Вельвет

      Глава 14. Глеб       Дни уже не лениво тянулись, а спринтерски пролетали. Город в основном жил предвкушением Нового года. Я знал, что встретив его, погрязну на десять дней в пред- и построждественское «декадентство», начну молить природу о весне, но впереди будут маячить три месяца самой что ни на есть настоящей зимы — с крепкими хрустящими морозами, с ледяными настилами, с падающей наледью с крыш, со скользкими тротуарами и камнями соли, застрявшими в протекторах тяжёлых ботинок, с грязными мокрыми следами возле двери и шваброй в углу. Мои бессменные джинсы вожделели предвесеннюю стирку, но она была столь же далека, как далеки были ручьи на асфальте и первоапрельское надевание кед и первая трава. Я выходил на улицу только по необходимости: в институт, в магазин. Работу мне в обилии приносила на дом мать. Дни мои, впрочем, как всегда, были похожи друг на друга, но всё-таки стали кардинально иными. Насидевшись на лекциях, я обедал дома, садился за дизайн-проекты, нагло врубив громкую музыку, заставляющую ступни и пальцы левой руки в задумчивости отбивать ритм. Так продолжалось до тех пор, пока не появлялась мать, приносящая с улицы морозный воздух с частицами зимы. Мы ужинали, она рассказывала про работу и своего прекрасного мужчину, у которого она частенько пропадала вечерами-ночами-днями и выходными. Поужинав, я снова засаживался, вооружившись кружкой чая, к компьютеру, со стойкостью японского трудоголика решать поставленные креативные задачи. В пол-одиннадцатого ночи ко мне в комнату неизменно заглядывала мать, желая спокойной ночи и не слишком засиживаться. А ещё позже кротко пиликал домофон и приходил он, закончив работу в клубе друзей старшего брата. Он аккуратно проникал в тёплое пространство коридора, шмыгал слегка покрасневшим носом. Тактично тихо снимал верхнюю одежду, проскальзывал в мою комнату, закрывая плотно дверь за собой. Среди ночи я часто кормил его бутербродами.       Было в наших посиделках что-то «пионерское», как в старых советских фильмах. Мы бодрствовали подолгу, сидя в темноте, нарушаемой слабым светом ночного неба с улицы и парой крупных свечей на подвесной полке. Свет от горящих фитилей пульсировал, рвался, играл на стенах, плясал, вращая оранжевым полотном, рождал тёмные силуэты на стенах. Я делился с ним своими воспоминаниями, они были словно картинки с плохо проявленных фотографий моего туманного детства, настолько смазанными, что я сомневался в их существовании и правильной трактовке. Я разделял с ним свои придуманные истории из прошлых жизней. И, всякий раз заглядывая в его лицо, повторял, что не знаю — было оно на самом деле или мне лишь приснилось, но он уверял, что было. Он даже объяснял мне сокрытые смыслы, подсказки и причины, которые следовало искать в моих фантасмагорических видениях. Его лицо казалось словно вытесанным из-за тёплых отсветов огня, передо мной в эти минуты шаманизма сидел сам Се Акатль с кожей оттенка пламени, всегда тёплой и вельветовой на ощупь, с напряжёнными скулами и серьёзными глазами, как бездонные колодцы, куда несомненно попадали ритуальные жертвы. Беседы наши каждый раз были либо мистичны, облекаемые таинственным оттенком, либо братски откровенны, иногда мы находили тему, развивая её до абсурда, истерически надрываясь отчаянно сдерживаемым хохотом, до хрипоты, запиваемой позже горячим чёрным чаем с неведомыми ароматными синими лепестками. Я даже не знал, каким словом назвать человека, ставшего мне в одночасье самым близким человеком на земле. Родственником ли, братом? Другом?..       Не секс объединял нас, не страсть, не алкоголь, не увлечение чем-то или совместная ненависть. Все черты моей собачьей невостребованности опустили якорь, крепко зацепившись за дно его заинтересованности. Так грамотный охотник-индеец приручает дикое животное. Грамотно сплелись в нём необходимые качества для отлова особо самодостаточных и независимых. С виду — ловец снов, прожигатель жизни, «пофигист», а внутри каменная уверенность, нерушимая, как пирамида, стоящая веками среди джунглей Юкатана. Искра в сознании зажгла образы толтекских орнаментов, несущихся цепочкой, затем плотно бросила на чистый лист воображения «ажурной вышивкой». Мобильник на столе замычал, упрямо двигаясь к краю. Голос из напичканного электроникой прибора раздался знакомый.       — Глеб! Дорогой!       Звонила Инга, возбуждённая и эмоциональная.       — Я столько всего должна тебе поведать! — прокричала она, — и уже спокойнее добавила. — Ты мне нужен.       Раз нужен — значит, нужен. Я смиренно договорился с ней о встрече в кафе, в котором мы виделись последний раз, когда она рассуждала о сексизме, феминистках, эмансипированности и минете, о котором, как известно, нет печальней повести на свете.       Сегодня я решил строго отречься от бессменного правила напиваться в ирландском пабе, потому что на поздний вечер у меня были иные планы, о чём я тут же ей сообщил после её формального «привета» и поцелуя в щёку яркими губами.       — Извини, но полуночничать и напиваться не готов, — безапелляционно начал я, расстёгивая куртку и вешая на крюк вешалки.       — Я и сама не готова сегодня… — рассмеялась она, поправив очки в чёрной оправе.       Я удивлённо приподнял бровь, садясь напротив неё и открывая глянцевое меню.       — С чего такая ограниченность, не свойственная дикой женщине-воительнице?       Она задорно рассмеялась и начала повествование.       — Как своему давнему и единственному мужчине-другу, я хочу поведать тебе одному из первых сногсшибательную новость… — пауза в предложении должна была подготовить меня к непременному шоку и дать почувствовать некую интригу. Как в цирке — барабанная дробь и «АП!» — акробат переворачивается в воздухе и летит с высоты вниз, кажется, разобьётся, но приземляется на ноги. И ни тебе сломанных костей, ни крови на ковровой дорожке. Лишь блеск и аплодисменты.       Я образцово ждал, без эмоций и охов-вздохов, которыми полна её жизнь.       — Глебушка… Я выхожу замуж…       Не знаю, но вначале меня как-то сразу напрягло слово «Глебушка», голова тут же срифмовала её с «хлебушком» и навеяла картины русской народной жизни в стиле Некрасова. И пока я боролся с неказистым, дурно звучащим названием, вторая часть предложения окончательно потеряла для меня смысл. Эффекта акробатического «АП!» она не произвела.       — Ну… Прими мои поздравления, — спокойно проговорил я, слегка разочарованно сведя брови на переносице. — И кто он?       Этого вопроса женщины всегда ждут. Они наслаждаются описаниями своих «любимых», не забывая повторять их пошлые и неуютные домашние прозвища, коими я никогда бы не назвал даже захудалого хомяка. Я, конечно, понимаю, что они видят в этих словах мягкость, нежность, они насыщают их аурой любви и опеки, но на звук слова наигранно милы, как бывают наигранно дружелюбны няньки с чужими карапузами. Фальшивые суррогатные слова. «Мой любимый бла-бла-бла… Мой любимый то, любимый сё…», а вы бы попробовали сказать «Кретин!» так, чтобы он понял, что вы его царственно возносите всей пучиной своих страстных чувств!       Особенно странно было слышать что-то похожее от умной и саркастичной Ингули. Я слегка отвлёкся на неминуемо рождающиеся фантазии, когда она начала свою историю, упрямо уставившись на меня и положив грудь на лакированный стол, придвинувшись ближе ко мне:       — Совершенно неимоверный мужик! — первая фраза звучала грубо и от души… в её стиле.       Я криво улыбнулся, узнавая подругу дней своих суровых.       — Он… такой интересный мужчина! Это что-то! — по-калягински пропела она, напоминая тётушку из Бразилии, «где в лесах живёт много-много диких обезьян». — Ему уже под сорок, — продолжала она, — но он безбашенный, дико злой, суровый такой… прям… у-у-ух! — эмоционально передёрнулась она. — Но со мной он совсем другой, в нём просыпается забота и нежность. Он возил меня в Кейптаун. Мы пили в тамошних барах, колесили на прокатной машине к мысу Доброй Надежды… Он владеет туристической компанией, — пояснила она, — и… через два дня мы уезжаем в Индию дикарями. Я даже не знаю, когда вернусь!       — А свадьба-то когда? — переспросил я.       — Он готовит мне очередной безумный сюрприз, — хитро улыбнулась она, — это просто мегачумовой мужик в моей жизни!       — Под стать тебе, — улыбнулся я, представляя, как бурная женщина-океан Инга бегает по африканскому пляжу с брутальным накачанным мужиком. Она бежит вдоль прибоя с растрепавшимися волосами по лицу, её догоняет он и роняет на белоснежный песок, снимает с неё строгие очки и дикарски впивается ей в губы, игнорируя, что песчинки застряли у него в густой щетине.       От этих картин у моря на душе у меня потеплело. Я всегда верил во что-то сверхъестественное, в то, что она встретит его. Потому что странные люди притягиваются. Мне всегда хотелось видеть её счастливой. Эмоциональный прибой накрыл меня так же неожиданно, как ёкает глубинное чувство справедливости при просмотре детских мультфильмов.       Я ещё долго с удовольствием слушал её «африканские заметки», пока она не откинулась на спинку кресла и, вперив в меня изучающий взгляд, сказала:       — В тебе что-то изменилось. Я не спрашиваю, я утверждаю. Колись.       Я искривил губу в ухмылке, поглядывая на тёмную кофейную жидкость на дне чашки. Пальцы сами собой застучали по чайной ложке, которая звонко отвечала на прикосновения, цокая по керамике.       Она не сдавалась, заглядывая мне в глаза из-под бликующего стекла очков.       — Кто она? — настырно спросила она.       — Он, — ответил я кофейной чашке.       — Оп-па! — басовито гаркнула она, продолжая смотреть на меня, изучая.       Я медленно выудил из узких джинсов мобильник, нашёл одну его удачную чёрно-белую фотографию и подтолкнул телефон к ней. Мобильник заскользил по поверхности, она ловко поймала его и взглянула на экран.       — Фига́ какой… Венера в мехах! — воодушевлённо озвучила она.       Так точно даже я бы не сказал. Фотография эта была сделана на плёнку, контрастная, полная античного духа, мне всегда хотелось дать ей название, как картине, но тонкие слова не находились, не слетали с языка. Но она так легко нашла их, остро прощупав силу образа.       Она качнула головой, разглядывая фотографию, и добавила, опустив глаза:       — Я даже понимаю, почему… А я всегда чувствовала, что с тобой что-то не так, выражаясь общепринятыми терминами… ты так сложно сходишься с людьми. И девушки твои — идиотки, велись на внешность, а потом, прочухав и не поняв твой внутренний состав, резво делали ноги, потому что сложно им с тобой. Сложный ты. К пониманию… Не-по-нят-ный… — по слогам сложила она моё психологическое вычисление.       Мы выпили ещё кофе, продолжая наш мысленный диалог друг с другом. Она видела меня, я её. «Видеть» в значении более расширенном, когда находишь потаённые, едва различимые взаимосвязи тонких нитей энергетических потоков и загадочные ментальные планы.       Ближе к вечеру мы попрощались. Её ждало путешествие и причащение древней цивилизацией, меня же…       — Ну, ладно… иди, — коротко и с нежностью проговорила она, погладив по лацкану куртки, с искренней заботой по-матерински поцеловав меня в щёку. — Тебя ведь ждёт… Венера в мехах…