ИКРА

      Уснул я с трудом ранним утром, когда в высоких окнах забрезжил рассвет. Проспал часа четыре и пробудился от звонкого голоса. Я приподнял чугунную голову и сглотнул, ощущая сильную сухость во рту. На краю кровати спал Профит. Его худая тонкая фигура чудом не сваливалась на пол. Он был в одежде, впрочем, как и я. Мне стало неловко за дискомфорт, который я ему причиняю. Сквозь стены вновь просочился звонкий голос хозяйки квартиры. Я тихо вышел, прикрыв за собой лазурную дверь. В комнате напротив, на балконе, стояла Ля в окружении горшёчных растений, она подставляла лицо утреннему солнцу и распевалась.       — Дай «ля»! — громко потребовал её старший брат.       Он сидел в плетёном кресле и сжимал в крепких загорелых руках двенадцатиструнную гитару.       — Ляяяяяя… — пропела хозяйка.       — Опять сфальшивила, — отозвался брат и протянул ей сырое яйцо из картонного подъяичника, поделками из которого была увешана соседняя комната, — давай ещё раз, — предложил он.       Ля разбила яйцо и вылила его содержимое в рот. Облизнув губы, она глубоко вдохнула и вновь пропела:       — Ляяя… ляяя… Как сейчас? Нормально? — осведомилась она, потирая шею.       — Возьми ещё одно, — и он протянул ей второе яйцо из коробки.       Наконец Ля заметила моё присутствие и промурлыкала:       — С добрым утром, Лука. Возьми там, на тумбе, полотенце, — прожестикулировала она, — я приготовила его для тебя.       Я кивнул, поблагодарил и забрал мягкое махровое полотенце, сочтя, что она угадала моё утреннее самое заветное желание. В кухне — никого, я воспользовался моментом, слыша, как распевается Ля, и не боясь быть застигнутым врасплох, разделся, бросив одежду на табуретку, и забрался в душевую кабину. Сильный поток воды приятно массировал спину и покалывал кожу. Я замедитировал под мощными струями душа и, вылезая и оборачивая нагой торс махровым полотенцем, сначала даже не заметил Профита. Он сидел на месте вчерашнего тапёра-пианиста и будто бы смотрел на всё ещё мокрого меня. Я застыл, ощущая, как капли стекают по шее на грудь и ползут ниже, сбегая с нижнего ребра на живот, скользят дальше, застревая в ткани и пропитывая влагой полотенце. Профит поднял длинную чёлку вверх, оголив пологую безглазую поверхность, лишённую всяческих выемок под глазницы.       — Я бы всё отдал за это… — печально процедил он. Голос его дрогнул, — чтобы быть, как все. Быть человеком.       — Не ври, — бросил я, — ты и так меня прекрасно видишь. Прекрати смущать меня и пялиться.       — Нет, — упрямо бросил он, — буду! И, если бы у меня имелись глаза, я бы смотрел на тебя столько, сколько мог.       Он ошеломил меня своим признанием, этой напористостью, граничащей с наглостью.       — Да что с тобой! Что с вами со всеми за хреновина творится? — возмутился я, вспоминая его обычную покладистую рассудительность и бессловесную поддержку, кои он демонстрировал в сложных ситуациях.       — Ради того, чтобы просто смотреть на тебя, я бы отдал всего себя. Всю свою суть! — он эмоционально подался сутулыми плечами вперёд.       Мне окончательно стало неловко и от его слов, и от всколыхнувшегося странного и абсолютно незнакомого мне чувства внутри. Он задел какой-то взрывоопасный проводок, обрезал его острым ножом. Искра прошла и по чистой случайности погасла под неуловимым дуновением лёгкого ветра из открытого окна. Эта секунда на тонком молекулярном уровне изменила во мне установленный порядок, пошатнув моральные устои, задев сбалансированный гормональный уровень. Я быстро зашёл за душевую кабину и натянул джинсы на голое тело, втиснув полувлажные ноги в узкие штанины, взлохматил волосы полотенцем, повесил его на верёвку над головой и зацепил красной прищепкой. Профит сидел, не шелохнувшись, обратив лицо в мою сторону. Я полез в карман джинсов и достал жестяную баночку, открыл её и обнаружил последние две икринки. Икра стала улетучиваться молниеносно.       — Опяяяять, — проныл я, наморщив нос. — У тебя есть? — обратился я к безмолвствующему Профиту.       — Не сейчас, — обывательски заявил он — так обычно отмахиваются от назойливых приятелей.       — Чёрт тебя подери с твоим портящимся характером! У меня две грёбаные пилюли, а Камбала в пяти часах езды на юг! — разозлился я. — У тебя есть или нет? — я уставился на него, хмуря брови, — не говори, что у тебя нет.       — У меня… — он намеренно сделал долгую паузу, издеваясь надо мной, изучая скорость моих реакций. Зря. — Есть, — тихо ответил он и подтянул до локтей полосатые митенки. — А на что ты готов ради банки икры? — спросил он, хитро склонив голову набок и растянув тонкие губы в широкой ухмылке.       Я напряг желваки на лице, пытаясь осознать, к чему он клонит. Если он намекает на то, чтобы я продал себя ради вшивой банки, то пусть обломается вместе с этой стервой Камбалой!       — Да мне насрать! — заорал я. — Я здесь нафиг всё разрушу, если захочу. Мне вообще фиолетово, в кого я могу превратиться! Жил как-то без вашего религиозного опиума — проживу и сейчас! — Я швырнул жестяной банкой в Профита.       Та ударилась о его грудную клетку и отлетела на пол, раскрылась, а две последние икринки укатились под пианино.       — Иди к чёрту со своими опытами надо мной! Я — не долбаная морская крыса, вон, бери этого, — я указал на Биню, копошащегося в коробке, — и экспериментируй!       — Ну каков мудак! — возмутился Биня Свининов, высовываясь из прорезанного окошка.       — Ненавижу тебя за это, мелкий засранец! — пролаял я Профиту и, стремительно схватив вещи с табуретки, пулей вылетел из кухни, а затем и из квартиры, на ходу всовывая босые пятки в кеды.       Прыгающим по ступенькам теннисным мячом я выкатился на улицу. Гнев во мне растопил оставшиеся льдинки самообладания и спокойствия, а палящее солнце опалило кожу. Я, как заведённая игрушка, ринулся вперёд, спотыкаясь о прохожих, налетая на столбы, пересекая перекрёстки на не положенный пешеходам свет. Красный свет вёл меня куда-то. Им налились белки моих глаз. Им окрасились мелкие сосуды на внутренней стороне ладоней. Я, как ледокол, упрямо пёр сквозь каменные льдины города. Но, как и у любой механической игрушки кончается завод, так произошло и в моём случае. Несмотря на отсутствие привкуса икры во рту, я сумел приглушить свой нарастающий всеобъемлющий гнев, переключиться на то, что творится за пределами моего организма. Солнце поджаривало меня, как цыплёнка табака. Голову пекло! И, если учесть, что изнутри меня работала своя высокоэнергоёмкая печь, разгоралось внутреннее солнце, я осознал, что всесторонний пожар спалит меня до того, как я успею что-либо сделать, превратит в уголёк, а черти, смеясь, раздавят меня и растащат по всему городу на своих копытах и пальцах. В целях самосохранения я нашёл спасительную тень на противоположной стороне тротуара и следовал ею. Только сейчас я заметил, что не так с этим городом. Здесь не росли деревья. Они не занимали квадрат земли, вытесанный в мантии асфальта, они не склонялись, укрывая людей от солнца, не ласкали дома зелёной листвой, не прижимались к ним любовно, не прятались в узких колодцах дворов, шелестя перед окнами. Улицы были лишены их. Я представил себе изгнанные деревья, печально покидающими город. Под ветрами и дождями, а теперь под палящим солнцем дома одиноко тёрлись боками, громоздились друг на друга, увлекали узкими проулками и подворотнями, соблазняли прохладными парадными, вели по брусчатке и плитке линейных улиц, предлагая заглянуть в лавочки, магазинчики, кафе, книжные, рестораны и летние веранды. Первые этажи пестрели вывесками, оконные стёкла хвастались приятным внутренним убранством и атмосферой. Я ощутил во всём теле сильнейшее нежелание двигаться по жаре, решив переждать её, а заодно и подкрепиться, пошарил в карманах. Мятые купюры, пропитанные потом и от того влажные, хранились в заднем кармане джинсов. Я извлёк их и мельком подсчитал сумму. Хватило бы на сытный обед даже в приличном московском ресторане. Питер же давал мне гигантский выбор и настоятельно не рекомендовал ограничиваться сетевыми забегаловками. Уверенной поступью я направился во двор дома композиторов, куда меня завлекла вывеска, обещавшая всякому входящему уют, комфорт и тепло, а в подарок, возможно, и «тёплые обнимушки».       — Уж тепла мне более чем не хватает, — цинично заметил я, но прошёл под арочные своды и попал в ухоженный двор, навевающий нереальные воспоминания из жизни академических художников, проводивших свои юные годы под испанским или итальянским солнцем, где они писали заросшие виноградниками стены, бурное цветение и лазурные берега. Здесь их картины оживали.       Не хватало лишь морских берегов и заката, но я знал, что они есть… Они где-то там… за длинными заборами на Приморской, а для заката ещё рановато. Здесь, под тенистыми навесами, утопая в зелени и цветах, стояли круглые стеклянные столики и стулья с мозаикой на спинках. Усевшись в тени и заказав у самой приветливой в моей жизни девушки бизнес-ланч, я расслабился, смутно припоминая, какого рода «бизнес» привёл меня в северную столицу. То, что она северная, сейчас совершенно не чувствовалось, а не терпящее отлагательств дело висело надо мной «невыстрелившим ружьём» или «домокловым мечом». Одно должно было выстрелить, второе обрубить кажущееся благополучие. Всё в моей бушующей жизни казалось призрачным, как в той песне, предостерегающей держаться мига… между прошлым и будущим. Я так и делал. Не ворошил прошлое, живя настоящим. Но я ничего не мог поделать, когда в мой миг врывалась конопатая гарпия. Я делал вывод, что, чем дольше я буду прохлаждаться, тем быстрее ружьё выстрелит, а меч сорвётся и отсечёт один из органов, отвечающих за чувственное восприятие. Превращаться в расцвете лет в чувственного и эмоционального импотента не хотелось. Я ведь ещё не настрадался до катарсистического оргазма.       Я вспомнил, что в Питере у Соррел жил какой-то друг, брат или «близкодальний» родственник. Я ведь даже видел его фотографии в соцсетях. Он работал в неформальном магазине. Что-то крутилось в воспоминаниях, но механизм в моих мозгах пересох от изнурительного пекла. Колёсики, скрипя, вращались, но, напряги я их сильнее, они застопорятся окончательно. Им не помешала бы смазка психотропным нейролептиком, но средство у меня иссякло. Связь между психотропным средством, икрой и Профитом побудила к размышлениям о последнем. Пожалуй, я был слишком груб с ним сегодня. Наговорил всякого… И про «ненавижу» — это уже перебор. И даже, если разобраться, само слово всегда вызывало у меня неподдельный страх, потому что являлось антагонистом любви. И, по логике, сканворд с ненавистью разгадывался просто — на раз-два, но признаться в антагонистических чувствах — тоже перебор. Да и, с другой стороны, Профит должен прекрасно понимать, что восприятие моё было в изменённом состоянии. И с каких это пор он начал так вызывающе себя вести? Неужели действительно хочет быть человеком? Пробует на вкус человеческие эмоции? Спорит? Подстрекает? Экспериментирует со мной? Я рассуждал, когда передо мной со звоном поставили большую тарелку с куриными котлетами и картофельным пюре.       — Конечно, — произнесла улыбчивая официантка, — он ведь учёный.       С вилкой в руках я застыл над своей тарелкой и уставился на девушку-официантку, вдумываясь в её сиюминутную тираду, но вовремя заметил, что за соседним столом компания дружно рассмеялась и продолжила разговор. Я отхлебнул красного домашнего морса и счёл происходящее паранойей, а сказанное — относящимся не ко мне и услышанным случайно. Я съел свой обед, оставил в конверте, специально разрисованном для этих целей, деньги и ушёл. Солнце было ещё высоко, оно играло в волосах проходящих девушек, оно бликовало в зеркалах автомобилей на Невском проспекте, освещало балконы, врывалось в открытые окна и золотило античные скульптуры на крышах. Афина, я подумал, что это Афина… Прекрасная античная богиня в шлеме — сейчас она закрывала щитом измождённых от солнца, в пасмурную погоду она защищала их от дождя и молний, зимой — от ненастья. Она величественно белоснежна, как глыба льда на фоне лазурного неба и большого клубящегося белого облака. Я тоже спрятался в тени её щита и дома, на крыше которого она восседала. Я блуждал по улицам, желая заблудиться, потеряться в шумном городе в высокий туристический сезон, я хотел бы испугаться Питера и убраться восвояси, но он завораживал меня своим неповторимым стилем и духом. Я шёл в толпе людей, почему-то впервые ощущая себя не одиноким: нас сближали тесно жмущиеся дома, я дышал в чьи-то спины, натыкался взглядом на татуировки, детали костюмов, слышал незнакомую речь. Я крутил головой во все стороны, когда в фиолетовой тени одной из арок, ведущей в придаток улицы, показалось ярко-рыжее свечение. Пятно волос мелькнуло в лучах солнца и скрылось. Сердце моё предательски «ойкнуло», я метнулся в арку за пятном рыжих волос. Арка была пуста, за исключением граффити на стене. Словно обведённый белым мелком труп с облаком слов над головой, этот силуэт странным образом походил на мой собственный, а надпись, вылетавшая из его рта печатными буквами, спрашивала: «Куда ты идёшь?» По стенам прокатился смех. Я ринулся дальше, лучи ударили в глаза, пряча от меня фигуру с щавелевыми волосами. Она играла в прятки, вбежала в следующую подворотню, маня лукавым смехом, а я проворно преследовал её. В мрачном тенистом дворике пахло кошачьим мускусом. Я прошёл на середину и поднял взор к далёкому синему небу, ощущая, что стою на дне ущелья, а скалы тёмными расселинами окон смеются надо мной.       — Ищешь? — раздался отдалённый звук радио.       — Ищешь? — спросил кто-то кого-то на кухне и рассмеялся.       — Ищи, — хохотнул кто-то в затхлой парадной.       Я пригнулся и прошёл в низкую арку, мне даже пришлось согнуться, чтобы пройти и не задеть головой потолка. Преодолев проём, старательно переступив через кошачьи фекалии, я пробрался в следующий сегмент лабиринта.       — Ищииии… — запело радио где-то в вышине, — ищи меня в барах, музеях, кинооо…       — В музеях… геях… — эхо доносило на дно колодца лишь исковерканные обрывки фраз.       — В барах… шмарах… — колебался воздух подле меня.       — В кино… — пело радио, а тень фантома-сквернослова донесло лишь, — говно… Как-то по-детски глупо. Неожиданный поток воды сверху обрушился на меня — я чудом успел отскочить, прячась от нелепого водопада под низкой аркой. Подошвой кеды я попал в кучку кошачьего дерьма, которое так внимательно перешагивал.       — Дерьмо! — выругался я.       — Именно… именно… — хохотали стены.       Кто-то сквернословил и бранился, гремя вёдрами. В узком окне наверху мелькнула рыжая голова.       — Слабак! — крикнула она.       Стены вновь зло шутили, коверкая слова. «Мудак!» — выдохнули они. На потёртых, почерневших от влаги и долгих частых дождей стенах из ниоткуда проступали ругательства. Чья-то невидимая рука писала их острым почерком, бросая мне в глаза осколками гнева и печатными буквами. «Лука, убей мудака!» Читая дрянные надписи, грязную ругань, я пятился. Пятился назад, пытаясь уйти от дворового самосуда. Запах вылитых нечистот, гнили, плесени и кошачьего дерьма вкупе с кошачьим же мускусом, казалось, успели пропитать мою одежду. Опозоренный, поруганный, я был изгнан прочь.       Остервенело вытирая край подошвы о поребрик, я обдумывал всё посланное мне через астрал и услышанное. Посыл был понят. Вызов принят. Оскорблённый и униженный, я лишь прибавил смелости, наглости и желания что-то доказать хотя бы самому себе. На вид я бесцельно брёл по городу, но это была лишь видимость. Встретив зелёноволосую незнакомку в очках, я тут же остановил её, сочтя, что уж она-то точно знает адреса неформальных мест Петербурга. Она меня не разочаровала, даже написала самые известные на бумажке. Она торопилась и, протянув мне мятую бумажонку, спешно ретировалась. Всё дело в моём помятом виде и кошачьих ароматах, вычислил я. Что ж, тут её не за что винить.       Так за вечер я успел обойти пару мест. В первом, культовом, я и сам хотел побывать. Там меня встретила разномастная рок-атрибутика, костяные тотемы, легендарный кожаный плащ алкоголика-анархиста и рок-н-ролльная тайная вечеря, религиозной фреской красующаяся на стене. Дредастого и пирсингованного связного Соррел с Петербургом здесь не оказалось. К слову, вид мой тут не смутил никого. А дредастого персонажа мне предложили искать в этнолавке неподалёку. Проспект Рубинштейна плавно перетёк в Загородный проспект, там в одном из дворов я и обнаружил этнолавку. Уже на входе моё эмоциональное равновесие пошатнулось, колебля весы восприятия то в одну, то в другую сторону. К моему ли счастью или к счастью разыскиваемого мною, его в этой лавке никто и никогда не видел. Собственно, всё это я узнал уже у входа, где девушка с дредами, собранными на макушке, любезно предложила мне закурить. Выражение моего лица, общий вид и её отрицательный ответ на поставленный мною вопрос, возможно, вызвали в её тонкой натуре сожаление, и она даже скрутила мне самокрутку из ароматно пахнущего табака. Сейчас, втягивая дым со вкусом вишни, я был почти счастлив.       — Ну… в Лабиринте Страха работает один персонаж… с дредами, но ты же понимаешь, что это как искать иголку в стогу сена, — пояснила она, присаживаясь на низкую ограду.       Я кивнул и выпустил носом дым.       — Раз пришёл — зайди… выпьешь свежесваренный кофе, — предложила она.       Она так посмотрела на меня, что я просто не мог не согласиться. Спустившись по крутым ступенькам, я даже не успел как следует разглядеть пестрящий интерьер и содержимое, потому что внимание моё приковали девять человек, которые сидели за низким столиком в одинаковых белоснежных длинных рубахах, подпоясанных трижды обёрнутыми вокруг поясами из плотных шерстяных нитей. Во главе стола на пуфике возвышался «кофейный шаман» в белом колпаке с проступающей сединой в бороде и волосах. Он помешивал нечто кипящее в турке на газовой горелке. Языки огня облизывали турку чистым синим пламенем.       — Проходи и садись, — спокойным басистым голосом повелел он.       Я подошёл ближе и присел на предложенный мне низенький пенёк, неведомым образом оказавшийся возле стола. Стоило мне коснуться этого пенька, как время остановилось. Я завис во вневременном пространстве, разглядывая лица девятерых. Морщинки в уголках их глаз и спокойствие лиц говорили о просветлённости. Главный, а он точно был главный, потому что все устремили свои помыслы и взгляды на его священнодейство и игру огня, молча помешивал коричневую кипящую субстанцию. Затем снял турку с огня и разлил содержимое в небольшие глиняные чашечки, одна из которых досталась мне. Я принюхался к напитку, он обдал меня тёплой волной аромата шоколада, сразу же напомнил мне о щавелевой деве, её коричневых глазах и веснушках на пикантно поднятом плечике.       — Владея таким даром, ты опрометчиво пускаешь его в неправильное русло, — произнёс бородач в колпаке. — Ты обращаешь могучую силу не на созидание, а на разрушение.       Быть может, он и был прав, однако я меньше всего хотел слушать назидания от сектантов-огнепоклонников.       — Борись со своим желанием сжечь всё дотла, — укорительный взгляд его чёрных глаз пригвоздил меня к пеньку.       — Боюсь, что мне слишком сильно понадобится этот дар в его максимально разрушительной мощи, — парировал я. — Ты многого не знаешь обо мне.       — Зато вижу. Ты мечтаешь делать это? — спросил он и неожиданно стал осуществлять сложные пассы кистями рук, после чего между его ладоней завертелось алое пламя, оно с дикой скоростью сматывалось в ярко-красный, переливающийся плотный клубок огня.       Бородач мгновение катал его между ладонями и с ловкостью, присущей мастерам кунг-фу, метнул огненный шар в стену. Я был готов к оглушительному взрыву, к лицезрению растерзанной и изувеченной плоти стены, но он щёлкнул пальцами, и фаербол рассыпался на мелкие искры. Мастерство его поражало. И я бы кивнул, я бы кричал, я бы даже молил его, чтобы он научил меня этому фокусу, но прекрасно понимал, что он не станет этого делать.       — Ты прав. Не стану, — ответил он моим мыслям, и губы его тронула неуловимая улыбка, пронзённая тоской. — У тебя колоссальная способность к самосовершенствованию, но суть твоя темна, она непокорна чистому пламени созидания. Пока ты сам не захочешь трансформировать её… Я мог бы убить столетия на воспитание в тебе покорности, но как заполнить сосуд, который не чист, а уже заполнен дымом и запачкан в копоти?       — Но… — я не мог не спросить, — я могу познать тайны пламени сам? Меня… сжигает изнутри, и порой мне кажется, что оболочка моя треснет. Чёрт возьми, — эмоционально всплеснул я руками, — ты же тоже мужик. Это ведь, как если долго не кончать. Если во мне вырабатывается столько пламени, как мне избавляться от лишнего?       — Ты думаешь, что бросание фаерболов принесёт тебе облегчение?       — А нет? Не должно? — настойчиво спорил я.       — Тебе нужен антагонист.       — В смысле? — я ожидал, что он направит меня, но не соображал, куда он клонит.       — Тебе необходимо связать свою судьбу с антагонистом. Твой сделанный выбор был неправильный, и, как итог, ты пожинаешь плоды неправильного союза. Две тёмные огненные энергии не могут созидать. Они могут конкурировать, воевать, разрушать, в особенности друг друга, — уклончиво ответил он, взяв в руки несколько кофейных зёрен.       Он накрыл их грубыми ладонями, а через секунду от них осталась лишь хрупкая мелкая пыль, которую он развеял, сдув с рук. — Такова быстротечность бытия, — задумчиво сказал он. — Побудь здесь, пока у тебя есть немного времени, послушай и испей — это всё, что я могу предложить тебе.       «Я ничего от него не добьюсь», — подумал я. Мне ничего не оставалось, как последовать совету, и я сидел, чувствуя под собой сухой деревянный пень, сигнализирующий о знаковости происходящего. А они говорили. И теперь казались мне обычными людьми, рассказывали какие-то истории, смеялись. Пили горячий напиток. Внутренние часы работать отказались, и я расслабился, обдумывая тему про антагониста. Вся эта болтовня казалась сплошной демагогией, семантикой, софистикой и, в конце концов, апоретическим суждением. И вот, когда вихри мыслей и рассуждений чуть было не привели меня к разгадке, коя с грехом пополам начала проступать неопознанной фигурой в тумане, бородач и его свита поднялись, подняли и меня, посоветовали поторопиться, напомнив о разводных мостах, и вежливо выпроводили в сгущающуюся темноту. Не мосты их тревожили, не я, который может не попасть сегодня ночью в никем не нагретую кровать, — их тревожил ритуал. Я не дурак. Я просто-напросто им мешал своей греховностью и непосвящённостью. Я лишь осквернял чистоту их огненного храма. Погрузившись в мысли, я плёлся по каменным джунглям. На ум приходил разговор об утопленниках, которых вылавливали из Невы возле Тучкова моста в тот момент, когда я сам уже поднимался на мост. Тёмное индиговое небо рассекали далёкие зарницы. Шпиль Петропавловки скрещивал свой клинок с клинком Громовержца. Доносились далёкие раскаты грома, а когда я преодолел мост, сильный проливной дождь настиг и меня.       Вымокший, уставший, оскорблённый, пропахший кошачьим надругательством, с растоптанным самолюбием, с подмоченной гордостью и репутацией, с чувством библейского стыда и пустым животом, я достиг Петроградской стороны и моей «неадекватной» квартиры. В лестничном проёме алой парадной, которая ночью окрашивалась в тёмный кровавый оттенок, сидел на подоконнике Профит, свесив левую ногу вдоль исписанной стены. Он ждал меня. Услышав или же увидев меня своим инфразрением, он резво спрыгнул с подоконника и порывисто обнял меня, а эхо от его прыжка всё ещё неслось вниз по лестнице, бухая по ступеням. Он крепко обнял меня, игнорируя специфические ароматы и сырость от дождя, смешавшуюся с потом.       — Прости меня, — пылко и звонко проговорил он, уткнувшись лбом во влажную майку на моей груди. Цепкие тонкие пальцы с силой сжимали промокшую ткань на лопатках. Я ощутил в них страх. Они боялись разжаться.