Взрослые дети

Саша знала, что рано или поздно так и получится – она останется одна. Таков был план. Титанов быть здесь не должно, остался только Даупер, сразу за этой новой деревушкой. Саша готова была расслабиться, но увидела след. А потом и силуэт титана в доме. Вспышка паники прошла настолько быстро, что это даже удивило ее. Нет больше необходимости прикидываться. Нет необходимости думать, прежде чем сделать, нет необходимости взвешивать свои слова и стараться быть нормальной. Как велел отец, как ждали от нее командиры. Она совершенно одна. И может быть собой. Охотником. У нее два выхода – уйти тихонько, или посмотреть, что там с этим титаном. Кажется, в нем всего три метра, раз он пробрался в дом, даже не разрушив его. Но оставить хищника за спиной?.. Нет, это невозможно. Это гибель. Значит идти и… смотреть. Саша прищурилась, плотно сжав губы. Это выглядело даже немного надменно со стороны. Вообще-то, если бы она видела себя со стороны, то порядком удивилась бы. Да и кто угодно знавший ее, кроме Конни, подивился бы. Она была смешливой девушкой с легким характером, и у нее не было настолько близких людей, которые могли бы заметить перемены в ее лице. Кроме отца и Конни. Уж они-то двое знали это выражение: надменное, угрожающее, с тяжелым - тяжелее, чем у некоторых мужиков – взглядом. И уж тем более Саша удивилась бы тому, как сильно ее глаза становятся похожими на глаза отца. Если бы узнала, то была бы горда этим. Она восхищалась отцом, и больше всего любила его глаза. Угрюмые, темные, они всегда мрачно и собрано глядели исподлобья. Он всегда был настороже, всегда готов к опасности, всегда внимателен. И было что-то еще, чего она не могла понять «словами» в детстве, но чувствовала, что там есть что-то, что заставляет других сильных мужчин слушать его, а иногда и покорно отступать в сторону, признавая его силу. Ее отец не был добрым человеком. Угрюмым и очень мрачным, да. Опасным. Но и злым тоже не был. И иногда эти его глаза могли посмотреть с неожиданной мягкостью. Но это бывало так редко, что она едва ли помнила эти моменты и не придавала им значения. Вся мягкость в его глазах ассоциировалась у нее с матерью, а значит ее, считай, не было. Сейчас Саша, уже достаточно выросшая, чтобы ее юное лицо порой становилось взрослым и даже суровым, умудрялась точь-в-точь изобразить взгляд отца. Когда она злилась, когда она решалась на что-то, она становилась его копией. Сейчас, в данный момент, она смотрела на дверной проем угрюмо, мрачно, темными глазами. Исподлобья. Подобравшись. Настороже. Она не оставит хищника за спиной. Не станет жертвой. Солдат тихо отступил в сторону. Охотник плавным, и даже уверенно-изящным движением обхватил заскорузлой, грубой от многой работы ладонью рукоять топора. Охотник ступал тихо, просчитывал варианты быстро. Охотник убедился, что его клан в безопасности. Сделал все, что должен был. И почти разозлился на появление ревущего мальчика, бегущего по дороге, параллельно пролеску. Они могли просто подхватить его и последовать дальше. И так бы и сделали. Если бы он не сказал, что там девушка. Если бы он сказал, что там «человек», Браус, с чувством вины и стиснув зубы, поехал бы дальше. Но мальчишка сказал, что там девушка. Не человек. Не мужчина. Де-вуш-ка. Браус не был мужчиной с большим запасом человеколюбия, такта, доброты. Он был тем, кто делает то, что должно быть сделано. И принимает решения, которые должны быть приняты. Зачерпните в ладонь горсть земли, и получится Браус. Сострадания, равно как и злобы, в нем будет столько же, сколько в этом комке. Но помимо этого где-то в глубине души еще теплился огонек, который остался с тех пор, когда рядом с ним были две женщины. Жена и дочь. Он должен был поехать вперед. Спасти всех ценой жизни того, кто и так не жилец. Это было бы правильно. Но он глядел на молчаливых девчонок из Даупер, которые ехали верхом, не проронив ни единой жалобы. Которые уверенной рукой правили лошадьми, а второй придерживали детей. Три из них были не только Сашиными ровесницами, но и старыми подругами. Люди всегда ищут себе и своим поступкам оправданий. Когда-то он учил дочь, что невозможно рассчитывать на чью-то помощь, если ты не хочешь помочь сам. И что теперь? Он откажется от своих слов ровно перед тем, как им придется въехать на территории Шины и просить помощи у других? Он откажется от своих слов? Позади раздался свист, которым обычно призывают коней. Еще жива… что ж – это решает дело. - Рик, Лос – со мной. Два крепких парня послушно повернули за вожаком, прихватив в поводу лошадь. Мальчишка ехал в седле с Лосом и указывал дорогу. Браус матерился про себя, и хотел бы, чтобы это быстрее закончилось. На девушку они натолкнулись совершенно случайно. Они скакали по пригорку, чтобы на пути титана оказалось как можно больше препятствий, если он появится. Девушка же бежала по дороге. Он увидел ее в прорехе кустов. Показалось, что воображение сыграло с ним злую шутку. Показалось, что там стоит почившая жена. Такая, какую он брал в жены – юная и прекрасная. Потом подумалось, что так могла бы выглядеть его дочка. Но он-то знал, что девчонка пошла в него и была довольно некрасивой замарашкой. А оказалось… Оказалось, что девочки вырастают и превращаются в красавиц. Оказалось, что даже унаследовав его угрюмую харю, можно остаться красивой. Охотник Браус сильно удивился бы, если бы ему в лицо сказали, что и он, в общем-то, красивый мужик. Оказалось, что он был прав, что он не зря выдрал себе кусок души, когда прогнал дочку. Она выросла прекрасным человеком. И сильным воином. Браус был спокойным, флегматичным, даже отстраненным человеком. Именно из-за этого он даже не заметил того, что впервые за очень долгие годы чувствует «полным сердцем». Переполняется от гордости. Как бы ни было тяжело, что бы ни ждало впереди, дочка вдохнула в него новые силы. Все было плохо. И дальше все будет плохо. И девчонка его вовсе не нежный цветочек и не все в ее характере гладко. И он не идеальный. И впереди всех ждут ужасные времена. Но он крепко обнимал ее, и наслаждался неожиданно пришедшим ощущением того, что со всем он справится. И все будет нормально. Они все переживут и перетерпят. Один охотник знал, что ждать чего-то хорошего не стоит, но он все же сделал в своей жизни нечто замечательное. Каким-то образом, такой как он, породил хорошего человека. Другой охотник, наслаждаясь ощущением сильных рук отца, обхватывающих плечи, знал, что теперь будет самим собой. И это не страшно. И верить всем людям подряд не стоит, но некоторые это заслуживают. Охотник вспомнил то, о чем, казалось бы, давно забыл. Когда список мертвых друзей вдвое превысил список живых, он запер чувства на замок. Когда попытался откопать их снова, выяснил, что это не очень-то получается. Никогда не был парнем с горячей головой. Майк бродил перед носом смерти не потому, что у него были особые идеалы или цели… ну из этих – возвышенных. Нет. Он был там, потому что мог. Ну а кому еще? Он пережил все свои страхи так давно, что забыл о том, что это за чувство. Часто чувствовал себя старым и больным. Шел по инерции, потому что был добрым. Знал свой долг и ни за что не оставил бы тех, кто верил ему. Просто потому, что мог. Был сильным. Был умным. Быстро соображал. И был нужен. Необходим. Знал это, понимал. Не с чувством превосходства, а просто принимая данность. Эрвин – он потому, что так надо, потому, что кто-то должен войти в озеро из крови и погрузиться в него с головой. Потому что кто-то должен стать «монстром» и отказаться от человечности. Ханджи, она потому, что нужен взгляд на другую сторону жизни. Потому что кто-то должен добровольно стать безумцем, гулять по темным тропкам ужаса и сумасшествия, и увидеть то, что другие видеть не могут. Майк – он потому, что человек. Если за тремя могучими людьми идут солдаты, они должны верить, что их ведут за собой люди. Могучие и сильные. И Майк тут за человека. Хотя сам себя человеком давно не считал. Даже Нанаба не считала, если быть честным. А ведь для нее оставались все его чувства и эмоции. Ну… большинство из них. Много мыслей бурлили в голове. Слишком много одновременно. Как гром и буря. Он забыл, что такое страх очень давно. Он не был готов к страху. Глупо подумалось о том, что обед был пропавшим, потому что в кишках зашевелилась какая-то слабость. Он забыл, что страх крутит живот. Панически подумалось о том, что он же любит жизнь. И очень хочет, оказывается, жить. Может быть, даже не стыдно будет прикинуться слащавым столичным стихоплетом, и хоть раз в жизни сказать своей девке, что любит ее. Он забыл, что страх меняет личность, заставляет думать о том, о чем обычно не думаешь. Хочет чихнуть, потому что в носу что-то свербит, и запахи, вдруг, пропадают. Он еще с пеленок забыл, что слезы закладывают нос. Хотелось вцепиться в эту жуткую тварь, как в материнскую юбку. Потому что он, этот волосатый хрен с горы, сколько бы ужаса не вызывал, мог защитить. И к черту гордость, какая, нахуй, гордость, если смысла от нее ноль? Забыл, что страх может вывернуть тело и характер наизнанку, превратив в бесхребетного червяка. Он так давно не боялся, он так давно привык быть сильным, не испытывать страстей и оставаться опорой для тех, кого ведет за собой, что… Сейчас опорой некому было быть. Никого вокруг, он совершенно один. Это слабина. Это ужас. Это накрывающее чувство вины. Сожаление от того, сколько не сделал еще. Это отчаянный, умоляющий крик. И позорная смерть. Героическая смерть, если посмотреть на испаряющиеся остатки пятерых титанов, которых умудрился убить в одиночку. И не в первый раз. И даже не самое большое число на его одиночном счету. Эта слабость, это издевательское бормотание твари, этот тошнотворный вопль и чавканье, эти летящие на улочку лоскутки от разорванной вместе с телом форменной куртки… Все это – последняя пощечина, оскорбление в сторону того, кто столько лет был сильным. Говорят, что смерть не может быть красивой. И уж они-то в разведке знали, что так оно и есть. Но спроси у любого – любого! – даже угрюмого Ривая, и любой ответит, что майор Захарус погибнет достойно, как герой. Такова вера в сильного, смелого, надежного человека. Смерть снова дает пощечину всем. Каждому, кто верил, что уродился тот, кто живет и умрет достойно. Достоинства в смерти нет. И именно поэтому Майк получает свое последнее, самое унизительное в своей жизни оскорбление. Просто баланса ради. Но ему все равно. Он просто очень хочет жить. Каждый охотник знает – для кого-то ты всегда жертва. Эрвин возвращался в кабинет, не без сочувствия глянув на Кирштайна, который сидел, притулившись в углу секретарского стола. Трудно, должно быть, с таким характером выполнять такую усидчивую работу. Аманда поиздевалась над пареньком, заставив его аккуратно прописывать бланки для личных дел. Одни и те же строчки, снова и снова, до зубовного скрежета. И очень медленно, потому что почерк подростков никогда не бывает аккуратным. Эрвин оповестил: - Кирштайн, закругляйся. Выезжаем этим вечером. Зайдешь к Лодусу, он выдаст тебе разнарядку. Мы объединяемся с полком полиции. Поедешь с одной из рот. Мне нужно, чтобы в каждой был разведчик из моего штаба. Будешь неподалеку от меня. - Есть сэр! Парень оживился и обрадовался настолько, что не заметил, как поставил кляксу на почти дописанный бланк. И замер, с ненавистью уставившись на листок. Только желваки на щеках заиграли. Эрвин неторопливо прикрыл дверь, и, не удержавшись, повел ухом, прислушиваясь. Из-за двери послышалась гневная, протяжная и довольно изобретательная матерная тирада, сопровождаемая звуком яростно рвущейся на клочки бумаги. Эрвин мрачно поглядел на свое отражение, в небольшом зеркале, висящем на двери. Наконец-то на охоту.