Вельвет

      Глава 7. Тимур       В приятной полутьме слушал я гремящую из колонок музыку, размеренно постукивая ногой в ритм, звонко хлопая пальцами по ляжкам в такт. Хард-рок дребезжал в ушах, сотрясая нутро, резонировал в грудной клетке, басами бухая по внутренностям. Сидя напротив усилителя, я подставлял своё тело под тяжёлые волны, растворяясь, как песчинка, поддаваясь стихии. И она несла меня, пока я камнем не начинал медленно идти ко дну. Много музыки, много спиртного. Я поднялся, меня штормило. Медленно, зигзагообразно добрёл я до кожаного дивана, плюхнувшись в него, словно достиг, наконец, дна. Кто-то дотронулся до моего плеча и прокричал в ухо, поверх шумящего музыкального прибоя:       — Твой брат жжёт сегодня! Отличная они группа!       Я кивнул и закрыл глаза. Кажется, меня прибило волной к тёплому берегу, который я ощущал спиной. Тёплая мягкая галька, казалось, согревает меня. И шум волн начинал стихать. Потом и вовсе прекратился. Я спал на каком-то далёком необитаемом берегу, слыша крики неугомонных чаек. Какая-то чайка крикнула над моим ухом так громко, что я проснулся. Очнувшись, понял, что остров мой несуществующий остался где-то в сновидческом океане, недоступный и такой манящий, а я снова здесь: в небольшом клубе друзей моего старшего брата, которого все любят, ценят… И я тоже тут… не потому что я музыкант или чем-то могу помочь… или кому-то просто приятно меня видеть, а потому что я младший брат, я довесок, бонус, подарок за покупку, который не очень-то нужен, но выбросить жалко, так как может в хозяйстве пригодиться. Так я и лежу на своей запылённой полке, сижу на скамейке запасных в ожидании Великого дня. Я усмехнулся своим мыслям, медленно размежив уставшие веки. Я плавно приходил в себя, возвращаясь в реальность. Длинные кучерявые волосы вились волнами, заслоняя поникшее лицо, они падали на лоб, на нос, струились вниз, ниспадая на грудь. Я слегка мотнул головой, прогоняя дрёму, подняв голову, убрал с лица нависшие пряди и устремил взор поверх людей, разглядывая собравшихся. Взгляд тут же выцепил брата, крупного, широкого в отличие от меня, коротко стриженного. Он смеялся, пил и громко говорил поставленным голосом. Недалеко от меня интерьер украшали вечно таскающиеся за ним девицы всех мастей. Они смотрели ему в рот, они балдели от музыкантов, они вешались на «прикольных» парней, лица их излучали знание социально-бытовых премудростей, связанных с тем, как быть красивой, сексапильной. Сейчас я видел в них хитрый звериный оскал. Когда-то они веселили меня, наполняя задором, спортивным азартом и рвением к победе над одной из них. За один вечер можно было положить на лопатки не одну, проявляя чудеса греко-римской борьбы. Как мне надоел этот спорт! Пустота их глаз начинала сводить меня с ума, я путал их имена, не помню их и сейчас. Сейчас здесь сидят другие… или, может, кто-то из тех тоже есть, но они кажутся мне на одно лицо, как куклы в детском магазине: блестящие, длинноволосые, у них похожие имена, не имеющие характера и истории. Я внимательно оглядел их, потом потёр пальцами уставшие глаза.       — Тимур! — окликнул меня басист группы.       Я устало посмотрел на него.       — У тебя сигареты есть? Может, сгоняешь, а?       Я не пошевелился, издав странное шипение, в голове пробежала недовольная мысль: «Твою ж мать, мне не четырнадцать лет, чтоб всем за сигаретами бегать!..». Но вслух я сказал с шутливым оттенком:       — А чё… без меня никак, а? Ты не видишь, я втыкаю…       — Ну вот опять ломаешься? Что за человек — попросишь по-хорошему, а он сразу в штыки, — начал мямлить он.       — Тимур, ну сходи, проветришься заодно, — добавил брат.       — Я говорю тебе, что не хочу! — рявкнул я, чувствуя, что леность, сонность и алкоголь начинают медленно испаряться под воздействием закипающего недовольства.       — А кто пойдёт? Ребята отыграли. Устали. Дай им дух перевести.       — Вон пусть ваша блондинка… басист ваш, — после пары секунд саркастично добавил я, — сходит… Он же басист-басист не повторяет два раза — два раза. Зачем ему курить? Голова, чтобы есть, — процедил я, с удовольствием созерцая басиста Васю, двигающего желваками от накатывающего чувства собственной важности.       — Ой, вот только не начинай! — затараторила Соня, последняя и нынешняя пассия моего брата. Она поднялась с его колен и двинулась в мою сторону. Подойдя вплотную к дивану, на котором я полулежал, она добавила:       — Пошли. Я с тобой схожу, так уж и быть.       Её короткие обтягивающие шорты были на одной высоте с моими глазами.       — Ты убедительна, как никогда, — подытожил я, строя хитрую гримасу, с вызовом поглядывая то на басиста, то на брата, который был спокоен, как вол. Удивительная его черта, всё-таки.       Я кое-как поднялся. Она ловко подхватила меня под руку и повела в сторону двери.       — Блин… — проговорила она, — вот тощий такой, а тяжёлый чёрт. — Потом крикнула, глянув через плечо: — Вик, пошли со мной!       Послышался стук каблуков, и появилась Вика. Она набросила короткую кожзамовую курточку, поправив волосы, пошла следом. А Соня продолжала негромко говорить со мной:       — Ты такой дурак. Вот уже какой год за тобой наблюдаю, ты всё младенец, — вздохнула она. — Вы с братом просто две противоположности. Насколько он целостный, настолько… — она не договорила, потому что я перебил её:       — Прекрати меня пилить, ты мне не мать. У меня нет матери. Я всегда без неё обходился и без вас, баб, разберусь.       Выпалив это, я понял, что всё-таки чертовски пьян. Язык слушался, но не слишком-то. Мы вышли на бодрящий ночной воздух.       — Иди домой… Проспись. Ты на сегодня оттусил своё.       Она не спрашивала. Она утверждала. Я знал, что заботилась она не обо мне, а о том, чтобы я снова что-нибудь не спорол, не сказал, не сделал, не испортил настроение ни брату, ни ей… никому, короче. Я, не желая спорить, кивнул, понимая, что сам, скорее всего, внутренне хочу того же, просто никак не могу понять, как найти тот дивный тихий брег с тёплой гладкой галькой. Они пошли прямо, к ближайшему супермаркету, а я свернул во двор, чтобы пройти кратчайшей дорогой до дома. Напоследок глянул им вслед. Два изящных длинноногих силуэта шли, вихляя бёдрами, вдоль тёмной дороги, освещаемой приятным тёплым светом фонарей и подсветок на домах. Они словно сошли с обложки какого-нибудь диска Various artists, посвящённого хард-року 90-х.       — Кошки, — пробубнил я, лыбясь, потом сплюнул под ноги, добавив, — хитрые кошки… — И поплёлся восвояси.       Добрёл до дома, по памяти добрался до комнаты, рухнул на диван, не раздеваясь, и тут же уснул.

***

      Продрал глаза я только в час дня, снов своих почти не помнил. Снились какие-то праздные веселящиеся люди, огни и… сплошной праздник, какой-то сумбурный Новый год и винегрет из лиц. Головная боль отдавала то в одну часть черепа, то в другую. Казалось, если я силой воли сейчас не подыму себя, то не поднимусь никогда. Оглядев себя, я слегка удивился, что был в кожаной куртке и кедах. Подумал, что раздеваться или переодеваться уже не имеет смысла. Умылся и поплёлся по длинному тёмному коридору на кухню. Заглянул осторожно в батину комнату. Он ещё спал после очередных бурных возлияний. Помятое припухшее лицо лежало на подушке, скривив рот и нос набок, рука болталась, плетью свесившись вниз, ноги запутались в одеяле. Я прошёл на кухню. На столе стояла недопитая бутылка водки, на которой был изображён дед-гусляр в синих одеждах.       — Саруман, бля, — просипел я, решив для себя ни за что не пить снова. Вот так — не пить снова.       — Семейка… — промямлил я, думая о бате, который снова проспал работу, и выдул из чайника оставшуюся воду. Дрянной вкус кипячёной воды. Дрянной я.       Входная дверь приоткрылась, и на пороге появился брат: бодрый, спокойный, уверенный, впрочем, как обычно. Словно бы вчера и не праздновал ничего, словно бы…       — Вот те на те… — пробасил он. — Опять инст прогулял. Ну какого чёрта-то опять?       Я страдальчески воздел руки к небу:       — Какой институт?! Ты в своём уме?       — Ты в инст попал только потому, что на этом факультете недобор, поэтому даже тебя, раздолбая с диагнозом «сказочный идиотизм», и то взяли! Тя выгонят на хрен!       Я слушал, корча морду, потому что громкий голос его стукал болезненно по клеткам моего головного мозга.       — Завязывай с прогулами. У меня такого шанса не было вышку получать. Смотри, короче, армия тебе светит тогда… и сбрить придётся твои «шикарные девичьи кудри», — с иронией проговорил он.       Вот умеет он воззвать к голосу совести, паладин хренов, и говорит вещи, которые можно обидно произнести, а он умеет их и сказать правильно…       — Да знаю, — мямлил я, — всё будет тру норм. Сентябрь только. Блин… октябрь уже… Чёрт… — вспомнил я.       — Ну ладно, — проговорил он, — батя как?       Я кивнул в сторону комнаты:       — Валяется никакой.       Николас вздохнул. Разулся и прошёл на кухню.       — Ты чего в кедах? — вдруг заметил он.       — Я вообще не знаю, чего я…       — Ясно, — коротко ответил он. — Я оставлю денег, — он полез в задний карман джинсов, изъял кожаный кошелёк на цепочке, вынул несколько крупных купюр и положил на кухонный стол. — Спрячь у себя, а то если батя найдёт, всё пропьёт.       — Ясень пень, не дурак, знаю.       Я аккуратно сложил деньги и ушёл в комнату, добыл из ящика конверт и, сложив купюры, положил конверт между страницами романа Джорджа Мартина.       — В руках Старков ты будешь сохраннее, — проговорил я.       — Не ходи в обуви! — проорал брат. — Катьке мыть!       Я вернулся в прихожую и вышел вместе с братом, на ходу схватив свой исцарапанный и исписанный скейт.       — Куда? — коротко спросил он, заходя в лифт.       — За Катькой схожу, — ответил я, притуляясь рядом с ним, — раз прогулял. А ты куда?       — Сегодня на работе выходной, репетировать тоже не будем вечером, так что я отдыхаю. Если что — у Сони.       Я кивнул.       — Вам без меня места больше, — подытожил он, выходя из парадной и прикуривая сигарету, я выскочил на улицу следом за ним, знаком прося, чтобы он дал мне закурить.       — Ну, бывай, — проговорил он с сигаретой во рту и двинулся к соседнему дому, где жила Соня.       Катнув скейт, я встал на него, затягиваясь сигаретой, торчащей в зубах, ощущая ногами некоторую неловкость движений и нарушение координации. Однако, жёлтые листья, мелькающие кусты и ветер в лицо бодрили и заставляли тело вспоминать.       Возле школы толпились младшеклассники с родителями. Кто-то гладил мохнатую и ушастую чихуахуа, которая с остервенением вертела малюсеньким хвостом, показывая своё расположение. Стоял гомон и шум. Мамаши болтали, обсуждая учителей и оценки. Я присел на низкую ограду сбоку от входа, бросив скейт у ног. Стали появляться более старшие ученики, в основном мелкими компаниями или по двое. Вышла Катька. Рядом с ней шла полненькая подружка со смешными веснушками на носу и девчачьими косами.       — Тимур? — удивилась Катька. — Ты чего не на учёбе?       — Ты видела, когда я вчера пришёл? — с укоризной спросил я.       — Нет, — наивно замотала она головой.       — Я тоже нет, — усмехнулся я.       Она внимательно оглядела меня своими озорными каре-зелёными глазами и строго сказала:       — Ты свалявшийся какой-то. Нечёсаный, немытый…         — Прива! — приветствуя меня, крикнули из-за её спины пара одноклассников.       Я молча махнул им рукой.       — Домой? Или как? — спросил я.       — Домой. Я есть хочу.       — Знать бы, что там вообще есть и есть ли…       Я медленно ехал на скейте рядом с ней, отталкиваясь одной ногой, она весело вышагивала рядом, невысокая, изящная, с мальчуковой фигурой. Она задорно смеялась, рассказывая утренние новости. Внешне она была похожа на отца в молодости. А листья бросались нам под ноги, жёлто-красные, удивительные. Она подняла один такой, крутя в тонких маленьких пальчиках.       — Что за дерево? Знаешь? — она удивлённо уставилась на меня.       — Не знаю…       — Интересно… — процедила она, погружаясь в свои мысли.       Подходя к дому, я увидел у подъезда фигуру отца. Ссутулившись, он курил вместе с местными автомобилистами, предпочитающими проводить время под машиной, а не в ней, параллельно согреваясь сорокаградусной.       — Ой, только не это, — занудила Катька, — опять он пьяный и на работу не ходил. Я вспомнила, у нас родительское собрание в эту пятницу. Это же позор. Я не хочу, чтобы он шёл меня позорить, — она скорчила расстроенную гримасу, сморщив курносый нос.       — Хочешь, я схожу? — предложил я.       — Дурак! — она, смеясь, оглядела меня с ног до головы. — Мне ещё тебя там не хватало. Школа до сих пор тебя вспоминает, и преподы периодически приводят тебя в плохой пример, что вот, мол, был тут такой Тимур, Катин брат, который в туалете унитаз сломал, который в школу змею принёс, который пьяный в школу пришёл… Дальше продолжать?       Я улыбнулся уголком рта, вспоминая отрочество.       — Может, Колька сходит? — в надежде посмотрела она на меня.       — Спроси. Сходит наверняка.       Отец, наконец, заметил нас, поприветствовав, и снова увлёкся «приподъездным» общением. Мы вошли в парадную и поднялись пешком по лестнице. Между этажами тусили соседи. Никитос, Катькин ровесник, живущий один в трехкомнатной квартире, сидел в шортах на лестнице, куря и играя на телефоне. Марина с девятого этажа смеялась и болтала, как обычно, с Ольгой из соседней квартиры.       — О! Привет-привет! — выпалила она.       Я остановился, пожал руку Никитосу и обратился к ней:       — Ну, как дела, Марин? Я вас в выходные не видел. Где были-то?       — Да мой Лёшка девушку свою приводил, так что мы с папиком на выходные решили из квартиры слить, чтобы им не мешать. Ты ж понимаешь, им по семнадцать, у них там любовь-морковь, секас, — она рассмеялась.       Я слушал и смотрел на неё. Выглядела она как девочка. Задорная, худенькая, в леопардовой короткой курточке, короткой юбочке и ковбойских сапогах. Сорокалетняя девочка без возраста. Всегда душевная, всегда общительная и смешливая.       — Тимур, я пойду, — процедила Катька, оставив меня курить в компании.       — А сейчас вот борщ сварила, думаю, дай к Ольге зайду поболтать-покурить, — весело добавила Марина.       — Борщ? — вдруг оживился Никитос, оторвав взгляд от мобильника.       — Есть хочешь?       — Хочу.       — Докурим — поднимайся, я тебя покормлю. И что там тебе постирать надо было? Приноси.       — Хорошо, — бодро проговорил он, затушив сигарету о ступеньку, и отправился в свою квартиру, хлопнув дверью.       — Опять один? — спросил я, кивая вслед ушедшему Никитосу.       — Да, — махнула она. — Не дело это. Четырнадцатилетний пацан один без родителей живёт. А они на даче перепелов разводят. Так что я тут за ним приглядываю. Знаешь, — тише заговорила она, — он… брошенный. Печально ему. Он к нам приходит.       — Марин, — таинственно проговорил я, — я… тоже… брошенный… Может, приду? — Я хитро посмотрел на неё.       — Приходи! — хохотнула она.       — На груди пригреешь? — напирал я.       Ольга, молчавшая с сигаретой в руках, засмеялась.       — У меня муж, Тимур. А я — женщина порядочная…       — Жаль, — подметил я, бросив окурок в подвешенную к перилам консервную банку.       — А так просто — приходи, — повторила она.       — На борщ.       — На борщ.       — Ладно. Я домой. Увидимся.       Катька на кухне гремела кастрюлями. Я разулся и пошёл помогать ей. Аппетит был нагулян. Пока картошечка бурлила под крышкой, я включил компьютер в комнате и залез в дневник, желая написать в нём пару строк о наболевшем. Зашла Катька и присела на край стола, в упор смотря на меня.       — Ты опять сидишь в моём дневнике, — обиженно выпалила она.       — Кто теперь разберёт — твой он или мой…       — Ужасно. Никаких личных границ.       — Ты на той неделе написала о старшем брате, полном харизмы, за которой тебя никто не замечает. Это ты о Николасе?       — Вообще-то о тебе…       Я аж прыснул слюной в монитор от неожиданности.       — Да брось ты! Гонишь! — я ошалело уставился на неё.       Она, сложив руки на груди, молчала, сурово смотря на меня.       — Стебёшься?       — А ты примерно тоже написал на днях только о Николасе, — заметила она.       — Куда ни глянь, мы везде друг другу дорогу перешли, — рассмеялся я. — Ты в курсе, что тебе какой-то парниша в личку написал, требуя встречи?       — Знаю. И что?       — Сходила бы.       — Вот ещё. Скорее всего, какой-нибудь жуткий, стрёмный, прыщавый очкарик-задрот.       — Ха! Не узнаешь, пока не встретишься.       — Ты ничуть за меня не беспокоишься? Вдруг он старый педофил-извращенец? И ещё, я так поняла, он совсем не моего возраста. Он… ну как ты или Николас. Я — не дитё перестройки. Я не потеряна.       — Ты-то? — я оценивающе осмотрел её. — Точно нет.       — И… мне пока не настолько интересны парни, — добавила она, спрыгнув со стола. — Лучше дай мне свою старую рубашку клетчатую. Ты не носишь, а мне она всегда нравилась.       — Забирай… Только не думай, что эта рубашка поможет тебе встретить принца мечты.       — Придурок! — хихикнула она. — Ты слепой? Или тебе лупу дать? У меня даже сиськи ещё не выросли толком, я парням не нравлюсь, потому что я как вы. Знаешь сказки русские народные? — вдруг спросила она.       Но не дождавшись ответа, продолжила:       — У старинушки три сына: старший — умный был детина, средний был и так, и сяк, младший — вовсе был…       — Девка! — рассмеялся я.       — Хочешь? Сам с ним встречайся! — рассмеялась она. — Это ты там впаривал про потерянность. Представляю, какой он будет потерянный, увидев тебя, а не фею мечты. Я бы денег поставила, что сбежит, если не отмудохает, то сбежит.       — Добрая сестра… — вздохнул я. — Точно не пойдёшь?       — Не знаю… — издеваясь, проговорила она, доставая из шкафа красную клетчатую рубашку.