Взрослые дети

Письмо, оставленное в личных вещах Эрена Йегера в соответствии с рапортом-завещанием. «Микасе Аккерман, Разведкорпус. Я тут сидел над листком, как кретин, понятия не имея, что писать. Пока думал, до меня дошло, что это первое письмо, которое ты от меня получишь. Наверное, будешь хранить его как зеницу ока? Ты уж пожалуйста, потому что это вообще мое первое и единственное письмо, которое я кому-либо пишу. Вообще-то это идиотство. Я-то знаю, что точно не помру. Скорее всю разведку положат, но будут меня охранять. Ты не представляешь, как это бесит меня. Поэтому оно, скорее всего, благополучно пролежит всю вылазку у меня в вещмешке, а по возвращении я его сожгу. Я его вообще не хотел писать, меня командир Боссард заставил. Расскажу по порядку, раз уж все равно не о чем разговаривать. Он проходил мимо и заявил, что я должен написать близким. Чтобы попрощаться. Сказал, что это традиция разведки – каждый так делает. Я его не послушался. Ну, глупо же, согласись! Он не упоминал об этом три дня, а на третий явился, хватанул меня за волосы и так недобро сказал: «Ты не понял, меня, падла мелкая? Я сказал написать!» - грохнул передо мной листок и вообще непойми откуда достал чернила с пером. Нормально? Вообще он странный. Знаешь, по-моему, он даже намного старше папы… да, определенно. Может, ему уже под пятьдесят? Все говорят, что он подражает капралу Риваю. Это правда. Он пытается говорить как он, одеваться как он и вести себя круто, как он. По-моему это глупо. Но очень непонятно. Что может заставить такого взрослого человека так себя вести? Ведь подумай, он уже был взрослым, когда капрал только родился! Кажется… Даже если ему сейчас всего сорок. Но, в любом случае Ауруо Боссард уже служил в разведке, причем давно, когда капралу было десять или двенадцать лет… я не понимаю этого, Микаса. А ты как думаешь? Ты всегда нормально умела объяснять такие вещи. Как увидимся, я тебе расскажу, и ты мне объяснишь. Смотри-ка, с моим почерком получилось почти весь лист исписать. Ха! Вот и славно. Если все-таки умру – вот тебе моя последняя шутка – ты первая мою похоронку получишь. Я тебе ее не показывал, знаю же, как ты можешь рассердиться. Там, в Тросте, оказывается несколько человек видели, как меня сожрал тот ублюдок. Ну и написали рапорта раньше, чем все завертелось со мной. Так что мне после суда вручили похоронку на мое же имя. До сих пор с собой таскаю. Эрен Йегер. Совершеннолетний. Погиб в 850 году. Возраст – пятнадцать полных лет. Сирота. Родные – сводная сестра. Имя… Короче, тебе ее слали, Микаса. Хорошо, что додумались мне вручить. Я тут и черкать ничего не стал. Так что у тебя будет две, в случае чего. Но ты все равно этого письма не увидишь. Давай там, надери жопу этим уродам. До встречи. Эрен». Письмо, оставленное в папке для отправки капитана Диты Несса. «Глава Браус, Даупер. Папа, всем сказали, что это традиция. Я не хочу писать это письмо. Ты же знаешь, что охотники не прощаются ни с кем перед походом – плохая примета. Я не стану с тобой прощаться. Это просто обычное, внеплановое письмо. Надеюсь, оно застало тебя в добром здравии. Завтра вылазка. Я напишу как все прошло, когда вернусь. Надеюсь, что твои лошади поправились – ты не можешь терять их. У меня нет времени писать ответ Соне, поэтому передай ей, пожалуйста, что ее малыш, скорее всего, плачет от коликов в животе. Не надо ей налегать на яблоки. Хотя вы уже и без меня разобрались, конечно. Даже ты мог бы ей ответить, ведь ты тоже вырастил одного ребенка. Хотела бы я думать, что теперь ты можешь мной гордиться. Но это совсем не так. Я плохой человек и отчаянная трусиха. А недавно у меня даже отняли право держать за себя ответ. Моего сослуживца прощает только то, что он не знал, какое ужасное оскорбление мне наносит. Я дочь старшего охотника! Не конезаводчика, не деревенского главы. Я твоя дочь! Я всегда буду отвечать за свои поступки, папа, и больше не допущу такого промаха, обещаю. Я напишу в следующий раз. Сегодня много дел. Надо прибрать свое место, упаковать вещи и разделить их. Представляешь, это правило прописано даже в уставе. Личные вещи должны быть разделены на две части. Одна пойдет на сожжение или благотворительность, а вторая отправится родным в соответствии с завещанием. Ужасная глупость. Но меня заставили написать официальный рапорт смертника. Я знаю, что тебе ни к чему захламлять дом, поэтому тебе, если я умру, вернутся только мамины браслет и платок, которые я забрала. Но ты же знаешь, я тебе это рассказываю просто для смеха. Напиши мне о своих экспериментах с новым кормом, я буду очень ждать! Говорят, что если мы вернемся с вылазки, нам вернут эти письма неотправленными. Но я все равно его пошлю, так что ты расскажи. Не прощаюсь, Саша». Письмо, оставленное на хранение шестидесятилетней Диане Захарус за четыре года до происходящих событий. «846 год. Традиция блядская. Ты знаешь, что я ее лет так семь, наверное, не соблюдал? Не было нужды и повода. Те близкие, что у меня были и так все знали. А поди ж ты, выскочила. Ты и выскочила, хрен поймешь теперь, что думать. Ты бесишь меня. Очень. Понимаешь, что это значит? Меня давно ничто не задевает, не раздражает, не веселит. А ты бесишь. Скачешь тут, будто весь мир у твоих ног и все в этой жизни у всех чудесно и распрекрасно. А сама уссаться готова в каждой вылазке. Не знаю как потом, но сейчас я это чую. Чувствую твой страх, его запах. Так же, как чувствую, как ты течешь, стоит тебе оказаться рядом. Я не знаю, когда именно эта записулька до тебя дойдет. Я даже не знаю, вспомню ли о ней завтра. И не знаю, вспомнит ли Эрвин. Он тоже в гов-ни-ще. Но я еще пишу. Даже, кажется, без ошибок. Но это не странно. Меня пойло не берет – ты знала? Ты что вообще обо мне знаешь? Нихрена. И я о тебе нихрена не знаю, гребаная принцесса «златовласка». Ничего, кроме того, что ты готова выпрыгнуть из формы каждый раз, когда я рядом. Без причины. Без близкого знакомства. Знаешь, как пахнет возбужденная женщина? Знаешь, как пахнешь ты? А самое забавное, что если ты это и получишь, то, скорее всего, мы уже переспим. Мне вот даже интересно где и когда… вот сейчас у меня появилась гениальная идея – может мне пойти и прямо сейчас пробраться в твою койку? Ты порадуешься, я знаю. Может быть, будешь пинаться и материться, но порадуешься в итоге. Да, определенно, так и сделаю. Так! Я придумал. Семь лет мне не нужно было писать, и я извернусь и сейчас – я же сильнейший воин! А значит и умный. Ха! Эту записку я оставлю у одного человека, а когда мы переспим – а это произойдет – я тебе расскажу, куда идти в случае моей смерти. И тебе ее передадут. Вот так. Когда бы это не случилось. Может она к тебе еще лет десять не попадет. Ну, держись, барышня. Я пьян и я иду. Кстати. Ты славно пахнешь, когда хочешь меня. Вообще… ты всегда славно пахнешь. А я пьянющий придурок. Вон – похабный и жалкий, так? Слюни распустил. Верно? Ну, ничего. Вслух-то я ничего не скажу. Держись там, сколько бы лет этой писюльке не было и как бы мы друг к другу не относились, когда ты ее получила. Вот таким идиотом я был – с пьяной башкой и дружком, который аж из штанов выпрыгивает, так рвется к твоей комнате. Сколько бы лет или дней не было – таким я был и ты была. И будешь. Держись, хамло надменное. Пойду выяснять, хамишь ли ты, когда тебя трахают, красавица. Майк». Письмо, оставленное в папке для отправки капитана Диты Несса. «Сюзанне и Джозефине Кирштайн, Пятый блок округа Трост. Я не знаю, как это писать так, чтобы не было больно никому. Отец не успел сказать ничего, но мы же и так все знали. Я надеюсь, что вы не получите это письмо. Я хочу его сжечь. Если вы его получите, знайте, что я был достойным сыном и братом, и выполнял свой долг до конца. Это слабое утешение. Оно даже меня не утешает. Но это все, что я могу сказать. Не могу собрать мысли в кучу и придумать, что именно написать. Мама и Джос – я вас люблю. Я знаю, что вы любите меня. Если я погиб, пожалуйста, держитесь достойно. Вы вырастили солдата. Если будет, что хоронить – будьте стойкими. Я хочу, чтобы меня хоронили достойно. И живите достойно. Простите меня за это. Надеюсь, я напишу вам еще. Жан». Письмо, лежащее в ящике стола командора Эрвина Смита. «Ханджи Зое, Разведотряд. 845 год. Иногда я достаю это письмо и подправляю его. Переписываю, если слова в нем меня устраивают, а чернила выцвели. Или пишу заново, если ситуация кардинально изменилась. С Марией мы потеряли и приобрели невероятно много. Если такая необходимость возникнет, я перепишу это письмо еще раз. Но на данный момент я принял решение оставить его как есть, что бы ни произошло и сколько бы лет не прошло. Все указания ты получишь отдельно. Это личное. Если я погиб, я рассчитываю, что ты будешь действовать так, как умеешь только ты. Ты уникальна. Твой разум необходим всем людям. Ты ломаешься каждый раз, и не ломаешься никогда в отличие от нас всех. Прошу, не сломайся и теперь. Я позабочусь обо всех договоренностях и связях. Я пишу ради просьбы: борись. Я знаю, что могу положиться на тебя, и ты никогда не допустишь того, чтобы моя смерть была напрасной. Доведи наше дело до конца с теми, кому я направил схожие письма. Вас не так много. Борись, будь такой сильной, какой я тебя знаю. Я пишу с понимаем того, что наши чувства друг к другу ясны и не требуют слов, мой друг. Не только между мной и тобой. Мы все глубоко привязаны друг к другу. Если я погиб, то ты плачешь. Я не могу этого остановить, но прошу тебя собраться и прекратить. Помни и сражайся. И… посмейся за меня. Это правильные слова. Я не стану их переписывать, хотя и понимаю, что они пафосны и тошнотворны донельзя. Когда наплачешься – посмейся над ними, Зое. Я желаю, чтобы ты смеялась над тем, какой я пафосный мудозвон. Эрвин». Жан прошел к столу, за которым на этот раз остался один Берт. Кашлянул заблаговременно, чтобы приятель успел закрыть листок. Нехорошо, если Жан случайно заглянет в написанное. Он сам точно бы не хотел, чтобы кто-то заглянул в его слезливое и слащавое письмецо. Это мучительная работа для любого, и не стоит делать ее еще тяжелее. Берт действительно накрыл запись чистым листком и обернулся вопросительно. Жан протянул ему сверток с карамелью: - Извини, что долго тянул. Должок. Обещал с процентами, но охуел от цены, когда покупал. Ты в курсе, что от твоего жалования вообще нихрена не останется? Берт тихо рассмеялся, парировав: - Мое жалование принадлежит только мне. Так что трачу как хочу. - Лучше бы на баб потратил. Берт смущенно моргнул, а потом хмыкнул: - Так может я и трачу? Просто ты об этом не знаешь? Жан рассмеялся, принимая аргумент. Мельком глянул в зеркало, что висело неподалеку. Синяк с щеки почти сошел – остался этакий желто-коричневый след. Завтра вылазка, а с Сашей он так и не разговаривал. Впрочем, это было взаимное решение. Они оба активно избегали друг друга. Может уже и не придется об этом говорить, если завтра кто-то погибнет…