ИКРА

      Питер встречал аномально сильной жарой. Спасал лишь ветер с Невы. Пробравшись сквозь толчею на Московском вокзале, поймали машину и, останавливаясь на частых светофорах, поехали по Невскому проспекту, пересекли Дворцовый и Тучков мосты, перебравшись на Петроградскую сторону.       — Ты сразу увидишь Питер с его неформальной стороны, — пояснил Профит и широко улыбнулся. Он, как всегда, знал больше меня и не спешил делиться.       Таксист высадил нас в районе метро Спортивная. Дальше Профит вёл меня, петлял улочками, проводил дворами туда, где мы собирались остановиться. Парадная была открыта. Красные двери распахнуты настежь, предлагая войти. Под ногами красовались цветные плитки с античным орнаментом — остатки былой роскоши. Профит прошёл вперёд и начал подниматься по лестнице, мягко касаясь ладонью деревянных перил. Мы поднимались. Пролёт за пролётом. Лифта не было. Алые стены исписаны древними письменами, встречались надписи на различных языках, какие-то из них я мог прочитать и даже перевести или хотя бы понять общий смысл. Кривые подписи и неумелые рисунки, наклейки уличных художников, орнамент плитки и завитушки чугуна, держащие перила, изумрудные рамы окон, пошедшие трещинами, — всё это закрутилось в мощный рассол, спрятанный в кирпичных стенах. Мы поднялись под самую крышу, на последний этаж. Шестой. Профит нажал на звонок, тот ухнул совой. За дверью послышались торопливые шаги. Затрещал замок, хлопнула задвижка, плавно открывающаяся дверь запела, затянула какую-то мелодию, а на пороге появилась женщина с бордовыми волосами цвета красного виноградного вина. Она была женщиной без возраста, она явно не была школьницей, но и дамой в летах её трудно было назвать. Черты её лица напоминали мышиные. Быстрые тёмные глаза живо и эмоционально реагировали. Она повела носом в воздухе, будто принюхиваясь к гостям, впустила нас внутрь старой квартиры и быстро затараторила:       — Проходи же… Мне столько про тебя рассказывали, Лука. Ты ведь Лука? — я успел лишь кивнуть, потому что она молниеносно взяла инициативу в свои руки. — Я Ля, — она улыбнулась и протянула мне обе руки для рукопожатия. Быстро и цепко схватив меня за кисти рук, она сжала мои ладони и приветственно потрясла ими.       — Ты не представляешь, насколько ты вовремя! — Профита она как будто не замечала. — Сейчас я проведу и покажу тебе квартиру.       Рот её ни на секунду не закрывался, менялся тоновой окрас, повествование то катилось с горы, то взбиралось лесенкой наверх. И, пока она мелодично и даже певуче, со знанием дела, говорила, я неустанно размышлял о её нелепом имени. Мне даже вспомнилась песня Зоопарка, в которой гопники не могли вести разговор, не взяв ноту «ля». Кто же она? Аля? Эля? Уля? Оля? Юля?.. Бля? Я выдохнул смешок и решил перевести внимание на рассказ. Кто знает, может, она тоже читает мои мысли, как Профит. Сейчас, того и гляди, обидится. Но она не обиделась, она была слишком увлечена собой и процессом говорения. Я огляделся — длинный коридор бывшей коммунальной квартиры вывел нас к деревянной двери цвета лазури, Ля опустила пальцы на латунную ручку и раскрыла дверь. Комната была достаточно большая, особенно по московским меркам, и выглядела как комната в гостинице. Здесь не было ничего лишнего — лишь широкая большая кровать, аккуратно застеленная лоскутным одеялом, тумбочка и встроенный зеркальный шкаф, который ещё сильнее зрительно расширял комнату, огромное пространство потолка, высокие стены и два арочных окна, выходящих во двор.       — Здесь ты можешь остановиться, — как бы невзначай сказала она, дав мне несколько секунд на осмысление.       — А он? — кивнул я на Профита.       — Самурай никогда не покидает своего господина, как и вассал сюзерена, — хихикнула она.       Я не верил своим ушам. Неужели она оставит нас двоих спать на одной кровати?       — Вы такие худые оба. Вас тут можно штабелями укладывать. Думаю, вы поместитесь. Или он храпит? — съязвила она.       Я бы мог возразить ей, что не привык спать в одной кровати с тем, кому прихожусь предметом обожания, но счёл придержать эти компрометирующие подробности при себе. Рассудив моё молчание как знак согласия, Ля снова завела свой неиссякаемый монолог о квартире. Не упуская малейших деталей и пикантных подробностей, дабы раскрасить свой рассказ, она повела нас дальше по коридору.       — В этой комнате живёт дизайнер из Беларуси, но сейчас он в отлучке по личному делу, — она приставила ладошку ко рту и таинственно прошептала, — уехал сбывать икону XV века.       Ля открыла дверь дизайнерской комнаты — на полу валялся матрас со смятой простынёй и подушкой, говорящих, как скоро собирался дизайнер, на торшере на месте обгоревшего плафона болталась дырявая майка, стоял треногий мольберт, на котором едва помещался компьютерный моноблок, а окно украшал резной деревенский наличник. В следующей комнате по коридору жила женщина-художница, всё свободное время мастерившая маски и прочие поделки. Её тоже не оказалось дома, и Ля повела нас на экскурсию. Эта комната была увешана всевозможными мифическими масками, кои отсутствующая хозяйка мастерила из подъяичных картонных коробок. Здесь был комод-картотека с большим количеством ящиков, а на каждом ящике была прикреплена надпись, гласящая о его содержимом. Когда-то такие комоды стояли в библиотеках. Я засмотрелся, читая надписи. Казалось, в этой комнате живёт сам Создатель, конструирующий мир из бусин, гербария, осколков, тесёмок, ракушек и лоскутков. Этот Креатор создавал миры из подручного материала, любовно отбирая и сортируя ингредиенты в ящиках старого комода. Глаза мои поспешили на поиски ящика с надписью «души», но Ля скомандовала идти дальше. Так что томящиеся взаперти души я не обнаружил, не успел, но твёрдо решил, что если попаду в эту комнату вновь, то непременно выпущу их на свободу. И они улетят… Улетят в незапертую форточку, а страшные маски на стенах не оживут, навсегда останутся голодными, ненасытившимися, с пустыми глазницами и лицами из папье-маше.       Ля вывела нас из волшебного паноптикума, и в этот самый миг раздалось глухое уханье совы, извещавшее о новых гостях.       — Ребятки, давайте быстрее. Сейчас я вас познакомлю.       Она торопливо толкала нас в спины, спеша по длинному коридору, втолкнула нас в тускло освещённую кухню, где над столом у окна, утопавшего в зарослях домашних растений, висел самодельный абажур в форме рыбины, похожей на разбухшую печень алкоголика, а чуть правее почти посреди кухни, словно летающая тарелка, приземлилась современная душевая кабина. Мне показалось, я схожу с ума, хотя предполагал, что моё восприятие готово ко всему. Недоумение моё по поводу душа посреди кухни прервал гул возбуждённых громких голосов, который надвигался как гроза. Раскаты его доносились всё отчётливее. И вот этот возмущённый метеофон ворвался в стены квадратной кухни.       — А это мои братишки! — радостно объявила Ля.       Братишки были трёх возрастов. Старшему на вид было за сорок, средний обнимал девушку в спортивном костюме «Адидас», а младший был не старше меня. Они говорили наперебой, живо, с природной силой в голосах, как и их сестра. Поочерёдно сжали мою руку в приветствии и по-свойски расселись вокруг стола, освещённого оранжевым солнцем из мочевого пузыря морской рыбы. Следом вошёл скромный худой человек в шляпе, итальянской рубашке в мелкий цветочек и полосатых трусах. Он вежливо поздоровался, сняв при этом на краткий миг свою шляпу, и уселся за пианино, занимавшее пространство у левой стены. У меня сложилось устойчивое уравнение, что все эти люди собираются здесь не в первый раз. Они будто разыгрывали спектакль, который часто репетировали. А вот и музыкальное сопровождение — оригинальный аккорд, выстрел к началу соревнования. Но в проёме появился ещё один персонаж и был он весьма подозрителен — бородатый, заросший, в трениках и будёновке.       — Это Гаврила, — пояснила Ля, — это наш главный и самый важный элемент любой тусовки.       Гаврила расшаркался, прошмыгнул в кухню и тихонечко спрятался в самом тёмном углу под разлапистым фикусом, заняв трёхногий табурет. Я ошарашенным столбом стоял посреди кухни, ища взглядом Профита как единственное знакомое мне существо, которое могло спасти меня, бросить заветный полосатый круг утопающему, но он уже сидел под светом лампы и обнимал тонкими пальцами фарфоровую кружку с нарисованным толстопузым котиком.       Он знал, о чём говорил в поезде. Спать, по-видимому, сегодня ночью не придётся. Тапёр в шляпе и нелепых трусах начал наигрывать затейливые мелодии, отдалённо напоминающие джазовые импровизации, похожие на известные шлягеры, но я отчего-то не мог припомнить ни один из них. А Гаврила как будто растаял, превратился в святой дух, которого уже никто не замечал и о котором никто не вспоминал, заполняя кухню шутками и плотным густым дымом.       Я продолжал изучать цветочки на рубахе тапёра-пианиста, пребывая в полнейшем ступоре, но потом заметил справа от пианино столик и коробку на нём. Я подошёл и заглянул внутрь. В коробке жила рыжая упитанная морская свинка. Она повела носом точь-в-точь, как и хозяйка «нехорошей» квартиры.       — Я не самка, идиот! — ответила свинка.       Я пригляделся и, наконец, заметил, что на картонном домике, из которого выглядывал домашний питомец, было неряшливо нацарапано: «Здесь был Биня», а сам Биня сейчас сидел, свесив лапки в прорезанное окошко, и смотрел на мир, недовольный тем, что я спутал его половую принадлежность. Сверху на стене висела фотография морского свина в рамке с завитушками и под стеклом, а на железной вставке было выгравировано: «Биня Свининов».       — Приятно познакомиться, — промямлил я скорее самому себе, нежели свину.       — Аккуратней с ним! — предупредила Ля, — он кусается. Не протягивай к нему пальцы.       Я невольно сжал пальцы в кулак, отойдя от свиных апартаментов, и присел на табурет возле стола, вникая в беседу братьев.       — Ты откуда? — спросил средний, сжимая плечо подруги в «Адидасе».       — Из Москвы, — промямлил я.       — Моё сокровище тоже из Москвы, — торжественно произнёс он, крепче обняв плечо спутницы, — она тоже оттуда. И… — он сделал паузу, — сегодня у неё праздник! — он дал всем прочувствовать ситуацию, — потому что я сегодня добрый! — довольно добавил он и протянул мне пластиковую бутылку, наполненную густым дымом. Я затянулся и передал её по кругу. Гаврила рассмеялся мне из своего угла.       — Почему у вас душевая кабина посреди кухни? — я не нашёл ничего лучше спросить, понимая, что не смогу спокойно спать, пока не узнаю тайну или же первопричину её появления здесь.       — Видишь ли, — увлечённо начала Ля, довольная тем, что сможет рассказать очередную байку и все взгляды будут обращены на неё, как на приму-балерину, — это был доходный дом, когда-то давно, и туалеты были на улице. Они не планировались вообще. Понимаешь? — она по-мышиному уставилась на меня, ожидая кивка, который я ей незамедлительно предоставил в знак внимания и понимания. — И все ходили мыться в баню. Знаешь, так ведь принято было. В баню ходить. Сейчас-то не актуально, — рассмеялась она, — так что мыться тебе тоже придётся здесь. А туалет, — она предвосхитила назревающий вопрос, — есть в конце коридора.       — Отлично, — улыбнулся я уголком рта, — это какой-то искромётный юмор.       — Да. Это всё шутники-квартиранты, — добавил старший брат, — вон, печень разбухшую над столом повесили как напоминание о тяготах обильных возлияний.       — Нет, — улыбнулся младший брат, — мы сегодня бухать не будем, а то Гаврила обидится.       — А-ы-и-ели магические кольца? — глотая все согласные, спросил средний, выпуская к потолку облако дыма.       Колец я не видел, зато заметил, что пластиковая бутылка, наполненная новой порцией дыма, оказалась у меня в руках, пошла на второй заход.       — Ты помнишь, как ты начал курить? — вдруг спросила меня Ля.       Я выдохнул дым и переспросил:       — Курить что?       — Ну… сигареты… — она пожала плечами, — вот когда?       Я углубился в воспоминания, ища в лабиринтах коридоров тот миг, когда я впервые затянулся.       — Отец всегда посылал меня на даче за сигаретами. Он сидел летними днями на веранде, доставал последнюю сигарету из пачки и посылал меня всякий раз за новой. Он курил «Приму». Красная такая пачка и на ней белым дымком была выведена надпись «Прима», — вспомнил я. — И я купил ему пачку, принёс. И вечером, зайдя на одинокую веранду, обнаружил эту пачку открытой, что естественно, ведь он выкуривал её очень быстро, но в пачке ещё было достаточно сигарет. И я подумал, что если вытащу одну, то он никогда не заметит. И он не заметил. Я забрал одну и ушёл, вынул её из кармана, гуляя вдоль шоссе, и закурил. Помню, как дым обжёг мне слизистую носа. Но мне понравилась ритуальность этого момента.       — И сколько тебе было лет? — поинтересовалась Ля.       — Я даже не знаю. У меня были летние каникулы. Наверное, я был в средней школе.       — А я выиграл свои первые сигареты в дартс! — развеселился средний брат. — У меня был друг, а у него был дартс. И мы играли с ним в дартс на деньги, а когда у него кончились деньги, он сказал, что есть только сигареты. Папа его был предприниматель, — усмехнулся он, поправив значок ВЛКСМ на лацкане пиджака. — И он спросил: «Сигаретами возьмёшь?» А я ответил: «А почему бы нет». Это классе в восьмом было. И это были сигареты Dallas. Есть ещё такие?       — Есть, — подтвердил старший.       — А мы курили «Казбек» и даже паровозили, потому что оставлять их нельзя было. Палево. — припомнила Ля. — А ты? — спросила она Профита.       — А он у нас относится к Икс-мэнам, — съязвил я.       — В смысле? — смутился средний брат.       — Пропагандирует Straight Edge — в противовес сексуальной революции и панк-року: не пьёт, не курит, матом не ругается, сексом не занимается, — саркастично подметил я, видя, как Профит напрягся.       — А как же ты с нами сидишь, когда тут… такое… — не нашлась, что ответить Ля, и развела руками.       — Я просто не дышу, — отозвался он.       — Шутник, — качнул головой старший брат.       — Отчего ж, — шевельнулся Профит, — я сейчас дышу жабрами, они идеально фильтруют воздух и озонируют. — Он приподнял свою полосатую майку и продемонстрировал «жителям туманного Альбиона» двигающиеся жабры в районе рёбер. Жабры раскрывались и запахивались, как цветки мухоловки.       Я испытал лёгкую дурноту. Поднялся с табурета, желая уединиться и бросить в рот пару бодрящих икринок. Меня повело, будто я только что слез с поезда, а тело ощущало непроизвольные круговые колебания. Однако я нацелил все свои помыслы в сторону уникального туалета, в котором я ещё не был. Дым окутал меня изнутри, затуманил голову и стал теплить затушенные угли внутреннего костра. Голову ломило в районе лба. Возможно, я просто устал или… я судорожно ощупал лоб, — у меня стали прорезаться рога. Пальцы рогов не обнаружили. Я немного успокоился, но мимолётный страх, как проявление слабости, как искра, случайно попавшая в лужу с бензином, как дуновение, бередящее тлеющие угли. Я торопливо захлопнул за собой дверь туалета и, открыв баночку, языком слизал несколько круглых сфер. Я закрыл глаза, следуя привычному ритуалу. Я делал это всё чаще и чаще, как курильщик, которому не хватает пачки в день. Я бы так хотел найти заменитель. «Старая Дева, чтоб тебя, почему ты ещё не выпускаешь самоклеющиеся пластыри для грешников? Шучу ли я? Я шучу! Мать моя, стерва! Бабы, вы — такие стервы, — подумал я, чувствуя, что отпустило. — Одна подсадила меня на таблетки, вторая — на секс. И обе бросили за ненадобностью».       Я открыл глаза и оглядел белый советский унитаз, потом картинки, висящие на стене. На одном плакате была изображена мультяшная собака. Она ехала на роликах и держала в лапах рожок мороженого, но путь ей преграждал дорожный знак, запрещающий въезд на роликах с собаками и мороженым. Рядом болталась картинка, прилепленная на скотч, где был изображён гадящий человек, а надпись звучала так: «Ты можешь смеяться, а можешь плакать, но я тут пришёл конфетами какать!» Я развернулся и подумал, из чего берётся икра Святой Камбалы. Как она вообще несётся ею? Я даже попытался представить себе Камбалу в потугах и конвейер, сортирующий и выбраковывающий икру. Картина эта явно вызвала бы истинно сильнейшее оскорбление в глазах верующих, прямо-таки надругательство, и непременно оскорбила бы их веру в Святую непорочную Деву-рыбу. Я толкнул дверь рукой, но чёрные буквы с неё прыгнули мне в глаза и защипали: «Нам нужен твой мозг!»       — Хрен вам собачий, — выругался я и направился к комнате с лазурной дверью.       Я лениво скинул кеды, ощутив отнюдь не ароматный запах от заношенных носков, и бухнулся на широкую кровать, слыша за стеной звуки фортепиано и гул веселящихся голосов. Я лежал в темноте, пытаясь уснуть, но жара душила уставшее тело, сжимала голову. Сквозь плотно сжатые веки я видел рассвет, а в ушах звучал злой смех Соррел. А ведь когда-то она любила меня. Но не теперь, понял я.