Взрослые дети

Ривай осмотрел лица команды, пытаясь убедиться, что до них дошло. Ему предстоит внимательно изучать их лица, манеры, поведение, предпочтения… все те мелочи, что делают их собой. Жаль, что задача чуть-чуть сложнее, чем в прошлый раз, причем по двум причинам. Из-за них и из-за него самого. В прошлый раз он знал, чем все рано или поздно закончится, но не знал, как именно все будет ощущаться. Теперь знает. И не хочет проходить через подобное снова. Одному лучше. Ну а ребята… они даже младше его погибшей команды. Казалось бы — что проще может быть? Но их жизни повернулись странным образом. Они выросли не такими, какими росли дети до них. Они повидали удивительные вещи, и они… закрылись. Каждый на свой особый манер. Начать с упрямого идеалиста Йегера, который на самом деле куда умнее, чем можно сказать по его поведению, и куда глупее, чем о нем думают даже его друзья. Не самый сильный, но честный, прямой и упрямый. И тем не менее на него нельзя положиться, потому что его честность — это только разновидность лицемерия. Есть и такая честность, да. Кто обладает настоящей честностью, так это Кирштайн. Вот уж кто честен во вред себе. И тем не менее этот из тех, на кого положиться можно. Достаточно умен, чтобы засунуть свою честность себе в жопу и молчать, когда дойдет до важного. Но и доверять полностью именно ему — нельзя. Он олицетворение «правильного пути». Не добряк, не воплощение идеализма и патриотизма, не тот, кто мнит себя хорошим человеком. Тот, кто инстинктивно знает, как будет лучше, и упрямо будет держаться правильного пути. Но не как Эрвин — по-другому. Честный, прямолинейный реалист, который знает, чего от себя ждать… Он из тех, кто ослушается приказа Ривая в один далеко не прекрасный день. Ослушается любого приказа, когда посчитает себя правым, и самое противное — скорее всего, действительно будет прав. Кирштайн из тех, кто откажется от грязного пути. Но не из-за глупого идиотизма. Нет, он будет понимать, что именно делает, кого подставляет. Даже если будет знать, что потеряет таким образом что-то важное для себя. Холодно и расчетливо откажется от меньшего зла, в отличие… В отличие от Арлерта. Вот уж кто действительно маленький змееныш, боящийся за свое будущее вполне обоснованно. Когда-то давно Фарлан в одной из не самых простых бесед обронил фразу, которая тогда решила судьбу чиновника и накрепко запала в голову Ривая: «Самые жестокие — это бывшие добрые и идеалисты. Самые чистые, хорошие, светлые, нежные — именно из них получаются самые жестокие мерзавцы». Ему не нужно было добавлять «не забывай это», потому что Ривай никогда не забывал. И сейчас остается только беспомощно смотреть, как все происходящее ломает пацана. Умного и доброго человека. Сильного человека. Настолько сильного, что он, не задумываясь, принимает верные решения. Это выглядит так же, как, должно быть, выглядел Эрвин, без раздумий отдавший свою руку. Так же и Арлерт отрывает от себя куски добра и света ради того, что считает правильным. Когда-нибудь там ничего не останется. Остается надеяться, что рядом с ним будут те, ради кого он постарается вернуть себя и оставаться собой. Например, перепуганная насмерть Акерман. Все три девчонки, которые теперь будут под началом Ривая — не те, кем кажутся. Акерман действует так, словно она сильнейшая. Сделана из железа и окружила душу и сердце броней. И будто бы Эрен — ее единственная слабость. Это не так. Она просто маленькая запуганная девочка, которая так и не выросла. Та, кто была настолько нежным созданием, что любое насилие — даже, наверное, зарезанная отцом на обед курица — причиняло ей боль. Похищение, убийство, сиротство… все эти вещи, которые научили ее произносить вслух фразу: «мир жесток». Глупость, слабость и трусость. Акерман — изломанная трусиха, которая может однажды окончательно сломаться пополам прямо у него на руках. Прямо посреди миссии. Она из тех, на кого он тоже не может рассчитывать. Таково его мнение, которое ему предстоит научиться менять. У них всех впереди много работы друг с другом. Им придется становиться еще сильнее, закаляться, и они к этому готовы. А ему придется работать над собой и учиться верить им. Как девице Райс предстоит научиться не быть затаившейся в углу паучихой. Снять все свои маски, забыть о своем эгоизме. Понять, что то, что ее будут охранять, не значит, что она не должна быть готова отдать и свою жизнь за команду тоже. Это будет трудно. Так же трудно, как убедить зверюгу Браус отвести глаза от добычи. Полная противоположность мягкой Акерман — и внешне, и внутренне. Вот уж кого насилие и кровь в детстве не беспокоили. Вот кто рос, не осознавая, что этот мир жесток, а радостно поддерживая и принимая такую теорию. Мир жесток — это норма. А она — просто часть этого мира. Воспитание и восприятие охотника — и голод, который превратил охотника-человека в охотника-зверя. Акерман будет ходить вокруг угрюмой тенью, убьет, если придется, а потом будет смотреть в пространство пустым взглядом, ощущая дикую боль в груди и рыдая, как младенец. Браус со смехом будет грызть свою булку, с любопытством наблюдать за тем, что происходит, не встанет на пути у зла, позволит литься крови и даже не почешется. Мир жесток. Акерман снова и снова переступает через себя, когда осознает, что она живет в нем. Весь мир ее враг. Браус смеется и признает: да, мир жесток, и я такая же. Просто, легко, радостно… нормально. Казалось бы, ее проще всего понять, ей проще всего доверять. Но она охотник-зверь. А значит, на ее пути не стоит ничего. Ни у чего нет цены. Ничто не имеет вины, а значит, не стоит прощения, не имеет значения, ценности. Кроме еды. Выживания. Ее самой. Она будет выполнять его приказы. Она будет смеяться, есть и молча делать, что сказано. Но однажды он прикажет ей сделать то, что она посчитает угрозой для своего благополучия, и она повернет клинок в его сторону. Улыбнется, закинет в рот кусок хлеба и, жуя, не испытывая ни чувств, ни привязанности, ни угрызений совести, проткнет его насквозь. Если, конечно, он не станет для нее одним из стаи. Только тогда ей можно будет доверять. Но сможет ли он сам себя посчитать зверем? Из всех людей, которых Ривай знал, только Майк мог бы… но теперь это его, Ривая, задача. А еще есть Спрингер, за которым у него не было возможности наблюдать… — Капрал, вы уверены, что это должны быть не Микаса и не Армин? — Кирштайн, я у тебя не мнения спрашивал, а в известность поставил. Парень фыркнул в сторону: — Я просто не понимаю, почему вы вечно на меня огрызаетесь, а потом вдруг назначаете старшим. — Может быть, потому, что я уверен, что вы накосячите, и тогда у меня будет повод содрать с тебя шкуру? — Класс. Я в восторге. — Рад, что ты рад. Пшел вон. Жан скривился в непередаваемом выражении раздражения от глупости взрослых. Это было то самое выражение, что объединяло всех когда-либо существовавших на белом свете подростков. Но его сдуло ветром раньше, чем Ривай успел его одернуть. А сам Ривай помассировал пальцами переносицу. Он уже видел такое выражение. Это закатывание глаз и фырканье. Изабель так делала… Что ж — начинать доверять надо с простого. Задача: тихо поселиться в нужном доме, закупиться едой, перевезти туда вещи, доставить Акерман, не поломав ей ребра снова, не передраться в процессе и устроить жизнь как нужно… Достаточно для двух недель. Достаточно для начала доверия. И недостаточно, чтобы они умудрились серьезно пострадать или навредить. Он не видел Эрвина две недели. Было странно — они впервые за долгое время так разлучились. Но больше всего Риваю не нравилось другое: он обещал самому себе, что не оставит Эрвина до тех пор, пока не поймет, что за стержень поддерживает этого человека. Что такого удивительного, какой такой волшебный компонент превращает все остальные, откровенно говенные составляющие в практически сказочную силу, стойкость и доброту. Что делает Эрвина Эрвином, которого нельзя ослушаться, которому так трудно верить и которому нельзя не поверить. Потеря конечности — достаточно тяжелый момент, когда слабости Эрвина могли повылезать наружу, как кипящее говно из кастрюли. И Ривая не было рядом, чтобы на это поглядеть. Казалось, что он упускал свой шанс наконец-то увидеть разгадку. Эрвин мрачно разглядывал картину на стене. Книга стояла поперек глотки, и буквы просто не достигали разума. Он хотел еще мака. Он презирал себя за это желание. Он уже пережил самую тяжелую ломку и сейчас был на пути к выздоровлению, избавлению от власти наркотика. Но хотелось… И некуда было себя девать. Нельзя было избавиться от ноющей боли в руке. В принципе, за такое время эта боль стала привычной — что-то, с чем он сжился. Но раздражало. Как брешь в броне. Кусок слабости. Аргх! Он был просто раздражен! Не переставая. Он начинал беситься, когда открывал глаза. Он бесился, когда его рука и ноги дрожали, пока он чистил зубы перед умывальником. Он бесился от участливых лиц и приглушенных в его компании голосов. Бесился от жалости, слабости, инвалидной глупости, беспомощности… Дверь открылась, впуская Аманду. Он не видел ее с тех пор, как покинул штаб. Девушка, как всегда, похожая на аккуратную мрачную ворону в этом своем отутюженном черном платье, шла стремительно, так, что юбки закручивались вокруг ног. Юная сиделка, которая в этот день дежурила за дверью, с волнением вопила секретарше в спину: — Но вы не показали разрешения! Никому не разрешается входить! Аманда холодно, но тихо и вежливо бросила через плечо: — Вам не следует лезть в дела Командора Разведывательного Легиона. У вас нет соответствующего допуска секретности. Пожалуйста, покиньте комнату. Девочка нерешительно поглядела на него. Эрвин подавил неуместное и унижающее его достоинство желание наорать на юное создание и вежливо соврал: — Я вызывал ее. Это мой секретарь. Пожалуйста, оставьте нас. Медсестра с облегчением кивнула и прикрыла двери. Аманда, прижимающая к груди толстую кожаную папку для документов, остановилась рядом с его постелью, с левой стороны. Холодная, надменная. Не очень красивая от природы, но… было в этой ее холодности нечто благородное, даже возвышенное. Она составила бы хорошую конкуренцию многим дворянкам с этим ее вздернутым носом и ледяным достоинством. Эрвин отвел глаза. Ему не нравилось, что все, кого он когда-то спас, теперь видели в нем лишь жалкого калеку. Молчал. Он не понимал, что привело ее сюда. Они не были близки. Ни как друзья, ни как работники… вообще никак. Он даже не помнил ее второго имени: Аманда Джейн Стоц… Аманда Мэри Стоц?.. Девушка строго, сухо проговорила: — Я принесла документы на подпись. Это было настолько выбивающим из колеи и неожиданным, что он удивленно моргнул, а потом уставился на нее с раздраженным недоумением. Издевается она, что ли? Девушка сердито нахмурилась на этот его взгляд и четко пояснила: — Накопилось много бумаг. Среди них те, которые я не позволю подписывать никому другому, кроме вас или майора Ханджи. Их я принесу позже, когда вы разработаете левую руку… Она немного помолчала, а потом наклонила голову к плечу, зловеще проговорив пониженным голосом: — Надеюсь, мне никто не попробует заявить о вашей отставке? Это было бы… неудобно. Я могла бы плохо отреагировать. Здесь, — Аманда постучала пальцами по папке, — совершенно второстепенные записки. Приглашения, на которые надо ответить. Жалобы, которые надо пресечь как можно остроумнее и прочее в том же духе. Надеюсь, корявый леворукий почерк отпугнет этих стервятников на некоторое время. Это ваша практика. Она решительно прошагала к письменному столу у окна. По-военному аккуратно разместила папку ровно посередине, рядом положила лист промокашки и пузырек с чернилами. Деловито заточила три пера и выложила ровной линией рядом с чернильницей. Все по левую сторону. Чуть повыше положила грифельную табличку и мелок. Тихо и деловито бросила через плечо: — Сверху в папке лежат листы с прописями. Я немного ограбила детский сад. Рекомендую вам написать не менее пятидесяти строчек, прежде чем начнете практиковаться в написании ответов. Это совет от преподавателя начальных классов — я уточняла. Доброго дня, командор. Ее походка всегда была обманчиво стремительна. Казалось, что она степенно вышагивает, а он едва успел моргнуть, как девушка уже была у дверей. Но Смит все же вышел из шока, успев позвать ее по имени: — Аманда! Девушка замерла спиной к нему, держась руками за ручки двери. Эрвин тихо, смущенно от осознания той заботы, которую она вложила в свои действия, проговорил: — Спасибо… Большое спасибо, мисс Стоц. Аманда тихонько, тоненьким голосом молодой девушки ответила: — Командор… выздоравливайте. А потом тряхнула головой и сварливо, как древняя ворчливая старуха, отрезала: — Вам надо побриться. Выглядите как разбойник с большой дороги. Озаботьтесь этим, будьте добры! Это был приказ. И, хоть она и закрыла уже за собой двери, наверняка услышала, как Эрвин рассмеялся. Это вообще был первый раз, когда он рассмеялся с тех пор, как очнулся.