***
Институтские будни шли размеренно. Молодой аспирант, помогающий преподавательнице и частично заменяющий её, проводил лабораторную и не справлялся. Девицы строили из себя кромешных дур, не желая пошевелить хотя бы одной своей извилиной. Полина пошла дальше всех. Она часто хлопала накрашенными ресницами, полагая себя неотразимой в своём идиотизме. Она то и дело поправляла на себе короткую белую синтетическую шубку, шире открывая декольте и крутя на пальчик крашеный локон пшеничного цвета, говорила: «Ну, пожа-а-алуйста, мы думали, вы за нас всё сделаете и посчитаете…». Я усмехнулся. Аспирант, естественно, терялся, под давлением уверенной сексапильной агитации. Пётр увидел, что я усмехаюсь и поглядываю за происходящим, параллельно продолжая что-то невнятно писать в тетради и вычислять. — Чё на неё ведётся? Ясно ж, что ничего не обломится, — пробубнил он. — Трепи дальше. То-то ты плывёшь, когда они умело к тебе свои прагматичные грабли протягивают, — подметил я, — можно подумать, ты много от них чего получил. Спасибо даже не сказала ни одна… Пётр приуныл, вспомнив своё прошлогоднее разочарование, и замолчал. Пораньше закончив с лабораторной, мы отправились перекусить. В буфете ещё не были повально заняты все места. Кавказские нацмены держались в стороне, смешливо проводили меня взглядами, начав ржать между собой и обсуждать. Раньше раздражали этим, теперь привык. Приятно ощущать себя лучом радости и смеха в чужой жизни. Мне не жалко. Я взял стакан чёрного чая и какую-то ерунду типа «Твикса», мы уселись с Петром в углу. Он неряшливо ел сэндвич, я медленно отпивал раскалённый чай, глядя в бестолковый телевизор, показывающий какие-то клипы. За соседним столиком три девицы из нашей группы шушукались, жуя сладкие булки. — Видели, что Полина вытворяла? Шмара какая… Остальные закивали. — Я вам говорила, что она проститутка. А парням вечно такие нравятся. Меня тут один приятель спросил, девственница ли я. — А ты? — напряглись остальные. — А мне-то что? Я честно ему сказала, достойно, что я девственница и горда этим. Я не какая-то там потаскуха крашеная. — Секс — зло, — проговорила одна полненькая в очках, — это… так грязно… — Даже слово омерзительное, — пробубнила подруга. Я поперхнулся своим «Твиксом». Было это неожиданно даже для меня. Я закашлялся, буркнув: — Вот ведь бля… — Ты чё? — удивился Пётр. — Меньше надо уши распускать, — процедил я ему, громко добавив после минуты размышления. — Медаль повесь себе на шею, на ленте, как у бульдога… ЗОЛОТУЮ… с памятной надписью «Целка-патриотка!», — проговорил я, обращаясь к подружкам, скривив физиономию, забрал рюкзак и, оставив Петра и недопитый чай, вышел прочь. «Они тебя ненавидят!» — Пётр протянул мне листок во время лекции. Лёжа на парте, я прочитал и лениво написал: «На здоровье…». Пётр прочёл и пожал плечами, удивляясь, что мне наплевать. «На первом курсе девицы тебя любили», — написал он, вновь протянув мне листок. «Пока я не открыл рот…» — ответил я, нарисовав рядом руку, показывающую «FUCK».***
Ближе к вечеру я устало брёл домой, желая лишь побыстрее прийти, наесться, накуриться на сытый желудок и завалиться с джойстиком на кровать, задорно расстреливая наёмников Цербера. Возле лавочек, где утром лежал «знакомый» бомж, никого не было. И лишь брошенная кепка валялась на скамейке. Мне стало вновь печально. Я подумал, ушёл ли он сам, забыв её, или его увезли, а она так и осталась одиноко лежать… Войдя в подъезд, я услышал дикие крики, ругань, мат. Нескончаемо и громко. Я остановился у почтовых ящиков, навострив слух. Голос я узнал. Это была соседка по этажу, тётя Лена из квартиры напротив. Неповторимый русский фольклор из двух-трёх слов, смешивался с отчётливым «я убью тебя!». Потом я услышал несколько глухих шлепков, поняв, что она бьёт своего тридцатилетнего сына. Я решил, что сцена может затянуться, а мне домой хочется и поесть бы. Я вызвал лифт и поехал наверх, напряжённо думая. Двери, скрипя, открылись. На кафельной плитке стояла тётя Лена в брюках и чёрной кофте с красными цветами, а на лестнице, едва держась на ногах, в доску пьяный стоял Женька. Он был по-настоящему красным, как варёный рак, как томат. Лицо было опущено вниз, он шатался, с трудом держась за перила и ничего не в силах произнести. На шее у него я разглядел ещё более красную полоску, как от ремня. — Глеб, — обратилась тётя Лена ко мне, — ты посмотри на него. Я послушно стоял и смотрел. — Может, — промямлил я, — отправить его спать? — Ни за что! Я его сейчас вон выгоню, я милицию на него вызову! — разорялась она. — Так… вытрезвители же теперь не работают?.. — неуверенно процедил я. — Я приезжаю домой с внучкой, а он валяется никакой дома, — сетует она. — Где твоя жена, мразь? — снова вопит она, толкая его так, что я начинаю сомневаться, удержится ли он на ногах. — Тётя Лен, вы только не волнуйтесь… поберегите себя, — призываю её к спокойствию. — Я не знаю, что с ним делать, — она яростная и уже сама красная, разволновавшаяся, почти такого же тона, что и он. Я почувствовал, что она готова сдаться. — Верните его домой. Себя пожалейте хотя бы… — Их родительских прав лишат! Сам посуди — приезжаю домой с ребёнком, он валяется, а жена неизвестно где трахается с кем-то, шлюха… — Может, он от того и пьёт, — промямлил я, — отправьте его спать… Не тратьте нервы, на вас одна надежда ведь… Она машет рукой и уходит назад в квартиру. Дверь входная распахнута, я мимолётно заглядываю внутрь. Там беспорядок и йоркширский терьер испуганно бегает туда-сюда. Женька всё ещё покачивается на лестнице, согнувшись под тяжестью тела и одурманенной головы. — Домой иди, — говорю я, пройдя к своей двери и запустив руку в карман за ключами. Закрываю дверь за собой, неаккуратно сбрасываю кеды, сбрасываю пальто, забыв повесить на вешалку. Прохожу в комнату и падаю на кровать, уткнувшись носом в разбросанные одеяла. — Жизнь — это пиздец, — говорю я сам себе. Тихо. Так, что слышат только одеяла и стены. — Рождаемся, чтобы страдать… Молчу, лежа лицом вниз, едва не задыхаясь. И только часы тикают. На лестничной площадке хлопнула дверь. Стало тихо. Я перевернулся на спину, смотря на светло-серый потолок. Не знаю, сколько я так лежал, загасив свой внутренний диалог. Потом решительно поднялся, прошёл на кухню, вымыл руки, открыл дверцу холодильника, из которого забрезжил спасительный свет и понял — надо настрадаться всласть…