Взрослые дети

— А до тех пор мы ждем. И работаем. Это ясно? Ривай оглядел лица своего отряда, а также мельком оценил выражения лиц заместителей Ханджи. Впрочем, с теми-то все было понятно. К ветеранам разговор другой. А вот новички… если к ним можно применять такое слово. Конечно, новички. Зеленые, не прошедшие десятка вылазок и операций. Но ветераны. Едва из училища, едва-едва совершеннолетние — уже ветераны. Но доверия к ним… Опять же — чего ждать от них? Вся эта возня, война, цели и стремления — все это прекрасно, и есть средства. Наконец-то есть настоящие инструменты. Вот они сидят — живые, покорные до поры, готовые. И так просто забыть о том, что они могут взбрыкнуть, если не держать их в ежовых рукавицах. Что ж… Ривай умел добиваться полного подчинения. От этого зависела его жизнь большую часть времени. Заставить уважать, добиться абсолютного доверия, или же сломить, если иначе не выйдет. Надо будет только разобраться, как придется поступать с каждым из этих ребят. А для этого — изучать. Застывшую, как кукла, Браус. Не живую, не крикливую. Ривай с этикетом не знаком. Но как-то так он себе и представляет вышколенных благородных девиц: с идеальной осанкой, со слегка наклоненной головой, чинно сложенными на коленях руками, в развороте плеч — спокойствие и достоинство. Не дождаться прямого взгляда, когда глаза скромно опущены. Не дождаться громкого мнения, когда губы плотно сжаты. Не тронуть без дрожи, когда такая бледная, покорная, зажатая. Другая сторона того, кто может выстрелить в упор или начать говорить так, что едва-едва понимаешь ее речь. Заученная, нарочито книжная. Какая сторона настоящая? Придется ломать или приручать? То же с Хисторией. Но как-то иначе, по-другому. У Браус идеальные манеры и поганая кровь. Тонкие руки грязны от работы, даже когда тщательно вымыты, грубы от оружия. Она скромная, невинная, но пахнет кровью и деревенским хлевом, жаль, нельзя Майка спросить, чтобы убедиться. Хистория может опереться о стол локтями, может бездумно накручивать локон на палец. Расслабленно отставлять ногу в сторону, упираться подбородком в кулаки, кусать губу. Может вести себя как подросток, которого не воспитывали. В Браус видна нищая охотница, даже когда та прячется за благовоспитанным фасадом. В Хистории видна благородная кровь, даже когда она по привычке прикидывается простушкой. Такой же как все. Ее руки не грубеют. Ей не нужно прятать взгляд и чинно замирать, чтобы казаться возвышенной. Ей не нужно прятать взгляд, потому что там и так не прочесть ее мыслей. В отличие от Браус. Какие эмоции прячет Саша за ресницами и горестно опущенными уголками губ? Что за мнение прячется за этой физиономией смущенной невинности и опечаленной добродетели? Какие мысли прячет Райс за своей неживой полуулыбкой и холодными глазами? Не злыми, а пустыми и спокойными. Что там, кроме равнодушия той, с кем делали уже так много, что она устала бороться? Не сдалась, а просто наплевала. По-детски нагло, по-королевски надменно. И как ломать трусиху Акерман? Когда она настолько упрямо не позволяет чему угодно мешать ее священной миссии, что даже в самоопределении, в языке тела встала промежутком между девчонками и парнями. В ней просто нет того девичьего, за что цепляется глаз в Саше и Райс. Того, что позволяет читать поведение и предполагать реакцию. Осанка у нее, как у солдата. Не мужчины и не женщины. Осанка того, кто функционирует как боевая машина. Смотрит прямо и ровно. Не с загнанным равнодушием Хистории, не с цепкой, обороняющейся внимательностью Браус. С ровным расчетом того, как сподручнее тебя распотрошить. Нет девичьей плавности в движениях, но есть грация бойца. Нет привлекательности в этой ее юбке и блузке, которые смотрятся как на корове седло. Несмотря на красоту. Эта красота не сочетается с поведением так сильно, что почти не идет ей. Как прочесть мысли бревна? Или же этого вылизанного городского мальчишки. Наглого везунчика, который не боится говорить что думает. И, тем не менее, — слова есть, вот его мысли — прямо перед тобой, а поди пойми, что им движет. Все его тело говорит о том же самом напряжении, о котором вопит спрятавшаяся Саша. Он так же пытается прятаться, пытается сдерживать себя, когда в лице, в напряженно скрещенных руках, в нетерпеливо постукивающей ноге — во всем видно, что обдумывает что-то. Вертит в своей русой башке какие-то домыслы. Почему иначе поглядывает на Ханджи, Эрена и самого Ривая с нечитаемым выражением и глубокой морщинкой на лбу? Такие честные хуже других лживых. И даже Спрингер умудрился забиться в угол так, что выкурить его представляется трудоемкой задачкой. Как ломать того, с кем уже провернули самое жуткое? Как добиться уважения того, кому больше нечего ценить? Дать месть тому, кто вопит о ней так громко, что становится очевидным — вовсе не месть ему нужна? Поможет ли? Что Конни будет делать, когда настанет время для действительно сложных решений? За кем пойдет? Кто или что станет его новым ориентиром? Или же его уже сломали и без Ривая, и осталось лишь подобрать и приручить эту верную псину? И двое последних, на кого, кажется, можно рассчитывать. Армин, который никогда не имел ничего, что могло дернуть его назад. Ничего, что могло бы привязать к стенам. Или к людям. Были привязанности, большие или меньшие. Три года дружеских привязанностей. И вот, маленькой хитростью Ривая, все его привязанности здесь. Кроме той, к которой по-прежнему не пробиться через твердь неизвестного кристалла. Ему есть за что бороться здесь. И нигде больше. И Эрен. Вечный неудачник, вечный потерянный щенок, забившийся в угол и яростно скалящийся. Честный, прямой, упрямый. Имеющий крайне простую цель и нуждающийся всего-навсего в руководстве. Верящий ему, Риваю, спасибо Петре и ребятам. Все это — то, о чем думать не хотелось, от чего гудела голова. Но надо, надо… Ему тоже есть за что бороться. Чем он отличается от этого поломанного мусора? И цели у него тоже есть — вырваться туда, где мусором больше быть не придется. На волю. И неважно, кем придется пользоваться для этого, кого ломать и что делать. В этой конкретной комнате — просто мусор. Все они. И он знал, как это исправить. Ривай умел прибираться. Микаса слишком резко дернула пряжку, отчего ее лошадка вздрогнула и недоуменно поглядела на хозяйку. Жан мгновенно оказался рядом, мягко отведя ее руки и перетянув ремни самостоятельно. Девушка недовольно поджала губы, но по-прежнему не глядела ему в глаза. Вообще-то Жан давно заметил, что она избегает его… чрезмерно. Не просто сторонится, а ускользает даже тогда, когда он возникает прямо перед ней. Не смотрит на него даже тогда, когда не посмотреть невозможно. Не дотрагивается. Не говорит лишний раз. Это, вопреки досаде, обнадеживало. Пусть он никак не может добиться от нее хоть какого-то ответа, но вот это все явно говорит об одном, если быть с собой честным — она не хочет его обижать. Либо он ее смущает. Оба варианта неплохи. Если не хочет обидеть — значит, переживает о его чувствах. Если смущается — значит, видит в нем кого-то, кто может задеть ее чувства. Что ж — это отличное начало для того времени, когда он действительно решит приложить хоть какие-то усилия, чтобы добиться ее. И его жизнь была бы идеальной, если бы у еще одной девицы в его окружении была бы такая же тонкая и нежная натура. В данный момент девица одним присутствием рушила любую возможную романтику, громко вереща: — Любимый, мы будем гулять-гулять! Да, да, моя радость! О-хо-хо! Ее здоровенный конь, которого ей вернули целых две недели назад, тот самый, что бросил ее, сам нашел дорогу к казармам и был опознан по армейскому клейму, радостно ржал и постукивал копытами. Зверюга с обожанием косилась на хозяйку, даром что Саша казалась крошечной и хрупкой рядом с такой-то махиной. И несмотря на присутствие молчаливой Микасы, Жан не мог не отвлечься. Ему с недавних пор стало недостаточно просто ее присутствия. Хотелось бы и поговорить… Жан быстро закончил крепеж и прошел прямо к Саше, с любопытством косясь на колечко в ухе жеребца и какие-то мелкие зарубки вокруг дырки: — Это то, о чем ты рассказывала? Как там — иврен? — Иверень, да. — Саша довольно улыбнулась, похлопав коня по шее, ласково пробежавшись пальцами и низко, глухо протянула: — мой мальчик. Мой знак. Как найду время, достану ему нормальную серьгу. Что-то в том, как она собственнически, хрипло проговорила «мой мальчик, мой знак», заставило Жана вздрогнуть, поежиться от мурашек, приподнявших волоски на затылке и скользнуть взглядом по ее груди. И он сам же и удивился этой реакции, недоуменно хлопнув себя ладонью по бедру. С чего это? Его совершенно не интересовала грудь Саши. Не больше, чем какая угодно грудь вообще… Нет, не так. Его интересовала грудь вообще, но только не Саши! Ни в коем случае! Это как-то… неправильно! И немного стыдно. Она… в голове всплыл их старый диалог: «Я не из таких, Жан!». Да, именно так. Она не из таких. Жан отошел к Принцессе, для профилактики украдкой изучив едва заметную грудь Микасы. Эх, вот где явный минус его привязанности к этой девушке — отвлечься таким образом было трудно. Ей… ну… толком нечем было отвлечь. Хоть бы жопой к нему повернулась, что ли… Хоть это и некрасиво с его стороны. В конце концов! Микаса нравится ему из-за характера и красоты. Она же не виновата в том, что сильная, и ее накачанное тело подстраивается соответственно, а кто-то, пусть тоже сильный, но слишком много жрет, веселится и расслабляется, отчего остается женственной и плавной. И вообще никак не поймет, что солдат должен быть мощным и эффективным, а не похожим на гибкий хлыст, на того, кому хоть сейчас прыгать по болотным кочкам на охоте… Жан понял, что издает какой-то тихий, ворчащий звук, только тогда, когда Принцесса утешающе толкнула его в плечо лбом. К черту! А красивое все же слово: «иверен». Он так и не понял до конца его значения, кроме того, что так обозначается принадлежность лошади. Но как именно — он не допер. Да ты так любой дырок в ушах понаделай, и что? Все твои? Жан покосился на Принцессу, грубовато уточнив: — Что, красотуля, тоже хочешь себе сережки? Ты ж девка. Хочешь? Кобыла осторожно захватила губами прядку волос у него на макушке. Жан негодующе выпрямился и приструнил: — Что за нежности? Давай-ка по-деловому, без этих бабских штучек. Хистория тихонько рассмеялась. Даже Микаса слегка улыбнулась. Саша уже была в седле, лежа грудью на шее жеребца, чуть оттопырив округлый зад, опираясь подбородком о ладони и хитро щурясь на него: — Неотразим, как всегда. Ты звезда, Жан. Девчонки, мы же его так никогда ни на ком не женим… Хистория захихикала чуть громче, и даже Микаса ухмыльнулась в ответ широко. Жан дерзко вскинул голову, с высокомерной усмешкой глянув на девушку: — Картофелина, моя жена — не твоя забота, но если есть кто на примете, ты тащи, я не сразу прогоню, обещаю. Девушки закатили глаза одинаковым жестом, с буквально мистическим единодушием. Конни ржал, не проявив ни капли мужской солидарности. Моблит чуть дернул плечом и кивнул своим солдатам. Те разъехались тихо и быстро. Он немного переживал о том, что Адлера, который уже пятый час патрулировал дороги, надо сменить после того, как эксперимент закончится. В той ситуации, в которой они оказались сейчас, когда им нужна секретность и умение заметать следы, бедный парень был незаменим. И он даже не жаловался. Только темные круги под глазами проявлялись все четче. А хороших солдат надо беречь. Зое все так же сутулилась, сидя чуть в стороне. Бернер вздохнул, и жестко глянул на Эрена: — Йегер! Паренек неуверенно глянул в ответ, молча ожидая приказа. Странный паренек. Жуть берет от его особенностей. Точнее, от того, что он вот-вот станет тем, кого до сих пор руки рефлекторно чешутся убить, даже несмотря на все свое ученое спокойствие. Впрочем, Моблит привычен находиться рядом с этими тварями и контролировать свои порывы. Он вообще всегда довольно равнодушно относился к титанам. Это просто что-то, что было. Как тараканы. Они просто есть, и ты их просто убиваешь. И, как и тараканы, титаны зачем-то были созданы. Все в природе не просто так. Таков был ровный и флегматичный мир Моблита до того, как они узнали о том, что титаны — люди. И не очень-то его мир поменялся, если быть честным. Просто переключилась цель. Моблит сам по себе был флегматичным человеком. Сначала — всегда факты. Потом — вытащить из пасти титана ученую, которая за стремлением извлечь факты света белого не видит. Потом — обдумать. Выбрать направление. И просто двигаться в нужную сторону. Раньше направление было четким — понять, для чего природа создала титанов. Это очевидная необходимость, даром что мало кто, кроме Зое, его понимал. Если понять это, то можно устранить это. Только так можно вырваться на свободу. Ни в коем случае не грубой силой. Теперь известно, что люди превращаются в титанов. Значит, это мутация. Это факт. Осталось понять, зачем эта мутация была создана. Зная цель, ты уже будешь иметь средства. Простой и прямой мир. Простые стремления. И тихая Ханджи Зое. Моблит хмуро бросает: — Выложись по полной сегодня. И унылое в ответ: — Есть, сэр. Моблит кивает и отводит лошадь к своему командиру. Женщина поднимает взгляд и вдруг, впервые со смерти Ника, широко улыбается: — Что такая кислая рожа, Моблит?! Мы идем играться с титаном! — Командир! Вы должны помнить об осторожности! Она только расхохоталась, хлопнув его по плечу, когда проходила мимо. Моблит подавил слабую, удовлетворенную улыбку. Пробежал пальцами по карандашам в сумке. Зое смеется. А значит, снова готова идти к цели. Он снова не один. И… ну, она смеется. А значит, оно того стоит сегодня, несмотря ни на что.