***
Ширококостная и высокая Светлана рассматривала кого-то в холле университета. Пётр весело хихикал с девчонками. Он с любопытством проследил за её озабоченным взглядом. Чернопольский протянул руку какому-то высокому и худому длинноволосому парню в вельветовых хипповых клёшах и потёртом гранжевом бушлате. Неизвестный громко засмеялся, и они вдвоём вышли из стеклянных дверей под порывы зябкого ветра. — Ну, чё? Твой черноволосый угорь снова ускользнул? — спросил Пётр, язвя. — Что за парень? — недоумённо спросила Света. — Чернопольский-то? Мудак он. Вот я — мужик! На меня смотри, женщина, — продолжал валять дурака Пётр, не понимая суть вопроса. Она нахмурилась. — Он ебанутый прогульщик! — не унимался Пётр. — Тогда за кой-фиг ты с ним общаешься? — спросил кто-то из столпившихся девчонок. — А теперь срёшь за его спиной, — вторила ещё одна. — Я не общаюсь, я тупо прикалываюсь, — оправдывался он, — наркоша он мудной… — Зато ты святой, Петюня, — прогудела Света, толкнув его в грудь, и ушла прочь быстрой походкой. Девчонки неодобрительно посмотрели на него и последовали за ней. — Куда? — разведя руками, озадаченно спросил Пётр. Но ответов ему никто не дал. Спины, удаляясь, безмолвствовали. — Дуры тупые… сучки… — пробурчал он, играя желваками на лице. — Кругом одни потаскухи и педики, — зло проскрипел он и сплюнул на мраморный пол. Плевок посреди холла университета не сильно беспокоил его. Ведь мир так устроен, что за ним приберут те, кто рождён служить. И узбечка-уборщица без имени здесь именно для этого. Пётр знал это и ощущал кожей. Мир был предельно прост.***
— Знаешь, по правде я долго не прогуляю, жрать охота, — сказал я, — если ты не против… может, поесть сходим? — У меня бабла нет на кафе. Так что всё равно. — Ты ел сегодня? — Бутерброд в семь утра. — Прекрасно, а сейчас четыре дня. Как ты ещё не сдох, удивляюсь… — Я привык. Вечером пожру. — Пошли ко мне пожрём. — А что… есть чё? Я усмехнулся. — Моя мать частенько не готовит — у неё диета и работа, так что пришлось научиться. Хочешь жрать — умей вертеться. — У меня нет матери… — вдруг сказал Тимур. Лицо его не выражало сожаления, скорее обиду и злость. — Она… умерла? — аккуратно спросил я. — Можно и так сказать. Аллегорично. Но на самом деле она встретила югослава, бросила меня, брата и мелкую Катьку, отца и ушла к нему жить. С ним она завела всё с нуля, вычеркнув нас из своей жизни. Я больше её никогда не видел, а отец стал ещё больше пить. Я слушал его, опустив голову, вышагивая по мостовой под звонкий звук его голоса. — А у меня… отец… — замялся я, — встретил маникюршу и укатил в Штаты. Звонит иногда. Вправляет мозги. — Хотя бы звонит… — Лучше бы не звонил. Хотя в старших классах школы я даже ездил к нему на летние каникулы. Бродил там под калифорнийским солнцем, ощущая, как он далёк от меня, американский папочка, грезящий американским футболом по пятницам, бегом по утрам, крепостью мышц и блондинкой с большими сиськами, которая делает минет вечерами, в то время как он смотрит комедии, поедая чипсы. Тимур хищно осклабился. — Возможно, твой отец знает толк в жизни! Я свёл брови на переносице, поглядывая искоса на него. — Хватит ноздри раздувать! — рассмеялся он. — Ты такой злющий, обидчивый. Всё на свой счёт принимаешь, постоянно противопоставляешь себя кому-то. Ищешь одобрения своей доктрине? — Плевать… Не нравится — я тебя не держу, — буркнул я. — Не дождёшься, — ответил он, подстрекательски натянув мне шапку на глаза. Так, не сговариваясь, мы направились домой, чтобы перекусить. На лестничной площадке возле закрытой двери стоял сосед. Он, потупив взор, толкался плечом в запертую дверь своей квартиры. — Здорово! — сказал я. — А ключом дверь открыть не пробовал? — Да я… это… ключ потерял, — промямлил он. Он медленно сфокусировал свой взгляд на мне, но, заметив, что я не один, перевёл взгляд на Тимура, а потом, уставившись в стену между нами, проговорил: — А закурить есть? Тимур протянул ему сигарету, а потом чиркнул зажигалкой. Пока сосед Женька прикуривал, я открыл дверь, зашёл в квартиру. Обернулся, чтобы поторопить Тимура и заметил его озабоченный взгляд. Казалось, он о чём-то размышляет. Полагаю, в его голове происходило что-то, некий сравнительный анализ. Я окликнул его, отвлекая от неприятных размышлений. Когда я запирал дверь на ключ изнутри, Тимур осторожно спросил меня: — Чё… частенько он так, да? — Consuetudo est altera natura, — ответил я, скинув ботинки. Тимур вопросительно посмотрел на меня. — Привычка — вторая натура, — пояснил я и прошёл на кухню. — Котлеты с макаронами будешь? Он кивнул. Пока я набирал в кастрюлю воды, он осматривал кухню, усевшись в ротанговое кресло у окна. Оглядев аккуратно развешенные декоративные тарелки на стене, он спросил: — Ты везде был, откуда тарелки? — Нет. В основном мать была, это её заграничные поездки, она едет куда-нибудь, покупает их как сувениры, приезжает и заставляет меня аккуратно вешать их на стене. Хотя несколько я привёз. Вот эту, — я показал пальцем на одну, — я привёз из Владимира. — Эт чё за Владимир? — с ноткой ревности выпалил Тимур, продолжая озираться. — Да был мужик такой, давно. В его честь город назвали. — Мать по Парижам и Стокгольмам, а ты по Подмосковью специализируешься? — хихикнул он. — Мажор-патриот? — Я отшельничаю… — Смешной ты… Выбрал бы что-нибудь поинтереснее и с меньшей вероятностью быть избитым… с твоей-то внешностью… — Тебе ли говорить мне про внешность. — А что со мной не так? — хитро улыбнулся он краем рта. Я промолчал, пожалев, что случайно начал этот разговор. Плотно наевшись, я лениво сидел, попивая горячий чай, а он подорвался мыть посуду. — Завязывай, у нас посудомоечная машина есть. — Да ладно. Мне не напряжно. Громко журчала вода, а я рассматривал дом напротив, методично оглядывая чужие балконы. Я впал в размышления и даже не заметил, как вода перестала шуметь, а он подошёл ко мне, присев на край стола и положив передо мной какой-то листок, который, наконец, привлёк моё внимание. — Вот, как ты и просил. Я, недоумевая, посмотрел сначала на него, потом на листок, лежащий передо мной. Взгляд пробежал по закорючкам, зацепился за печати. — Что это? Справка? — Угу. Анализы. Ты читай внимательно. Там всё написано. Незаразный я. Успокоился? К чему он клонит? — пытался сообразить я, не веря, что всё это происходит со мной. Мысли суетились и истерили, бегая туда-сюда, а в глазах пульсировали повторяющиеся вновь и вновь чёрные надписи крупными буквами «Не обнаружено». Я поднялся, глупо посмеиваясь. Так обычно улыбаются смущённые люди, не понимающие, что им надо ответить или сделать, обернув всё в шутку. Я сделал неловкий шаг назад, ощутил, что упёрся спиной в холодильник. Он же не терялся. Опершись рукой о дверцу холодильника, увешанного всевозможными магнитами, он бескомпромиссно посмотрел мне в глаза и спросил: — Теперь… когда ты не сомневаешься, можно я тебя поцелую? Как это не сомневаюсь? Что он хочет сказать? Мысли судорожно спазмировали, убыстряя свой бег. Чёртов тормоз, я даже сказать ничего не успел, даже не возразил. Или это страх сковал меня? Я панически растерялся. Так не терялся я никогда, кажется, а он, воспользовался молчанием, как знаком согласия. Я ощутил вельвет его губ. Я не шевелился, но он не прекращал, всем телом сигналя: «Откройся!». И я послушался. Открылся. Что-то животное происходило между нами. В детстве это кажется странным и омерзительным. Со стороны выглядит непонятным, но как оно приятно на вкус, как волнующе трепещет нутро. Это двойственно и тем потрясает. Как улитки выпускают свои мужские отростки, заплетая их между собой сложною спиралью, так сплетали мы ртами, языками животворящую субстанцию пробуждения. Мы смешивали её, как художник краски, скользя, как ломтик картофеля на сковороде с разогретым маслом, тая, как куски льда на тёплой коже. Стоит лишь начать, и остановиться не хватит воли. Её нейтрализуют нарастающие вспышки электричества внутри, дрожью проносящиеся, угасающие и вновь с нарастанием подступающие. — Дрожишь? — игриво спросил он, слегка отстраняясь. Я молчал, учащённо дыша, взгляд мой пьяно блуждал. — Твои чувственные ноздри мне уже снятся, — шепнул он в ухо, — You’re so fucking beautiful… Шелест букв прошуршал по слуховым ходам, зачесались нейроны, порождая пульсирующие импульсы. Я закрыл глаза, пропадая в телесно-метафизической эйфории. В закрытых глазах под веками мелькают малиновые пятна. Они пульсируют в такт пульсациям ниже пояса. И в столь славный миг, малиновые пятна сливаются в силуэтный портрет моей матери. — Не… не на… не на… кухне… — наконец, фраза достраивается до логического конца. Он слышит, но, не отвлекаясь, проводит жадно пальцами по моим губам, подталкивая в коридор, я ударяюсь спиной о стену. Бессистемные движения, копошение, ноги, заплетаясь, несут нас вдоль стен, локти собирают углы, спина ищет опоры, губы ищут губы, как слепые щенки — сосок суки. Щенки… Сосать… Не делай это со мной, иначе я сойду с ума, умирая в судорогах, содрогаясь. Мы упираемся друг в друга, как мятая постель упирается в ноги, дотрагиваясь, говорит: «Я здесь…». Свитер к чёртовой матери. Поисковая система сосков… на ощупь. Detected. Острые языки нам в помощь. Стены нежны сегодня, заключая в объятья, Джим Моррисон с плаката хитрой миной благословляет на подвиги: «Воздрочите, дети мои!». Покажи мне. Посмотри на меня. Мы оба знаем, чем и как пользоваться. Действие. Глагол… -тся-ться. И малиновые верблюды, наконец, напьются сочной влаги из бьющего фонтана наклонений и спряжений. Окончание. Мягкий знак. Точка.