Вельвет

      Глава 12. Глеб       — Как тебе удалось призвать этого идиота к здравому смыслу? — восхищённо спросила мать, ворвавшись в мою комнату.       Я слушал спиной её восторг, но никак не отреагировал. Сейчас мне было безразлично её воодушевление. Я хладнокровно сделал то, что она просила. И ничего не имело смысла. Я всё делал как робот, без чувств, без эмоций, с одной лишь заинтересованностью — забыться, занять мозг любым делом, лишь бы не думать, не вспоминать, не переживать всё снова и снова, проигрывая виниловой пластинкой в мозгах. Эмоций нет, чувства растворились в серной кислоте, поршнем выталкиваемой во внутреннее пространство мысли. Плавная подача кислорода. Вдох-выдох. Смятений нет.       — Он же отвратительно капризный клиент! — продолжала она. — Главное, он очень доволен, что в итоге получилось. Этот дизайн сайта отлично подходит и, самое важное, не выдержан в клоунском стиле, как он изначально хотел. Я не могу дискредитировать фирму выполнением работ по прихоти человека с безобразным вкусом, ничего не смыслящим ни в дизайне, ни… Глеб! — громко и требовательно произнесла она.       Я молчал, смотря в окно, прижавшись плечом к стене. Роботы не говорят. Язык мой атрофировался за неделю. Его оторвал тот черноволосый парень, забрав себе на память. Индейцы всегда хранят части тел своих жертв, как реликвии силы.       — Глеб, что происходит? Я думала, у тебя плохое настроение, но… это не может продолжаться целую неделю? Что творится? Это как-то связано с той девушкой?       Я не оборачивался, смотря, как быстро летит снежная крупа за окном. В белоснежный алюминиевый котёл города небесная мать аккуратно всыпала манную крупу. Методично. Как надо.       — Глеб, — смягчилась она, подойдя ближе, я на слух улавливал её движения, — я вижу, что-то происходит. Ты замкнулся, ты не такой, как прежде. Прошу тебя… поговори со мной…       Отчасти мне, возможно, было жаль её. Она ведь совершенно здесь не при чём, отчего же должна страдать, видя, как я удаляюсь от неё? Я повернулся вполоборота. Поведенческая субстанция струёй вырвалась из баков души, накрепко забаррикадированных, но медленно дающих трещины и рассыпающихся ржавой трухой. Слабость заключила тело моё в объятия, сомнения вгрызлись клыками в шею мою.       — Мам… — медленно начал я, делая долгую паузу, — знаешь… — Слова увязли в горле, в зыбучей пучине нежелания и боли, волевыми крюками я вытянул их на свет, испугавшись, как они прозвучали. — Я гей, мам.       Мне не хотелось смотреть ей в глаза в этот миг, я боялся этих глаз, чужих, стеклянных, неживых, с зарождающимся огнём ненависти. Она словно собиралась с духом или обдумывала, что сказать или, может, пыталась уложить эту новость в мозгах, аккуратно складируя слова в алфавитном порядке. Неожиданно она разразилась смехом.       — Ты валяешь дурака? Что это? Развод? — она улыбалась, как могла бы улыбаться сумасшедшая выдра из тридэшного мультфильма, скаля рот, а глаза, между тем, испуганно округлились, нелепо вываливаясь из орбит и ища поддержки в моих. Странная чужая женщина с изуродованным мимикой лицом смотрела на меня, не мать. — А как же та девица, которую я видела рано утром?       Она поставила меня в тупик своим заявлением, я нахмурил брови и переспросил:       — Какая девица?       — Ха! — криво улыбнулась она и уверенно проговорила, с давлением выстукивая каждое слово, как солдат на плацу: — Ты думал, я не видела. Я пришла рано утром и увидела у тебя в постели девицу с чёрными вьющимися волосами. Что ты на это скажешь?       Я в упор уставился на неё, новость эта поразила меня, фигурально выражаясь, сбила с ног, разбросав мысли фейерверком. А девицу-то в своей постели я и не приметил…       — Это не девица. Это был парень.       Мать хмыкнула.       — Мам, это был парень, — настаивал я. — Я спал с парнем. Ты всё перепутала спьяну.       Она зажала рот рукой, жест этот казался мне наигранным, как в плохом кино.       — Пипец, — едва слышно прошептала она и быстро вышла, закрыв дверь.       Так странно ушла, ошарашенная, сбитая с толку, запутавшаяся, ничего не сказала, кроме шероховатого слова, застрявшего коркой в её нежном горле. Загремела на кухне чайниками-чашками-полками. Искала ли она яд, чтобы дать его мне? Яду мне! Яду, чтобы тернии сомнений не кололи измученное тело, чтобы искры желаний не воспламенялись, скользя по телу ручейками истомной лавы, чтобы звуки тишины и нагое рассветное солнце не тёрлись вельветом о мою спину.       Она вернулась, спокойная с виду, от неё легко и неназойливо пахнуло крепким алкоголем. Градусы его разогрели нежную кожу на щеках, придав им лёгкий малиновый оттенок юного любострастия. Она прошла и села на край моей растрёпанной постели.       — Знаешь, а я трахалась в тот вечер… в ночь, — поправилась она, — с одним потрясающим мужиком. Он младше меня на семь лет, но он поразил меня своей уверенностью. Я впервые чувствовала такую решительность. Он чётко знает свои желания и то, чего он по-настоящему хочет. Это такая редкость…       О! Как она заговорила! Смелости ей придал алкогольный градус. Речь её катилась равномерно, как у драматической актрисы, с жестами, с жертвами, с игрой пляшущих рук, с поворотами головы, как у ма-а-аленькой балерины.       — Представь, он хочет со мной серьёзных отношений! — она рассмеялась, уронив одну слезу и поспешно утерев её тыльной стороной руки. — А я боюсь… Я, старая дура, боюсь… А знаешь почему? — во взгляде её было что-то мучительное, она ждала моего ответа, как девочка-карапуз из старшей группы детского сада, которая спрашивала меня: «Знаешь, что я придумала? Знаешь?» и смотрела в упор, пока я не покачаю головой, как и она сейчас.       — Потому что он такой уверенный, молодой, красивый, успешный. И… Я не верю. Потому что так привыкла. Приучилась я — не верить никому, только себе. Всё сама. Всегда. И в постель в свою клала сама, и презервативы покупала сама, и сигарету после секса прикуривала, и кофе горячий на кухне сама, и минет им, если голова болит… не у меня, у них…       Она откинулась на кровать, проведя руками по лицу, натянув кожу под глазами. В белых глазных яблоках красные прожилки — червоточины разочарований. Но она не плачет. Лишь одна прозрачная слеза театральной жизни на сцене абсурда и лжи. Наигранное лицо, улыбка легкомысленности сменились усталостью, бледностью и дряблостью реализма. Она не лгала. Признание моё выстрелило в неё трассирующим снарядом, шлейф истины порохом опадал в сухом воздухе моей комнаты.       — Давай только без тяжёлых наркотиков и суицида обойдёмся, ладно? — твёрдо и по-матерински нравоучительно проговорила она.       Я подошёл и сел рядом на край.       — Мам, я что, похож на идиота? — вопрос этот был риторическим, мог породить весьма долгий спор во Всемирном конгрессе эсперантистов.       — Ну… ты дней пять со мной вообще не разговаривал. Кое-как односложно отвечал «да — нет». Что я могла подумать? Ты хоть и аутист, но признаки жизни обычно подаёшь активные, а тут… — она посмотрела на меня осуждающе и одновременно участливо. — Обещаешь?       — Да, — я лёг на спину рядом с ней, разглядывая неровности серого потолка, в которых застряли пылинки откровения. — Суицидники — слабаки. Я не слабак.       Она повернула голову, критично оглядывая мой уверенный профиль.       — А что этот твой? На один раз?       Я пожал плечами.       — Он мне пару sms написал для проверки связи. Я проигнорил.       — Прям как я. Испугался, — убеждённо произнесла она. — Или он тебе не нравится?.. Тогда бы не сказал мне, что ты гей. Один раз — не пидорас, — пфыкнула она.       — Я не знаю, что с этим делать, — признался я.       — Угу. Сидеть, как Рапунцель, ждать, пока кто-нибудь не придёт сам. Только ты не Рапунцель, до старости косу растить будешь, и, сомневаюсь, что старый обрюзгший кто-то воспламенит твой пыл, — она усмехнулась. Сейчас она вновь стала прежней. В меру иронична, голливудские сравнения, диснеевские смешки. Драматичность впиталась в неровность стен, и лишь я замечал, как она тайком шевелится, прилепляясь к крупинкам пыли.       Мать резко поднялась и вышла из комнаты, бросив мимолётом:       — Ну, сделай уже что-нибудь…       Я достал мобильник, посмотрев в его неоновый экран. Два пропущенных вызова от него. Ощущая неловкость, чувствуя, как звенит голова от образовавшейся пустоты, я позвонил, боясь услышать его колючее безразличие, но электромагнитные волны, вливающиеся в моё ухо, подсказали иное.       — Где ты был? — выпалил он.       Пустота продолжала пульсировать в висках.       — Можно, я приду? — неуклюже спросил я…