Взрослые дети

Жан все-таки проявил любопытство. Не сдержался. Действительно, в этом поселении была только одна молодая женщина. При дневном свете она показалась ему моложе, чем накануне. Она даже была миловидной. Жан поймал себя на том, что совсем уж неприлично пялится на нее, наклонив голову к плечу и изучая, как неведомую зверушку – с любопытством. Отведя глаза и присмотревшись к другим солдатам и офицерам, он подметил, что многие из мужчин так или иначе на нее реагируют: подмигивают, улыбаются. Веселье, вызванное мыслью о таком маленьком Конни и о ней, вдруг сменилось легким приступом гадливости и грусти. Единственная молодая, очевидно специально поселившаяся неподалеку от военного штаба. Единственная доступная всем подряд. И его ровесникам, и двадцатилетним парням, и старшим офицерам… это было мерзко. Не из-за нее. Ее он не осуждал, но и не одобрял. Из-за того, что мир вообще должен быть так устроен. Из-за того что понимал, что рано или поздно тоже обратится к такой женщине. Лучше бы как можно позже, лет через двадцать, если доживет… Жан прогнал Принцессу вперед, чтобы не смотреть на ту женщину. Капитан Несс позвал: - Кирштайн, Аккерман! В строй парой за Браус и Фубаром. Трех лошадей в поводу. - Есть, сэр! Ха! Удачка. Жан обернулся к Микасе, подмигнув и усмехнувшись. Как всегда – ровный взгляд. Она никогда не отвечала на его улыбки или шутки… но и не отводила глаз. Не отворачивалась, вскидывая нос, не фыркала, не осаживала. Один раз они даже неплохо посплетничали о командире Шадисе… впрочем, тогда с ними был Марко, а во время чистки картошки о чем угодно будешь говорить, лишь бы не уткнуться мордой в ведро. Что ж, поговорят, так поговорят. Будут молчать – тоже неплохо. Как он и ожидал, поговорить не получилось. Уже третий час они ехали в молчании. Жан поймал себя на том, что со скуки ловит обрывки Сашиного с Бертом трепа. Они же с Микасой перебрасывались редкими комментариями, да поделились бутербродами, перекусив прямо на ходу. Стоило развернуть салфетку и зажевать, как Саша обернулась в седле, пристально поглядев на них. Берт протянул руку, повернув ее за плечо вперед. Девушка продолжила оборачиваться. Берту это даже надоело. Он тоже обернулся, хмуро поглядев на Жана и показав кулак. Парень рассмеялся и демонстративно зачавкал. О! Чем и заработал прямое обращение от Микасы: - Не чавкай. - Да, мамочка. Потом не забудь мне слюнявчик еще поправить. Микаса покосилась будто бы с вопросительным выражением лица. Словно не поняла, что над ней прикалываются. Хмуро вгрызлась в свой бутерброд. Саша не выдержала, заорав: - Нет, ну хлеб же жрут! Хлеб, Берт, пусти, сил моих нет! Берт спокойно парировал: - Ну, жрут. И что? Будешь опять выпрашивать? - Я не гордая, я и попросить могу. - Ну и кто из них двоих с тобой поделится? Саша пораскинула мозгами. Саша насупилась. Саша загрустила. Берт почувствовал неуютный зуд. Вроде бы все правильно. Он же прав? Конечно, прав. Каждый жалобный вздох проезжался по нервам. Ну не может быть так, чтобы есть хотелось всегда. Вот буквально всегда. Не может же? Определенно… не… Берт, молча, как и всегда в основном, протянул девушке яблоко из своего пайка. Бутерброды не отдал бы, но яблоки товар ходовой, его и не жалко. Саша посмотрела на фрукт, как на подарок небесный, а потом за спиной раздался смех… … Жан наблюдал за вечно голодной подругой, как рядом раздался совсем тихий голос Микасы: - Спорим, она его сейчас разжалобит? Жан тоже перешел на заговорщицкий тон, про себя радуясь – она с ним разговаривает! - И спорить не буду – она кого угодно разжалобит. - Меня не разжалобит, - девушка поглядела ему прямо в глаза, заставив на секунду ошеломленно замереть, а потом с хитринкой прищурилась, - а тебя? - Мне не жаль того, что я могу отдать. Но у меня нет ничего лишнего. Так что вряд ли она сможет что-то взять у меня. И она это знает – не подъехала же. Микаса выгнула бровь в холодном удивлении: - Жан и щедрость? - Может лучше так: Жан обычный не злой человек? Он в упор глянул с твердостью, игнорируя пляску эмоций внутри. Они разговаривали! Они разговаривали с ней! О нем! Это просто надо где-нибудь записать на память. С другой стороны они вроде как спорили?.. Девушка виновато отвернулась, но потом быстро глянула на него, кивком подтверждая его слова и прося прощения одновременно. Жан тихо улыбнулся. И почему все вокруг говорят, что она непробиваемая? Он может читать по ее лицу, как в открытой книге! А Микаса, не иначе от неловкости и чувства вины вернула тему в изначальное русло: - Тогда, может, поставим на время? - Пять минут? - Ты как-то не веришь в Берта. - Ты как-то не веришь в Сашу. - Ей не трудно сопротивляться. - Берту не очень и надо сопротивляться. - Ставлю на десять. - По рукам. Спустя пятнадцать минут Берт протянул Саше яблоко. Жан с Микасой увидели, как та глянула на него, словно он был лучшим мужиком на свете, а потом послала тому воздушный поцелуй с ладошки, с удовольствием вгрызаясь в яблоко. Берт с ухмылкой изобразил, что поймал поцелуй ладонью и швырнул его за плечо. Жан с Микасой рассмеялись. С ней было славно смеяться вместе. Саша повернулась, с набитым ртом проорав: - Смейтесь сколько угодно! В данный момент мне даже не обидно, а Берт самый лучший! Берт довольно улыбнулся, подмигнув девушке и приосанившись. Микаса буркнула что-то себе под нос, чего Жан не расслышал. Ханджи металась по кабинету. Иногда даже орала. Моблит не обращал внимания на суету. Его внимание было заострено на тех моментах, когда она замирала на некоторое время, читая бумаги или высчитывая что-то в уме. Она говорила ему, что он лучший. Каждый раз, когда он приносил очередную зарисовку. Да, Моблит был талантливым человеком. Картограф разведотряда, да, конечно, разумеется. Был бы художником, если бы было мирное время. Она делала надрез в теле титана, и орала: - Моблит, зарисуй! Зарисуй, пока он не истаял! И Моблит зарисовывал. Быстро, как мог точно. Конечно не идеально, он каждый раз с отвращением морщился, когда проходил мимо огромной доски, к которой в ряд были пришпилены его зарисовки, вперемешку с пометками Зое. Но она каждый раз орала: - Моблит, ты лучший! – Когда получала из его рук эти топорные карандашные наброски. Он умел нарисовать цветы и травы так, словно перед тобой грифельная, но вполне реальная лужайка. А он стачивает карандаш, рисуя переплетения титановых мышц и сухожилий. Он мог, потратив некоторое время, изобразить человека предельно похожим на оригинал. Но он чертил расстояния и условные обозначения на картах. Впрочем, не всегда. У каждого должно быть что-то свое, личное. Тем более, если тебе так восторженно и настойчиво объясняют, что ты лучший. У него была личная комната. В ней не было ничего, что могло бы рассказать хоть одной душе о личности хозяина. Все по-армейски. Не было цветов на подоконнике, как у многих женщин в армии. Не было коврика у кровати, как у Ривая, о чем он узнал совершенно внезапно, но с долей позабавленного удивления. Не было резной, деревянной фигурки лошади на столе, как у командора Смита. Не было даже перекинутой через спинку стола, болтающейся на ремешке армейской фляги со спиртом, как у Майка Захаруса. Но у него была папка. В ящике стола, под аккуратной стопкой бумаг лежала кожаная папка, которая даже не закрывалась от скопившихся там листков. Каждый может выражать свое уважение и привязанность по-разному. Моблит оставлял этих людей живыми. Тех, кто может погибнуть так просто и совершенно глупо – он оставлял их жить. Самых важных, ценных, пожертвовавших так неизмеримо много для человечества. Это был его долг. У него был дар, он мог, а значит, обязан был это сделать. Если он умрет, все они выйдут на свет. Еще живые и уже мертвые. Ривай с окаменевшим лицом – это то, что надо помнить. Это лицо отсутствием эмоций выражает больше боли, чем многие плачущие лица. Моблит сам едва не расплакался, когда тщательно прорисовывал это лицо. Ривая, входящего в ворота города. С неизменными трупами за спиной. Смотрящего в глаза осиротевших близких. И коврик в комнате. Он нарисован именно так, как Моблит его увидел – маленький кусочек за приоткрытой дверью. Будет жить командор. Его прямая спина, когда он верхом в седле, во главе колонны. Именно спина и затылок, потому что Эрвин Смит не оглядывается назад. Его лицо, когда он подписывает похоронки. Спокойное лицо. Ужасное, красивое с точки зрения художника, мертвое лицо. И фигурка коня на столе в его комнате. Командор разрешил Моблиту взять его на время, не без доли удивления. Это одна из самых детальных его зарисовок, потому что почти все остальное он рисует по памяти. Будет жить Нанаба на том рисунке, где она с завистью косится на какую-то проходящую мимо гражданскую девушку с шикарными длинными волосами, и не замечая того дергает себя за короткий локон на макушке. Будут жить ее восхитительные руки, которые он запоминал до малейшей детали, держащие горсть черешни в ладонях. Очень красивые руки, которые обязаны показаться всем и каждому, даже когда состарятся, или если она умрет. Моблит несколько раз переделывал эту работу – она была самой трудной. Будет жить Захарус, по привычке чуть сутулящийся, когда вокруг него сидят три девушки. Прекрасный образец мужской силы и красивого тела, он инстинктивно старался казаться меньше в присутствии женщин и детей. Та зарисовка была гордостью Моблита – на ней превосходно передан характер майора: защитник и опора, который может сокрушать мощью своей силы, но старается не напугать ею же тех, кто находится под его опекой. А это, номинально, все человечество. Будет жить Ханджи Зое, нарисованная с отдельным вниманием и тщаньем. Она близка ему. Его командир, его собственная защита и опора от многого зла. Она будет жить во многих вариантах. Будет жить даже его призрак… ему никогда не удавался свой автопортрет. Он выходил даже уродливее, чем был на самом деле. Но невнятные зарисовки были. Но время есть и для полноценного портрета… наверняка. Моблит закрыл лист бумаги в папку, которая всегда была при нем по долгу службы. Он продолжит работу над рисунком позже, когда останется один. Почему-то он ужасно боялся, что кто-нибудь из нарисованных им людей узнает об этом. Не мог объяснить этот иррациональный страх даже самому себе, но точно знал, что это не стеснение. Это было нечто мистическое, словно его картины могут проклясть нарисованного на них человека. Глупо. Он не хотел об этом думать. Они просто не знают. Это просто его увлечение. Вот и все. Это его чувство удовлетворения. Никто из них не будет забыт. Вот так-то. Ханджи стонет: - Не-ет! Несс, ну разберись сам, ну будь лапочкой! Только-только прибывший капитан закипает: - Майор, я конечно субординацию блюду аж сил нет, но не пошли бы все нахуй? - Чей предлагаешь? Знает, как сбить мужика с толку. Несс немного сбивается, смотрит с интересом, но быстро одергивает себя. Смеется. Плюхает усталую задницу в ее же кресло и утыкается лбом в стол: - Сил моих нет, Зое. Вот понимаешь?.. Ханджи переглядывается с Моблитом. Каждый год одно и то же нытье о том, как он ненавидит своих драгоценных деток. Что новичков, что лошадей. Зое гладит его по вечной косынке на голове: - Бедный мальчик. Эти дети обидели тебя? Хочешь, мамочка их накажет? Дита, не лишенный юмора, подыгрывает, капризно и угрюмо, насупившись бурча себе под нос, как малый ребенок: - Да. - А потом мамочка тебя покормит, а папочка Моблит нальет чего покрепче? - Да. - А потом мы расскажем тебе сказочку, и подоткнем одеялко. - Да. - Ну вот и договорились, а теперь… Несс перебивает, по-детски оттопырив губу и протянув: - Мамочка же примет строй, как ей было приказано? Мамочка же любит своего мальчика? Мамочка же слушается папочку Смита? Она же не хочет, чтобы я всю ночь матерился у нее под окном? Они втроем ржут. Моблит идет за Зое. Он тоже принимающий капитан. И ему интересно взглянуть на новые лица.