Взрослые дети

Эрвин перевел взгляд на подставного рядового. Кирштайн крутился, ерзал и постоянно порывался дернуть парик, с явным усилием себя останавливая. Им не нужна была такая нервозность. Впрочем, через пару часов он успокоился, изредка почесывая макушку и глядя в окно. Армин и Микаса были правы в одном – взгляд у парней, как у уголовников. Эрен глядел с готовностью уничтожать на своем пути все живое, лишь бы излить гнев. Этот же… как говорил Майк – склонен к предательству. Из тех, кто может воткнуть нож в спину командира, если посчитает его приказы нецелесообразными. Жесткий и холодный, полный сдержанной агрессии, из-за которой так упрямо и решительно выдвигает челюсть и стискивает зубы. Ривай, сидящий рядом с Кирштайном фыркнул, тихим голосом разбив тишину: - Упражняешь ум, Эрвин? Если скучно, лучше просто поспи. Кирштайн, хоть его и не спрашивали, прочистил горло и проговорил в никуда: - Это хороший совет командор. Если вы уснете, то перестанете сверлить меня взглядом. Ривай чуть приподнял брови, и отвернулся от рядового к окну, пряча едва заметную улыбку. Эрвину тоже хотелось рассмеяться, но отвернуться он не мог: - Тебя это нервирует, рядовой? Кирштайн посмотрел ему в глаза открыто, и ляпнул, явно не подумав. Или наоборот, хорошенько подумав: - Меня нервирует, что я должен отдавать свой долг человечеству в шкуре Йегера. Я даже надеюсь, что произойдет какое-то нападение до того, как мы поменяемся, и мне придется встать между вами и опасностью. Тогда я хотя бы смогу отвечать за себя. - Я запрещаю тебе вставать между мной и опасностью, если произойдет нападение. Эрвин сказал это ровно, с любопытством ожидая, что дерзкий щенок ответит. Нынче молодежь частенько преподносила ему сюрпризы. Жан сдержано кивнул, упрямо ответив: - Я приму это к сведению. - Но не выполнишь приказ? Он помолчал какое-то время, а потом процитировал пункт устава, в соответствии с которым в условиях опасности жизнь командования стояла для солдат в предпочтении. И закончил короткую речь наглым: - Это на случай, если я все же не послушаюсь. Эрвин покачал головой, но перевел тему: - У вас с Йегером личная неприязнь? Жан помолчал, а потом этак расслаблено: - Нет, сэр. Я выполню свой долг. Ривай презрительно фыркнул: - Ну, неужели. Я проиграл сам себе. Поставил на то, что у тебя мозг проснется не раньше десяти минут. - Я быстро учусь, сэр. - Тогда заткнись. - Есть, сэр. Ривай приподнял брови и поглядел на Эрвина: - Видал? Нынче любой щенок пытается показать, что у него есть яйца. Эрвин снисходительно улыбнулся: - Мы все такими были. Армин закусил губу, вглядываясь в проходящий мимо патруль. Готовился… предать? Было погано. До тошноты, до боли и воплей. Хотя, надо отдать самому себе должное – он никогда не вопил, если дело касалось его. С самого детства понимал, что получает свое за слабость. И побои местной ребятни сносил молча, и всю тяжесть обучения – молча. Но теперь сильных друзей, которые прикрывали и защищали его, не было рядом. Они и не были нужны. Что он умел, так это говорить. Сейчас его задача убить того, кто был даже как-то отдаленно дорог, словами. Того, кто был добр к тебе среди многих остальных. Того, кого готов выслушать и даже простить, лишь бы понять, что движет… Но. Ничего не изменится, если не готов на жертвы. Только великая жертва, приведет к великой победе. Маленькая, к маленькой. Просто жертва, просто к победе. Он не хотел побеждать Энни. Он хотел победы ради Эрена, себя самого и человечества. И ради нее. Сначала победить. Потом говорить и думать. Он сможет разобраться. Он уговаривал себя и отчаянно верил, что сможет разобраться. Ради них всех. Каждого, кто пошел на жертвы. Даже ради нее. Молодой десятилетней девочки, которая по какой-то причине пошла убивать. Не рядового королевской полиции Энни Леонхарт. Ради ребенка пятилетней давности. Он верил в это. Старался. Чтобы выдержать, чтобы не сорвался голос, чтобы в глазах не мелькнула фраза: «Беги!», или, того хуже: «Ненавижу!». Он не знал, ненавидел ли, и не знал, чего они все могли добиться в итоге. Он верил в то, что делает это ради десятилетней девочки, чтобы не думать о том, что он решил стать тем, кто идет на жертвы. Чтобы не рехнуться от горечи. Он не был уверен… - Энни! Саша удивленно крутила карту, громко завопив: - Конни! Это же неподалеку от дома! Уи-ху! - Да ладно?! А-ха-ха! Их безумные ребята принялись изображать пляску дикарей. Берт поглядел на свою разнарядку, изогнув брови и сжав губы. Райнер тихо проговорил: - Чего снова хмуришься, Берт? Переживаешь, куда отправили остальных? Но мы же всегда знали, что нас могут разделить по разным отрядам. Даже нас с тобой. Не переживай, ты же знаешь, у Микасы за пазухой, как цыплятки под крылышком курицы. Кирштайн, Йегер и Арлерт вне опасности… ну, кроме Йегера, которого вот-вот расстреляют. Но я верю, что командор что-нибудь придумает. Берт стиснул зубы настолько сильно, что челюсть прошила боль от треснувшего зуба. Он не вскрикнул. Он привык терпеть боль. Молчал дольше, пытаясь приглушить и проглотить пар от лечащейся раны. Райнер продолжал вещать о командире Нессе, о том, что им повезло, что сто четвертый не разлучили, почти в полном составе передав под командование Захаруса, в подразделение Нанабы, которая сменила для них Несса… Берт понял, что зуб вылечился и открыл рот для одного короткого слова: - Райнер. Друг вздрогнул, резко умолкнув. Покосился на него через плечо, но в открытую в глаза не глянул. Берт не заметил тот момент, когда Райнер перестал глядеть ему в глаза. Но понял, что это длится уже какое-то время. А помимо этого он, если слышит его или смотрит в лицо, он… смотрит с гадливостью, превозмоганием, жалостью и страхом. Берт остался один. Сейчас, когда Райнер молчал, глядя виновато и немного сердито из-за плеча куда-то в область Бертовой ключицы, Бертольд решился выразить маленький кусочек того отчаяния и страха, который грыз его столько времени: - С каждым днем мы трое все дальше друг от друга. - Энни никогда не нуждалась в компании, ты же знаешь. Мы навестим ее, как только сможем. - Да. Конечно. Райнер поднялся на ноги, желая отправиться к ребятам. Снова бросить Берта одного. Бросить того, кто напоминал ему одним своим существованием слишком о многом. Берт повесил голову, привычно уткнувшись взглядом в пол. Он сидел, обхватив колени руками. Никого не вижу. Ни на кого не смотрю. Ничего не говорю. И не буду слышать. Никого. Никогда. Не услышу. На плечо легла тяжелая, каменная ладонь. Райнер говорил сдавлено, с явным усилием и переступанием через себя: - Не думай, что ты один. Понял? Было почти тепло от этих слов. Почти можно жить еще немного. Берт ненавидел то, как легко можно заставить его переживать. Ненавидел то, какая он на самом деле тряпка. Он должен быть железным, непробиваемым. А у него сердце болит. Не иносказательно. На самом деле болит. Даже медкомиссия заметила. Свеклу есть заставили... Бертольд не любил свеклу. Сейчас снова привычный ритуал: тяжесть, переворачивающаяся за ребрами, отдающая стягивающим жгутом в горло и прорывающаяся чем-то болезненным в голову. Неприятно. Это называют душой. Душа мается. А потом приходит боль в сердце. Райнер уже ушел, и крутит визжащую и хохочущую Сашу на спине. А Берт смотрит в пол, обхватив локтями колени, и молчит. Райнер его совсем не убедил. Но Берт не тряпка, он мужчина и воин. Он знал, на что шел. Верно? Эрен благополучно скользнул за угол дома, а Кирштайн занял его место. Что ж… будем надеяться, парню не слишком сильно прилетит. Обоим. Ривай кивнул Эрвину, который с благодушным выражением лица пожимал руку Доуку. О чем-то переговорив с командором полиции, Смит залез обратно в карету, а Доук на коня. Ну… погнали. Нанаба явно нервничала, оглядывая лица новобранцев, грузящих вещмешки в обоз. Майк молчал. Это то, что надо переживать и пережидать. Наконец она не выдержала: - Да кто угодно! Но эти… дети! Как? Сколько им было пять лет назад? - Успокойся. - Меня злит это! - Мы еще ничего не знаем. Спокойнее. Нанаба решительно к нему обернулась, и сейчас на ее лице проступали все следы той жизни, в которой она выросла. На ее лице проступили следы… подземелий. Она зашипела тихо и решительно: - Так не должно быть. Ни с кем. Десятилетние дети не должны быть способны на такое, но кому, как не мне знать, на что вообще способны дети из подземелий! И знаешь что? Я думала, что на такое могут быть способны только… наши дети. Те, кто родился и рос как я. Дети оттуда. Но если это окажется правдой, то значит где-то там далеко, где-то в лучших местах за право попасть в которые мы сражаемся, все еще хуже. Где-то там, в тех местах, что представляются нам самим совершенством, кто-то подбирает малышей, учит их, а потом отправляет убивать. Думающих. Головой. Детей. Майк хмуро отрезал: - За мной. - А? Он развернулся, решительно завернув в темный переулочек за углом. Нанаба, понятное дело, последовала приказу. Убедившись, что их никто не видит, Майк схватил ее за плечо, с силой вдавив в стену, держа на расстоянии вытянутой руки: - Думай. Нанаба оскалила зубы, даже почти зарычала. Это нужно было, чтобы вдруг не стать женщиной и не заплакать. Опустила голову, услышав только ровный, сухой голос командира: - Дыши. Да. Ему нужен был заместитель, солдат. Тот, на кого он мог положиться. Ему ведь тоже нелегко. Нанаба осторожно потерлась щекой о костяшки его пальцев, которые сжимали плечо. Майк облегченно выдохнул, после чего прижался к ней сам, почти спрятав ее между стеной и своим большим телом. Она только чувствовала приятное и теплое давление на всю себя от бедер и до шеи, дышала, прислонившись ухом к груди. Слушала мерные удары сердца, одной рукой осторожно дотронувшись до его ладони. Сжала в кулаке его большой палец. Майк вздрогнул, отойдя на шаг, глядя из-под упавших на глаза волос немного мрачно, но как всегда спокойно: - Мне нечего сказать. Нанаба улыбнулась. Его гребаная прямолинейность. Что ж, она тоже хамка, каких поискать: - Пошел нахрен, я не ждала твоих утешений. Он удовлетворенно кивнул. Они никогда не просили друг у друга утешений. Ушел. Нанаба обхватила себя руками, стараясь на секунду сохранить чужое тепло, которое уже ускользало. До вечера. Жан слушал мерный стук колес и копыт по брусчатке города. Потер пальцем кусок кости, что лежал в кармане. Мало во что верилось. С другой стороны – верилось легко. По отношению к Энни, кроме вполне понятного шока и гнева, у него был только один вопрос: ты убила Марко, Энни? Армин сказал, что у нее был его привод. Ты убила его, или нет? Если Жан узнает ответ на этот вопрос, он сможет делать выводы дальше. Сотня разведчиков, которые исполняли свой долг, это одно. Тот, с кем ты провела три года рядом – это другое. «Ведь ты не убила меня и Армина. Могла. Хотела стукнуть меня, Энни, когда я взбесившейся мошкой летал вокруг тебя, но не старалась убить. Я летал вокруг, а ты только закрывалась и уворачивалась. Ты не захотела убить меня. Ты убила Марко?» Нил испытывал настоящее, холодное бешенство, целясь в Смита. Не то, которое лишает способности мыслить, а более чем убийственное. Ровное, мерное, гнусное. Сейчас он действительно мог выстрелить. Понимал, что просто угрожает, но в глубине души знал, что ему будет довольно лишь небольшой провокации. И прощай, друг. Эрвин повторил, как всегда спокойно: - Нил, сейчас время действовать сообща. Выводи войска на улицы. Их разделяло только расстояние ружейного ствола. И смотрели они глаза в глаза, как много лет назад. Славный парень Смит. Идеалист Смит. Все-ради-человечества-Смит. Отринувший слабость, и переставший быть человеком. Хоть одно хорошо. Вопреки мнению многих его подчиненных, сам Эрвин ни в коем случае не сомневался в уме Нила. Он знал, что Нил все понял, и смотрел настойчиво. Они по-прежнему могли читать часть взглядов друг друга. «Ну же, Нил. Они уже здесь. Да, я привел их сюда. На твою территорию. Они здесь. Подставил тебя, кинул тебя. Пришел сюда, готовый пожертвовать даже невинными. Так сделай, что еще можешь». Командор Доук чуть прищурился, сдавленно проговорив: - Откуда титанам вообще взяться за стеной Шина? А, Эрвин? Что ты задумал, Эрвин? Смит сделал ошибку. Почти смертельную. Нил сдержался и не выстрелил, когда Эрвин чуть дернулся, и ответил: - Они уже здесь. Сейчас мы должны объединиться, ради всего человечества. - Сейчас ты выставишь себя государственным преступником, который готов скрыться от конвоя, Эрвин. Повторяю: что ты задумал? Упрямец только хмурится. Противостояние взглядов и воли. Нил опускает ружье. Действительно. Они уже здесь. Недоверие, презрение к его работе, к его личному уму… Он махнул рукой, отдавая команду заместителям и эскорту на крышах. Эрвин раздавал свои команды. Хотел улететь на услужливо притащенных подчиненными тросах, но Нил не позволил ему, остановив железной хваткой. Зато улетел мальчишка, который должен был быть Йегером, пока не стянул парик. Эрвин, которого Нил держал за предплечье, удивленно и с некоторым нетерпением посмотрел на Доука. Командор полиции прошипел: - Я охраняю не только Шину. Ты забыл об этом. А теперь… убирайся. Делай свою работу. Эрвин кивнул. В холодных глазах мелькнуло какое-то чувство, но они не знали друг друга настолько хорошо, чтобы читать взгляды так глубоко. Впрочем, говорить вслух о том, что Эрвин проявил неуважение, а Нил это запомнил – не требовалось. Командор разведки улетел к месту событий. Странно, что «сильнейший воин» остался. Смотрел с насмешкой и презрением. Тьфу. Оборванец. Сильный - определенно. Готовый отдать жизнь и даже душу за человечество - возможно. Но Нил знал цену таким, как он. Как никто другой знал. Не ему смотреть в сторону командора полиции. И не время беситься от глупости идеалистов. Ему тут город по кускам разносят. А он и не ждал этого, потому что командор разведки посчитал, что умнее и надежнее него самого никого на свете нет. Нил решительно подозвал командиров, раздал приказы и галопом умчался к месту событий.