Взрослые дети

Жан не хотел верить в то, что сознательно готов идти в разведку. Да и думать об этом не хотел. Каждый раз, когда его мысли забредали в эту сторону, он чувствовал крайне неприятную смесь острой ненависти к себе и непонятного, какого-то самоубийственного удовлетворения. Поэтому он решил, что должен забыться. Так, чтобы вообще не думать. Просить кого-нибудь стукнуть его по голове, чтобы вырубить до утра… ну, он еще не настолько рехнулся. Зато он мог бы напиться. Он слышал, что вусмерть пьяные почти ни о чем не думают. Надо попробовать. До этого перепадали пара деньков, когда ему доставался алкоголь – один раз с Конни, Марко и Томом, а второй раз Саша напоролась на него, когда он был дозорным. Оба раза он добился только какой-то непонятной легкости мыслей. Но теперь у него была цель. И если Саша может налажать там, где от ее действий зависят их жизни, то есть кое-что, где она не лажает никогда. Парень уверенно прошелся по коридору женской половины. Стучать в ее комнату и выслушивать хихиканье соседок крайне не хотелось. Девки умудрялись на пустом месте придумать нечто такое, от чего потом волосы на голове шевелились и слова терялись. Но его репутацию защитит уже одно то, что это Саша. Сплетничать о том, что кто-либо может посмотреть на Сашу как угодно иначе, чем на «картошечницу», было… глупо. А само такое предположение просто нелепо. Но ему повезло, и даже этого неприятного момента он избежал. Саша вырулила навстречу, выходя из душевой с перекинутым через плечо полотенцем, с влажной щеткой в руках, окутанная запахом зубного порошка. Девушка только глазами успела хлопнуть, когда он схватил ее за локоток и увел на общую территорию. Попытавшись не глядеть на белое несмытое пятнышко от порошка в уголке губ, Жан вкрадчиво протянул, не зная, как лучше начать — он не каждый день просил других воровать для него: — Саша… ты можешь достать еду. И выпивку. Я помню. Девушка непонимающе смотрела на него, стискивая в руках влажное полотенце: — Ты голодный? — Я злой, как титан! И я хочу… напиться. И не знаю, где достать. Ты знаешь. Расскажи мне. Я все сделаю сам и не выдам тебя, если меня поймают. Девчонка наклонила голову к плечу, о чем-то размышляя, а потом выдала, разговаривая в своей обычной медлительной манере: — Прости, пожалуйста, но ты же… не вор. Я не думаю, что ты хорошо справишься в первый раз. И ты правда сердитый в последние дни. Я понимаю, правда, понимаю. Извини, но я тебе не дам пойти туда. Там, на складе снабженцев, ты… ну, многие, и я тоже, живы благодаря тебе. Потому что ты вовремя повел нас. И я должна быть благодарной. Поэтому я… я сама все сделаю. Но, извини, при одном условии. Жан разозлился сильнее. Нихрена он не сделал такого, чтобы даже эта психованная считала себя должной ему. И… чтобы девка шла на неприятности, рискуя карцером, добывая то, что нужно ему?.. Парень скривился в насмешливом выражении и уточнил: — Условия? Она снова тормознула перед ответом, но все же ответила: — У меня есть вопрос. Когда я вернусь, мы сядем, выпьем, и я тебе его задам. И прости, но мне очень нужно знать честный ответ. Еще одна вспышка злости и… Жан помотал головой. Внутри у него как-то все вдруг… опустело. Он устал испытывать чувства за эти дни. Одуряющий страх, боль, ликование от победы, снова страх, еще раз страх. Настоящий ужас на улицах при разборе трупов. Паника и все тот же уже знакомый страх, только уже какая-то другая его разновидность, при взгляде на труп Марко. И постоянное, не отходящее ни на мгновение чувство беспомощности. Страх и беспомощность. И боль. Потому что он даже не знает, что писать тете Изабель. Потому что он уже не будет болтать и ржать с парнем, с которым вырос бок о бок. А тетя Изабель, мать Марко, — добрая женщина. Она всегда кормила их… Жан просто хотел один вечер, одну ночь отдохнуть. Чтобы не думать об этом. Не бояться, не смотреть на пустые листы без единой мысли в голове. Он должен написать. И это будет больно. Но еще больнее оттого, что он должен каким-то образом объяснить ей, почему ее сын, который уже пять дней как должен служить в жандармерии, вдруг погиб. Он должен объяснить эту разницу всего в один день. Парень вдруг с какой-то отстраненной, тупой сосредоточенностью вытащил из Сашиных рук еще влажное полотенце. И… вытер ей лицо. Рот, подбородок. Стер это белое пятнышко. Оно раздражало. Потом сварливо бросил: — Ладно, отвянь. Иди спать. Жан отвернулся от Саши. Глупость ведь сделал. Попросить кого-либо о чем-либо! И чего только в голову не взбредет… Пошел на кухню за компотом. Просто потому, что возвращаться в комнату к парням и видеть пустую кровать Марко не хотелось. Ну а когда вернулся в общий зал, то обнаружил, что Саша послушно свалила. Вот и хорошо. Он присел, поставил кружку на стол, отодвинув от себя. Уперся лбом в деревянную поверхность и сцепил ладони на затылке. Может, это вот пустое чувство внутри поможет наконец-то поспать нормально? А завтра он даже сможет написать это треклятое письмо. И отправить его. Узелок с вещами Марко, который стоял на его кровати, только того и ждал. Кто-то присел рядом. Жан поднял голову. Саша вернулась. А перед ними красовалась бутылка дешевого коньяка. Такой чаще всего можно подглядеть у офицеров на стенах. Девушка пожала плечами: — У меня был запас. Пойдем? — Куда? — Ну… туда, где нас не застукает ротный. И где есть закусочка. Жан кивнул. Пусть делает что хочет, ведет куда хочет, поит чем хочет. Он устал. Вдруг захотелось спать. Было лень, и эта бутылка его вдруг перестала интересовать. Она вывела его на улицу. За их бараком начинался небольшой пролесок. Скорее, нечто вроде парка – три сосны, опушка, елка – где-то так. Вот туда и увела. Там были кусты, создающие над землей нечто вроде искусственного шалаша. И дырка, через которую Саша проползла внутрь на четвереньках. Жан, не думая ни о чем, пролез следом. Он и не знал об этом месте. Его вообще все три года не интересовал этот клочок земли за бараками. А внутри обнаружились два пледа, на которых и сидела Саша. Девушка примостила бутылку между скрещенных ног, а сама ловко, прямо на ладони, разрезала на дольки яблоко. Еще парочка лежала рядом. Девчонка неторопливо произнесла: — Я тут четвертый день сплю. Тут спокойнее. Не слышно, как Криста плачет во сне. — Криста плачет? — Мы все после вчерашнего плачем. Жан кивнул. Даже Конни плакал. Это он помнил. Саша протянула ему бутылку и напутствовала: — Только не маленькими глотками, а то плохо станет. И выдохни сначала. Жан раздраженно глянул на нее. Гляди-ка. Она не только психованная троглодитка и тормоз, но еще и надменная. Он с ней никогда не общался близко и не знал, что у нее бывает такой тон: поучающий, с легкой ноткой превосходства опыта. Но ее инструкциям он последовал, непонятно по какой причине обидев ее перед этим: — Кому, как не деревенщине, знать подробности. Девушка спокойно это проглотила, просто уперев глаза в землю. А когда он оторвался от бутылки, закашлявшись и задохнувшись, протянула ему яблоко. Ее едва было видно, лампа, зажженная рядом, придавала какой-то мистический оттенок этому маленькому месту. Глаза девушки прятались в тени, и Жану не удалось разглядеть выражения ее лица. О своих недобрых словах он уже пожалел. Зачем так сказал? Он не хотел ее обидеть, он едва ее знал, чтобы обижать. Саша медленно заговорила: — Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Я предупрежу Джоша, что ты здесь и чтобы он тебя вытащил завтра перед подъемом. Здесь хорошо спится. Я оставлю бутылку тебе. Только, если будет тошнить, блюй снаружи, пожалуйста. Она протянула руку к пойлу, тихо выдохнула и тоже сделала большой глоток. Поморщилась, сначала занюхнула кусочек яблока, а потом отправила в рот. Она поглядела на него и произнесла, явно волнуясь: — Ты уже здесь, и ты пьешь и ешь мои запасы. Поэтому я все-таки задам свой вопрос. Не обижайся, пожалуйста. Жан, лежащий на спине прямо на земле, подложив руки под голову и не глядя на однокурсницу, лениво бросил: — Ну? — Почему ты никогда не плачешь? Жан аж поперхнулся слюной: — Чего? — Ну… там… в первый же час все просто обревелись от страха. А кто не ревел тогда, как я, потом либо блевали, либо не спали, либо… ну, потом все плакали. Вчера на похоронах все плакали. И ты даже такую речь толкнул. И я видела, что ты расстроен. Но ты так и не заплакал. Почему? Жан пожал плечами. Сумасшедшая — она сумасшедшая и есть. Вот кто задается таким вопросом? И чего ей отвечать? Не плачет, потому что не хочет. А если и захочет, то уж точно не заплачет. Он же не Эрен, чтобы вести себя, как чья-то любимая доченька. Он молчал. Саша, видимо, удовлетворилась его пожатием плеч. Она тоже молчала. Для буйной, которую он знал на уроках, она необычно молчаливая в личном общении. Неужели даже ее, вечно орущую, вечно скачущую на эмоциях, так поломало это все? С ним самим-то все понятно – он трус. А вот она?.. Девушка снова нарушила молчание: — А вот я больше не плакала. Как ты. И больше не буду. Она поползла наружу. А Жану вдруг стало стыдно. Она сказала, что спала в этом местечке четыре ночи подряд. И как же он понимал это ее желание нормально поспать. А он, получается, отнимает у нее это. Парень откашлялся, тихо бросив: — Погоди. Может, останешься? Сидеть тут и напиваться одному… ну, это как-то… — Я могу позвать парней. — Нет. Спят уже. Да и дозорный может заметить. — А… ну… ну ладно. Жан подумал было, что неплохо бы попытаться завести с ней какой-нибудь разговор. Просто из вежливости. Но ему было не до того. Нет. И не очень хотелось нарушать тишину. Тут, в переплетении веточек и листьев, в свете приглушенной лампы, было как-то нереально. Словно он совсем в другом месте. Будто сюда беда не доберется. Было бы совсем круто, если бы еще всякая мелкая дрянь не впивалась в спину. Видя, как он поерзал, Саша протянула ему второй плед, тихонько, уже шепотом сказав: — Этим я укрывалась. Они молчали. Перебрасывались каким-то междометиями, но в основном молчали и опустошали несчастную бутылку. Как он и хотел. Мысли становились легче и легче. А вот тело, напротив, тяжелее. Он расслабился, чувствуя, как земля качается под ним, словно лодка. Сашка рухнула рядом и тут же свернулась комочком, повернувшись к нему спиной. От ее волос сильно пахло мылом. Жан сморщился, успев подивиться себе – как он умудрился заползти в какие-то кусты с бутылкой пойла и девушкой, с которой не знает, о чем говорить? Хорошо хоть оказалось, что с ней и не обязательно говорить. Пальцы стали какими-то неловкими, но он все равно умудрился завинтить крышку. А потом уснул. Его разбудил голос Имир: — Слышь, зверье? Если ты снова там, то подъем. Я в твою берлогу лезть не стану. Сбоку от него, там, где к его спине тепло прижималась спина Саши, раздался ответ: — Да… кха… спасибо, Имир. Я иду. — В задницу сходи. Вылазь оттуда. Шуршащие удаляющиеся шаги. Жан перевернулся, уставившись на однокурсницу. Растрепанные волосы, несвежее дыхание с перегаром и отекшее лицо с припухшими глазами. М-да. Он наверняка выглядел не лучше. Девушка отвернулась и без слов выползла наружу. Жан моргнул. Надо было идти. Надо встать. И тут пришла боль. В голове, в затекшем теле. Он высунул нос наружу, подивившись предрассветным сумеркам. А ведь надо еще каким-то образом привести себя в порядок… Сашка ничем не выдала того, что пила с ним накануне и провела рядом всю ночь. Не смотрела на него, не обращала внимания. Только один раз усмехнулась, когда он с отвращением поморщился, глядя на то, как она с аппетитом ест. И демонстративно зажевала жареную картошку, глядя ему в глаза. Жана чуть не вывернуло. И он до глубины души ненавидел всех своих однокурсников, которые орали прямо над его бедной раскалывающейся головой. Что ж… только с такой головой и можно будет сегодня выдать фразу: «Прошу принять меня в развед-легион». Пиздец. Пиздец, пиздец, как же так?.. А еще… он наконец-то поспал. Нормально поспал. И ему показалось, что он все же сможет написать это треклятое письмо.