Взрослые дети

Аманда Сотц была хорошим штабистом. Именно так она теперь предпочитала себя называть. Вообще-то – простой секретарь. Но она пробыла здесь так долго, что тщеславно придумывала себе какой-то значимый статус. Штабист. Порученец… Нет, всего этого было недостаточно. Она просто девушка, занимавшаяся военной перепиской и связью с населением. Выписывающая похоронки, направления на медосвидетельствования, накладные на продовольствие и отчеты о количестве закупаемых круп. Гражданское лицо, следующее за армией. Она намного большее. Она та, кто смотрела на смерти. Провожала в бой хороших людей и не видела их снова. Хотела уйти когда-то, как делали многие ее помощницы. И постоянно оставалась. Хотела поступить в кадетский, стать военной самой. Она могла. Она была сильной, с хорошими физическими данными. Командир мягко объяснил, что ее телу будет труднее перестроиться. Что на обучение не зря берут подростков, что в двадцать четыре года ей будет тяжело. Что она делает нужную им работу, и они не хотели бы потерять именно ее. Не хотели бы обучать другую. И она осталась, как есть. Просто переписка. Просто следование за отрядом до тех пор, пока не остепенится. Она могла получить жилье по обеспечению короля. Стояла в тех же списках, что дети и женщины, оставшиеся в живых после падения Марии. Теперь она штабной секретарь в управленческом кабинете самого командора. Дослужилась. Кто-то же должен оставаться и… ждать. Кто-то должен встречать их первым. Родные не знают, как долго будет длиться вылазка. А она, допущенная к документам, знает. Чаще всего. Но она всегда первая. И она не лишена тщеславия. Она думает, что делает хорошую работу, что ее вид и ее работа нужна. Она выходит навстречу, как олицетворение того, за что они сражаются. Аккуратная, тихая гражданская девушка. Она пишет собственные приказы об обеспечении, она уговаривает в личных встречах военных штабистов и снабженцев. Она всегда готова. Ведь уже случалось, что вылазка не длилась дольше суток. Или пары часов. Они могут вернуться когда угодно. И она готова, потому что начинает сразу же, стоит им выехать за ворота. Аманда переложила тяжелую холщовую сумку в другую руку и подошла к пятому бараку. Ее подруги (десять гражданских служащих на весь разведотряд), прошли к другим помещениям. Сверилась с листочком. Барак новичков. Двадцать человек. Девушка поморщилась. С новичками всегда трудно – они умирают первыми. Может, тут ее забота и вовсе не пригодится. Может, не вернется ни один. Или всего лишь один… Девушка быстро шмыгнула внутрь. Они все старались сделать так, чтобы солдаты не видели, кто этим занимается. Хотя те, конечно, понимали. В центральном помещении, где парни и девушки принимали ужин и проводили вечернее время, было щемяще пусто. Аманда внимательно смотрела, впитывала в себя суть этих новичков, суть, сам дух того, что представляет собой отряд. Снова и снова так делала, чтобы помнить, почему остается здесь. Она впитывала в себя признаки того, что тут живут дети. Книжки, которые она сама давно прочла, а они только открывали для себя. Здесь было целых две. Одна на подоконнике, вторая, заложенная ножом – на лавке. Кукла, будь все проклято, в углу, на лавке у стены. Наверное, отрядная кукла. Символ. Аманда так и видела, как парни швыряют ее по комнате из рук в руки, а возмущенные девушки пытаются поймать. Незаконченная партия шахмат на длинном столе. Небольшой мячик под столом. Аманда тряхнула головой и вернулась к делу. Сходила в их небольшую кухню, где ожидали двадцать комплектов столовых приборов, и перетащила в зал двадцать кружек, осторожно поставив их кучкой в центре. Достала из сумки бутыль самогона, водрузив ее на стол. Для двадцати человек это по глотку на каждого. Ну а если вернется только один… двое, трое… никто не оспорит их право сделать много-много глотков. Пока не польются слезы. Пока не начнутся крики, или пока не придет сон. Это армия. Вы пили пиво, когда выпускались из кадетского, и вы будете пить, когда вернетесь из боя. Заслужили. Девушка достала корзинку с булками и оставила на столе, накрыв салфеткой. Все было сделано. Оставалось только ждать. Интересно, командир хотя бы замечает, что она всегда рядом? Ведь могла бы и не быть. Она делала это только по собственной воле. Но кто же, если не они – бесполезные приблуды, без кола и двора, которые нашли место, где могут пригодиться? Аманда тщеславно и гордо называла себя штабистом… в хорошие дни. В плохие она говорила себе правду. Прирученные собаки. Вот кем они были. Но она хорошая псина. Она будет ждать. Когда они вернутся, она будет распоряжаться разгрузкой обозов – теми мелочами, на которые командиры уже не могут обратить внимание. Будет распоряжаться душевыми, чтобы у них была горячая вода. Сбором грязной формы для прачечных. Она будет руководить мелочами, как и делала в последние три года, заменив собой «тетушку» Элзу. Это была суровая, сухонькая, сварливая женщина с невероятно прямой спиной и худыми руками, двадцать лет бродившая за разведкой. И умершая тут же. Аманда застала ее только в последний год, но, как и многие прониклась несгибаемостью этой женщины. Тетушка учила ее, и Аманда побаивалась ее так же, как многие другие. И она никогда бы не подумала, что смерть Элзы, тихая и неожиданная, будет таким ударом для всех этих солдат и офицеров. Именно тогда Аманда поняла, что они, не носящие форму и оружие, значат для этих людей. Поняла, что они тоже семья. И осталась. Теперь она думала, что сумела стать чем-то важным. И что хоронить ее будут так же. Там будет много-много людей в форме. И все они будут очень расстроены. На похороны Элзы даже бывший командор разведки явился. Суровый, страшный мужчина с синяками под глазами. Даже командор Смит выделил время и пришел к моменту захоронения. Аманда очень растрогалась и удивилась, когда явившиеся солдаты и их командиры вытянулись по стойке смирно и приложили кулаки к груди. Так и стояли, молча, до тех пор, пока гроб не зарыли полностью. Теперь ее очередь стать «тетушкой». Или сестрицей. Или простой секретаршей. Или штабисткой-порученцем. Или прикормленной собакой. Стать тем, кем ее назовут и захотят видеть. Только очень тяжело ждать. Особенно если ты недоглядела за собой и каким-то образом умудрилась приоткрыть свои чувства. Не сильно. Они не ранили. Но пару раз Дита Несс являлся ей в очень жарких снах. Это непорядок. Этого она допустить не могла. Деловитая девушка, у которой есть куча работы. И для них, и вообще, и над собой. Ханджи и Ривай, вопреки желанию и даже необходимости, в кои-то веки не перекидывались кусачими фразочками. Если бы здесь был Майк, он, наверное, тоже бы пришибленно молчал. Они трое – ближайшие к Эрвину люди, но даже им нечасто удается ощутить отголоски его гнева. О, Эрвин не позволял себе ни буйствовать, ни с рыком срываться на подчиненных, ни даже хмуриться сильно. Прямой, словно кол проглотил, с тяжелым взглядом исподлобья и сжатыми в кулаках поводьями. Он был обычным. Таким, как всегда. Распоряжения отдавал ровно. Отвечал внятно и четко. Но он был разозлен. Больше, чем после обычных вылазок. Больше, чем после какого-нибудь происшествия, вклинивающегося в его планы. Он… пугал своих приближенных. Ведь есть поговорка: «бойся разозлить того, кто обычно смеется». Так и тут. Это Майк мог с матом реветь на подчиненных, как большой разбуженный медведь. Это Ривай мог цедить сквозь зубы уничижительные слова, мешая провинившегося с дерьмом. Это Ханджи могла со смехом сделать подсечку и укатать придурка, разозлившего ее, лицом в пыль. У каждого из них были человечные слабости. Эрвин себе позволить подобное не мог. Точнее, не желал. А теперь он злился. При них. При других. И с этим нужно было что-то делать, потому что и Риваю и Ханджи было неуютно от этого настолько, что почти походило на нервный зуд по всему телу. Зое тихо позвала: - Эрви-ин. - М? - Не хочешь ли ты рассказать нам с моим любимым гномом, почему выглядишь так, будто прямо сейчас порвешь голыми руками любого титана? Эрвин сделал глубокий вдох, прикрыл глаза, а потом выдохнул и встряхнулся, как большой старый пес. Его плечи немного опустились, расслабились, чуть ссутулилось. По лицу пробежала тень досады и даже горечи. Расстройства. Он тихо произнес: - Просто есть разница между знанием, и осознанием. Я знаю, что среди нас есть предатель, что у нас тут люди-титаны, или титаны-люди… но я это только осознал. Ну, с другой стороны этой монетки. Зое покосилась на него, кривовато улыбнувшись и ласково подтолкнув: - С какой стороны, радость моя? Эрвин махнул рукой за спину: - Там… мы даже до Марии добраться не смогли за пять лет. А там, за ней, еще дальше, в местах, увидеть которые мы только мечтали, живут люди. Кто-то там живет, радуется, не знает недостатка в еде и мясе, и мечтает нас уничтожить. Оттуда пришли Колоссальный и Бронированный. И ведь пришли только через сотню лет. Значит, столько времени готовились. Столько времени жили… Он поймал себя на том, что его голос огрубел и срывается на низкие и угрожающие нотки. Сделал над собой усилие, чтобы заговорить ровно, и закончил: - Вот с какой стороны… радость моя, - он сделал ласковое, саркастичное ударение на слове «радость», чтобы дать ей понять, что его гнев не грозит ничем и никому и что он не нуждается в ее утешениях. Зое поняла все правильно. Ухмыльнувшись, она быстро протараторила: - Ну да, ну да. А ты, бедолажка, в отличие от них оказался запертым в двух стенах с такой милахой, как я. И на веку твоем написано свою жизнь бок о бок со мной и мне подобными провести. У-тю-тю, какая несправедливость! Несправедливость, же?! Именно она тебя так расстроила? Ты же у нас и не знал, что мир вообще несправедлив, да? Эрвин помолчал пару секунд. Его губы странно дрожали, и он наконец широко ухмыльнулся, весело поглядев на своего заместителя. И, встретив ясный, открытый, влюбленный в их поганую жизнь взгляд, и эти приподнятые в невинном выражении брови, и сложенные трубочкой в поцелуе губы, он тихо, чтобы не было слышно никому другому рассмеялся. Ханджи любила смех Эрвина. Вот такой, когда остальные не должны видеть. Потому что он забавно фыркал, почти полностью втягивал в рот нижнюю губу, и мило булькал, пытаясь подавить смех. Ханджи развернула коня, бросив на прощание: - Эй, Ривай, я его слишком рассмешила. Давай, расскажи ему что-нибудь мрачное, как ты и делаешь, стоит тебе рот открыть. Надо соблюдать баланс. А я отвлеку Майка, а то он тоже что-то буйствует. О-хо-хо, и довелось мне с тремя мужиками, как с детьми возиться… Продолжая громко рассуждать с самой собой о том, какая она незаменимая в подмене пеленок и подтирании слюней, женщина ускакала прочь. Эрвин, серьезный и хмурый, покосился на Ривая: - Прости за балаган. Ты потерял людей… у меня в такие моменты чужой смех вызывает желание вбить зубы в глотку. Ривай лениво ответил: - Ты солдат и мужчина. Считай, защитник человечества. Пф… Смех, вызванный злостью и решимостью, при таком раскладе может только порадовать. Я не уверен, что смогу посмеяться так над табличками с их именами в похоронном зале. А хотелось бы. Чтобы у меня было столько же силы воли и эмоций, чтобы поржать, как... Он умолк, нахмурился, а потом повернулся к Эрвину и широко улыбнулся. И это, пожалуй, была самая злобная его улыбка из всех, какие Эрвин видел. Он снова усмехнулся. Объединенные злостью, да. Ривай прав. И Ханджи права. Надо смеяться. Злой, бессильный, разочарованный смех над телами павших товарищей. Что может вселить большую решимость, волю, силу? Почему иначе они все с таким благоговением смотрят и слушают, как хохочет и кричит Ханджи, верно? Жан стоял по стойке смирно перед своим вещмешком. Они, новички, располагались почти в задних рядах на плацу, и ему было не очень хорошо слышно. Впрочем, Райнер сейчас был там, неподалеку от командира, отчитываясь о своих двадцати бойцах. Теперь уже четырнадцати. Лана, Остин, Джош, Стив, Бен и Верен погибли. Плюс Эрен был сразу отправлен в лазарет. Микаса, стоящая по правую руку от Жана, тоже явно была мыслями там же, с ним. И, как только их распустят, наверняка побежит туда. Жан чуть повернул голову, тихо процедив: - Микаса… - А? - Ты пойдешь с нами в казармы. Она ответила ровно, глядя прямо перед собой: - Я пойду туда, куда я захочу, и как сама решу, Кирштайн. Это ясно? - И это будет стул у койки Эрена, правильно я понимаю? - Это не твое дело. Но да. Если понадоблюсь – я там. Жан разозлился. Упрямая. И равнодушная. И слишком уж зацикленная на одном. И совсем не обращающая на него внимание, даже когда он пытается о ней позаботиться. И что ему теперь? – приниженно замолчать? Перестать переживать о ней? Или что вообще делать? Как ей объяснить, что она может на него положиться, что он не собирается отнимать у нее драгоценного братца, просто хочет, чтобы она иногда и на кого-то другого обращала внимание? Как ей объяснить, что помимо этих своих желаний он еще и довольно искренне, просто по-человечески переживает о том, что ей надо спать и есть? Что понимает, что, судя по всему, об этих ее нуждах никто кроме него одного не думает. Даже она сама. Но он, к большой своей радости и гордости, дураком не был. И действовать мог разными путями. И ему сказали, что он умеет выбирать лучший путь. Жан уже в открытую повернулся к ней и довольно грубо, как и могут делать молодые и бестактные парни, оповестил: - Ну и прекрасно. Только не удивляйся, если он блеванет во сне от твоей вони, потому что ты не помылась. И не удивляйся, когда ты будешь слишком слабой, чтобы покормить нашего малыша, потому что ты не поела. Да и тому, что проморгаешь момент, когда с ним снова что-нибудь приключится, потому что не поспала и не отдохнула. Да, я скажу, где тебя искать, если твоя грязная упертая туша кому-то понадобится. И отвернулся, наслаждаясь мрачным удовлетворением от того, что теперь-то она точно его заметила. Вон какими большими глазами таращилась на него с удивлением и немного оскорблено. За спиной тихо и со скрытым смешком проговорила Саша: - Ты просто звезда, Жан. Молодец. Я серьезно. - Сопливых не спросил. Строй дрогнул, и солдаты начали расходиться в первых рядах. Рысью примчался Райнер, быстро передав команду: - Так… значит до послезавтрашнего утра объявлено личное время. У кого тут есть родня, могут даже уйти. Но у нас, по-моему, отсюда никого, так? День гуляем, ребятки! - Ну, хоть так… - Здорово, я бы не выдержал завтра подъема. - Круть… Они направились к бараку, волоча за собой вещмешки, пришибленные, молчаливые. И даже Микаса пошла, что заставило Жана хмуро улыбнуться про себя. Тринадцать ребят с удивлением поглядели на бутылку спиртного стоящую на столе. Потом у них скрутило желудок от запаха каши, раздававшегося с кухни. Берт и Саша, чувствуя себя способными хоть на что-то, или просто будучи голоднее остальных, прошли туда, раскладывая еду. Жан, небрежно оставивший вещмешок у порога, в куче с остальными вещами ребят, помогал таскать тарелки к столу вместе с Кристой. Имир и Райнер расставляли. Микаса и Конни раскладывали ложки и разливали спирт. Тали, Зак и Патрик растаскивали по комнатам вещмешки. Армин… поставил шесть кружек с порцией спирта отдельно, и накрыл их окровавленными нашивками. Точнее… четыре из них были окровавлены. Две он оторвал с запасной формы, потому что тел, с которых можно было снять нашивки непосредственно на вылазке не осталось. Они ели, жадно и молча. Они пили. Не пьянея и мрачно. Надо было идти в душевые, но было как-то лень. Да и острый запах пота и крови, который раздавался от каждого из них, не так-то и мешал. Он был стойким и каким-то даже привычным. Человеческим, живым. Не приятным, но и не отталкивающим. Жан поймал себя на том, что у него появилась проблема. Он не мог смотреть на Сашу, не скользнув взглядом к ее груди. И усугубляло то, что он не хотел смотреть в ее лицо. Слишком потерянное, грубое, сердитое, детское, хмурое, взрослое и плаксивое. Они все, собравшиеся за столом, сейчас были немного другими. С непривычными лицами. Но Саша выделялась сильнее, потому что впервые открыто демонстрировала то, что может быть не только туповатой и смешливой дурой. Жан заметил, что она тщательно выскребает свою тарелку, с животной тоской глядя на ту еду, что еще осталась у остальных. Не с веселой потребностью и глупой жаждой, как раньше, а именно с животным разочарованием и тягой. Он увидел, как Берт подвинул ей половину своей булки. Саша быстро погладила его пальцы в выражении благодарности, но не сказала ни слова. А ведь обычно многословно и громко благодарила тех, кто с ней делился. Конни катнул ей яблоко по столу. Саша поймала и кивнула, не поднимая глаз. Даже Имир не издевалась над ней в этот вечер. Только задумчиво поглядывала. Наверное, Криста рассказала ей про то… Жан подхватил свою пустую тарелку, направившись к кухне, а потом в душ. По пути, проходя мимо, положил перед Сашей свой кусок хлеба. Все равно ему в горло ничего кроме спирта не лезло.