородную дачу. Пугала, шо проклянёт меня, коли не отдам. Так вот, теперь по ночам на той даче ужасы творятся. Говорят, что рыщет вокруг громадный вовкулака[1] и воет под окнами. Глаза у него горят красным светом, а шерсть светится в темноте. - Джонни, собирайся, мы должны съездить и поглядеть на ту диковинную зверюгу, - Шерли подскочил с кресла. Конечно, ведь не всякий день его зовут поохотиться на оборотня. Приехав часам к пяти вечера на дачу Гени Баскербильдихи, Ватсенберг и Холмсевич, поняли, что до наступления темноты эта знатная зверюга не предстанет пред их ясны очи. Посему они решили совместить приятное с полезным, а именно, сходить к морю поплавать, а заодно и смыть с себя дорожную пыль. Для похода на пляж Шерли в кои-то веки оделся не как фраер, а как простой одесский парень. На нём были парусиновые штаны и белая холщовая рубаха. Довершала его наряд шляпа типа «Панама». Так вот эта «Панама» и сразила Джонни наповал. Всю дорогу до безлюдного пляжа, находившегося под крутым обрывом, он мужественно давился хихиканьем, но когда Шерли у кромки прибоя с серьёзным видом снял с себя штаны и рубаху, представ в облегающем розовом трико с панталончиками почти до колен, Джонни захрюкал от смеха. - Что здесь смешного? – спросил его, скрипнув зубами, Шерли. - Ты выглядишь в этой одёже, как клоун на манеже, - складываясь от смеха пополам, ответил Ватсенберг. – Ничего не скажешь, шикарный вид… - Да что ты понимаешь? Этот купальный костюм сшит по последней парижской моде, - окрысился неотразимый Шерли. - Обычно мужики в таких безлюдных местах купаются голяком, - сказал Ватсенберг и, сбросив с себя рубаху, портки и исподнее, подставил всю поверхность кожи, уже покрытой золотистым загаром, ласковому вечернему солнышку. - Я никогда не был обычным, - гордо вздёрнул подбородок Холмсевич. - И поэтому на твоей голове красуется это крайне необычное недоразумение, - не унимался Джонни. - Это – шляпа, и она нужна, чтобы мои волосы не выгорели на солнце, - тоном «объясняю для рабочих и крестьян», ответил Шерли. - Ой, мне с тебя смешно, - продолжал потешаться Ватсенберг. – Ты печёшься о своей наружности, как шестнадцатилетняя гимназистка. - Джонни, прекрати надо мной издеваться, не то получишь по шее, - видя, что этот усохший Геракл пристал к нему, аки банный лист, и вряд ли просто так отстанет, Шерли перешёл к угрозам. - Сам получишь в ухо! Шоб ты знал, я до отъезда на Кавказ служил врачом на Черноморском флоте и был чемпионом Керчинско-Феодоссийской базы по греко-римской борьбе, - выпятив грудь, как бойцовский петух, заявил Ватсенберг. - Чемпионом ночной вазы? В весовой категории сусликов? – ехидно поинтересовался Шерли, пнув его тем самым по больному месту. Последнего выпада Джонни вынести не смог и накинулся на Шерли с кулаками: - Не зарывайся – откапывать будет некому! Сейчас этот суслик уложит тебя на обе лопатки! - Мы ещё будем посмотреть, кто кого уложит, - ответил Шерли, уворачиваясь от его удара. – Не маши руками, поц[2], а то простудишься. Руками махали недолго, потому что вскоре Джонни решил продемонстрировать Шерли пару нежных удушающих приёмов, последний же сделал подсечку и упал поверх не удержавшегося на ногах соседа, подавив его весовым превосходством. Однако Джонни не растерялся и поцеловал Шерли в его аппетитные губы. Воспользовавшись растерянностью Холмсевича, которому, судя по всему, это понравилось, Джонни перекатился, оказавшись сверху. Его руки стали искать застёжку на дурацком розовом трико. Набегающие волны, словно ласковые цуценята лизали босые ступни весьма недвусмысленно переплетенных ног. Шерли вяло сопротивлялся. - Ну, шо ты ломаешься, как маца в день Пасхи? – полюбопытствовал Ватсенберг. – Думал, шо я не заметил, как ты на меня смотришь? Или я не видел, шо ты скривился, как середа на пятницу, когда тебя та шлёндра целовала? - Вдруг кто-то увидит? – сказал Шерли, который и не думал ханжить, а лишь отдавал дань традициям. Кроме того, было весьма странно, что инициативу вдруг проявил его обычно скромный и молчаливый помощник. - Если тебя волнует только это, то снимай с себя это недоразумение и поплыли вон за те скалы, - Джонни указал пальцем на покрытые тёмно-зелёными водорослями живописные камни, виднеющиеся метрах в ста от берега. Шерли улыбнулся и, расстегнув мудрёную застёжку, выскользнул, наконец, из своего купального костюма. Зайдя в воду по грудь, он, удостоверившись, что вокруг никого нет, притянул к себе Джонни и впился в его губы. Тёплые влажные прикосновения губ становились всё настойчивее. Вот уже в игру вступили языки, не желая уступать в борьбе за первенство. Прохладные мокрые руки заскользили по разгорячённым телам, будоража и даря удовольствие. - Вот так-то лучше, - прошептал Джонни, когда они сделали паузу, чтобы вдохнуть немного воздуха. Шерли отпустил Ватсенберга, оттолкнулся от дна и поплыл вперёд, бросив: - Кто первым доплывёт до скал, тот и будет сверху. На тех скалах они обретались до тех пор, пока красный диск солнца не исчез там, где Чёрное море встречается с голубым небом. Лишь после этого оба, довольные и расслабленные, выбрались на берег, оделись и, держа друг друга за руки, стали карабкаться по крутому склону наверх к даче. Настроение было явно не рабочим, однако ведь нужно было ещё разобраться с этим ужасом, летящим на крыльях ночи, ради чего их, собственно, сюда и позвали. Полночь сотворила из привычного мира дагерротип: все краски исчезли, уступив место сотне оттенков серого и нескольким десяткам чёрного. Листья на деревьях тихонько шелестели от ветра, дувшего с моря. Вовсю стрекотали цикады, а где-то вдалеке брехали собаки. Холмсевич и Ватсенберг сидели в засаде в стареньком сарайчике поодаль от господского дома. Они уже сонно клевали носами, как вдруг со стороны хлева появилось странное светящееся пятно и с завываниями направилось в их сторону. - Японский бог, - пробормотал Джонни. - Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Наверное, оптический обман, - сказал Холмсевич и с безумством храбрых пошёл навстречу гигантской собаке. Псину-переростка застрелил Джонни из своего верного Браунинга, когда она ломанула в сторону Шерли и сбила того с ног. Ну, и шо та собака? Так она оказалась телёнком, выкрашенным для пущей эффектности сульфидом цинка, светящимся в темноте, а завывала заместо неё сама Сонька. Спать улеглись часа в два ночи. Шерли долго ворочался на своей койке в гостевой комнате, а потом не выдержал и пошёл к Джонни выяснять отношения. Тот уже весело посвистывал носом и улыбался, видя, по всей вероятности, весьма приятный сон. Но когда это обстоятельство останавливало жаждущего общения Холмсевича? Поэтому он бесцеремонно растолкал своего соседа: - Джонни, нам надо поговорить за то, шо было сегодня на пляже. - Шерли, делай ночь, молчи, - недовольно пробурчал тот спросонья. - У нас был секс. Или ты не знал, как это называется? Шерли обиженно надул губы: - А я-то думал, шо мы занимались любовью… А это две большие разницы… - Называй это, как тебе нравится, только дай поспать, - Джонни укрылся одеялом с головой. - Я дико извиняюсь, - ледяным тоном произнёс Холмсевич и, гордо расправив плечи, вышел из спальни, где, как оказалось, его совсем не ждали. А он-то надеялся на продолжение банкета, раскатал губу, а Ватсенберг дал ему понять, что это был всего лишь секс. На следующий день из того телёнка-оборотня нажарили отменных шашлычков, которые скушали под водочку на свежем воздухе под громкие крики: «Лехаим[3]!». Только одно омрачало радость Ватсенберга на этом празднике жизни – Шерли воротил от него нос и упорно не желал теперь с ним разговаривать. Чёрт, таки нужно было вчера поговорить с ним за жизнь, пожертвовав сном.