Левая рука Кальва

- Эй, Севий! При звуке моего имени, мы с Хасдрубалом прекращаем схватку. Я оборачиваюсь на голос, окликнувший меня, и мое горло сжимается, когда я вижу Арабо, одного из телохранителей Друса. Он указывает большим пальцем себе за плечо: - Хозяин хочет видеть тебя. Немедленно. - Похоже, ты нравишься хозяину, - острит Хасдрубал, забирая у меня меч и щит. - Нравлюсь? – я невесело усмехаюсь. – Посмотрим. - Пошли, - подгоняет Арабо, - хозяин не любит, когда его заставляют ждать. Под бешеный стук сердца вслед за хозяйским громилой я покидаю тренировочную площадку. Все смотрят нам вслед. Кто-то шепчется. Я могу только догадываться, какие мысли бродят в головах бойцов, но в настоящий момент меня беспокоят только подозрения Друса. После утреннего представления меня может ждать что угодно. Неужели кто-то из аукторатов оговорил меня? Через минуту я снова стою перед Друсом в уже знакомой комнате. Уверен, это место всегда будет вызывать у меня озноб. Послеполуденное солнце ярко светит снаружи, но здесь холодно и темно. Только масляная лампа на маленьком столике да пара тонких солнечных лучей, пробившихся сквозь закрытые ставни, освещают мрачное помещение. - Оставьте нас, - приказывает Друс, и писец с телохранителями немедленно повинуются. После того, как за ними закрываются двери, Друс, глядя на меня из своего кресла, указывает мне на другое, стоящее с другой стороны стола. – Садись, Севий. Конечно же, я подчиняюсь. Я насторожен, как на арене, и внимательно слежу за каждым его движением. Мы ловим взгляды друг друга. Видит ли он что-нибудь в моих глазах? Есть ли у него причина подозревать истинную цель моего нахождения в его лудусе? Тусклый свет лампы мерцает на его гладкой коже, выделяя острые скулы и подбородок. Что-то в его взгляде тревожит меня, и во мне крепнет уверенность: если он будет смотреть на меня достаточно долго, то вытянет всю правду. Я опускаю взгляд и наблюдаю, как его палец лениво обводит край чаши, и через секунду осознаю, что пялюсь на него. И все это время Друс изучает меня. Я откашливаюсь. - Ты хотел видеть меня, доминус? - Друс, - отвечает он с легкой улыбкой в голосе, - в этой комнате зови меня Друсом. Его предложение общаться проще не пугает меня так, как «просьба» Кальва, но не добавляет спокойствия. - Хорошо, Друс. Ты хотел видеть меня? - Да, - он наклоняется и поднимает небольшой кувшин. Наливая себе вина, он смотрит на меня: - Будешь, Севий? Каждый раз, как он произносит мое имя, я нервничаю все больше. Возможно, он делает это специально. Кот, играющий с мышкой, которой прекрасно известно о том, сколько мышей умерло в его лапах до нее. Он поднимает кувшин и изгибает бровь: - Вина? - Я… м-м… конечно. Спасибо. Он наливает вино во вторую чашу и наклоняется вперед, чтобы отдать ее мне. - Спасибо, доми… Друс. Он слегка улыбается. Тонкие губы сжимаются, когда уголки слегка поднимаются вверх, но он молчит. Я делаю глоток, и, как тогда с Кальвом, не могу сказать, похоже ли оно на соки Венеры, но вкус у него роскошный. Вино сладкое и терпкое одновременно, прекрасно выдержанное. Даже если я не знаю, зачем пью его. Друс наблюдает за мной: - Хорошее, правда? Я киваю: - Да. Очень. - Это фалернианское вино, - он поднимает чашу, - оно не имеет себе равных. Мне показалось, что он ждет от меня каких-то слов, но он заговаривает снова: - Думаю, я бы желал послушать стихи. Ты любишь поэзию, Севий? - Да, - отвечаю я, потому что не знаю, что еще сказать. Друс подает мне развернутый свиток: - Тогда прочитай это. У меня замирает сердце и пересыхает во рту. Прочитать? О, боги! Я ставлю чашу и беру обеими руками: - Я… - Давай, - он указывает на свиток и облокачивается на подлокотник, покачивая чашу в тонких пальцах. - Читай. Желудок сводит от страха, я отвожу взгляд и смотрю на ряды символов. Значит, это и есть стихи? Где здесь поэзия? - Я жду, - интонации Друса колеблются между насмешкой и опасным нетерпением. Я перевожу дыхание. - Прошу прощения, доминус, - я медленно скручиваю свиток, осторожно, чтобы не помять. - Я не могу. - Почему? Я облизываю губы и протягиваю ему свиток: - Я не умею читать. Он не выглядит удивленным. Нет никакой реакции вообще, и мне не понятно, о чем он думает, когда переспрашивает: - Не умеешь? В ушах застучала кровь. - Да, не умею. Неужели все граждане грамотные? Боги, не имею понятия. Получается, я только что выдал себя? Друс ставит чашу на стол и забирает у меня свиток. Откладывает его в сторону и складывает руки на коленях. - Севий, если ты не умеешь читать, - снова называет меня по имени, чтоб ему пусто было, - почему же ты так нервничал, когда я расспрашивал вас утром о письме? Едва не поперхнувшись, я отвечаю: - Я новичок в лудусе, - я прикусываю губу, - мое место в фамилии еще не совсем понятно. Если человек, который провел здесь гораздо больше времени, решит спасти свою шкуру, то как мне, не успевшему доказать верность тебе и остальным людям фамилии, защитить свое доброе имя? - Ты же понимаешь, что это те же самые люди, - без выражения говорит он, - которые избили тебя в первую твою ночь здесь. В груди все сжимается. Я не знаю, как ответить, не признаваясь во лжи. Конечно же, он знает ответ, но признать это прямо было бы безрассудством. - Ты принял наказание за них, - он склоняет голову. – На самом деле ты был наказан два раза: ими и за них. Ты думаешь, что они могут оклеветать тебя, пытаясь прикрыть задницы. И все же не называешь мне их имен. Я храню молчание. Друс нетерпеливо вздыхает: - Севий, я занимаюсь лудусом уже долгое время, да и сам дрался немало. Пугающий изгиб его брови становится еще выше: - Я знаю, какие следы оставляет кулак, а какие тренировочный меч. Я сглатываю, почти чувствуя соленый привкус собственной крови, пролитой той ночью, и снова прикладываюсь к вину. Друс продолжает: - На следующее утро на тренировочной площадке было четверо человек с очень свежими синяками, которые можно получить только в кулачном бою, - он слегка склоняет голову, кожа непременного доспеха скрипит, когда он скрещивает руки на груди. – Даже не знаю, злиться ли мне от того, что новый аукторат принялся мне лгать сразу по прибытию в лудус, или стоит впечатлиться тем, что он в состоянии ходить и драться после схватки с несколькими бойцами и кнута. - Прошу прощения за беспокойство, доминус, - все, что я могу выдавить, - это больше не повторится. - О, в этом я не сомневаюсь, - он прищуривается и снова поднимает бокал, - но должен признать, я заинтересован и, возможно, немного встревожен тем, кого же я принял в свою фамилию. И снова мне нечего ответить. - Скажи-ка мне одну вещь, Севий, - он не поднимает глаз от вина, крутящегося воронкой в его чаше, - почему ты пришел сюда? Мое горло сжимается, а бокал чуть не выскальзывает из рук: - Прошу прощения? - Кажется, я говорю четко, - отвечает он, - что ты здесь делаешь? Я не даю сиюминутного ответа, и он продолжает: - Конечно же, я не против твоего присутствия в моем лудусе, - он криво ухмыляется, - в конце концов, уверен, ты и сам понимаешь, что можешь принести мне кучу денег. Я опускаю подбородок, не понимая, куда идет разговор: - Да, доминус, понимаю. - Друс, - поправяет он, - зови меня просто Друс. Я не люблю игры в фамильярность. За разрешение называть по имени человека со статусом, намного превышающим твой, как правило, приходится дорого платить. - Хорошо, - тихо отвечаю я, - Друс. - Так намного лучше. Как я уже говорил, ты можешь принести мне уйму денег, - он делает паузу, разглядывая свои пальцы, крутящие чашу с вином, хмурится от невысказанных мыслей, прежде чем спросить, - и все же мне любопытно, Севий, что ты здесь делаешь? Я делаю большой глоток. - Я гладиатор уже много лет. И умею только драться. Свобода – это замечательно, но когда тебе нечего есть… - Да, но что привело тебя в мой лудус? - А куда еще… - я умолкаю и с трудом сглатываю. – А куда еще мне было идти? Он пожимает плечами. - Здесь, в Риме, да и в любом городе есть государственные лудусы. Почему не туда? – откинувшись в кресле, он подносит вино к губам. – Почему именно сюда? – он покачивает чашей. - Не то, чтобы мне нравилась мысль о бюрократах, наживающихся на леворуком бойце. В конце концов, сейчас они пытаются копировать ланист в каждой мелочи, - он закатывает глаза, - поэтому человеку в моем положении нужно пользоваться любым подвернувшимся преимуществом, чтобы оставаться на плаву. Зарабатывать достаточно денег, чтобы выжить как ланиста, - он пожимает плечом, - чтобы выжить вообще. - Я слышал слухи, - реагирую я, - о том, что государство прибрало к рукам все лудусы и все игры. - Вот именно, - бормочет Друс, - и это возвращает нас к тебе. Он ставит чашу, и кожа на нагруднике скрипит, когда он наклоняется вперед. Он упирается локтями в колени и смотрит мне в глаза. - Такой боец как ты даст мне огромное преимущество. Твое имя привлечет зрителей, и люди будут приглашать мою фамилию ради одного тебя. Для меня это хорошо. Я молча киваю. - Вопрос в том, - понижает он тон, - зачем это тебе. Я делаю еще глоток. - Я пришел к тебе, потому что твое имя известно всей Империи. Ты… весьма уважаемый ланиста. Его брови взлетают: - Правда? - Да, доминус. - Какое облегчение, - он с улыбкой поднимает бокал. - А я-то боялся, что мое имя проклинают, - улыбка трогает его губы, он делает глоток, и я не понимаю, шутка это или высокомерие. Возможно, и то, и другое. Я держу при себе, что большинство людей все-таки произносят его имя вместе с проклятиями. - Значит ты, несомненно, опытный боец, - продолжает он, - пришел в мой лудус по своей воле. А затем мало того, что мои люди избили тебя гораздо сильнее, чем обычно достается новичкам, ты еще принял наказание за всех. Десять ударов плетью, и ты не выдал ни единого имени, - он склоняется ко мне, - ты пробыл здесь слишком мало, чтобы привязаться к этим людям, поэтому мне остается лишь предположить, что ты спасал свою шкуру. Я прав? Лгать бессмысленно. Он это знает, и у меня нет другого объяснения произошедшему. - Да, доминус. - Мне это нравится, - заявляет он. – Правда. Я ценю верность, но быть мудрым настолько, чтобы принять наказание, положенное другим, чтобы не дать повода для ненависти или для подозрений в предательстве? Это я уважаю. И у тебя есть все основания, чтобы беспокоиться об отношениях с другими бойцами. По сравнению с другими лудусами у меня спокойно, и я лично прикончу каждого, кто попытается изменить это, но и здесь есть люди, которые ради выгоды убьют собственных матерей. Моя кожа покрывается мурашками. - Я знаю, что те письма отправлял не ты, - внезапно добавляет он, - я знал это до того, как понял, что ты не умеешь читать. Я моргаю. - Правда? - Естественно, - заявляет он. Я тяну вино, но не имею понятия, что ответить. Я не вправе требовать объяснений, а Друс и без того загнал меня в угол. Мне страшно задать хоть один вопрос. - Есть одна причина, почему ты здесь, - теперь он смертельно серьезен, и я больше не чувствую вкуса вина, - кроме того, что ты принесешь мне прибыль, еще более выгодно я могу тебя использовать… по-другому. Я с трудом проглатываю вино. - Как прикажешь, доминус. Он понижает голос: - Ты здесь недавно. Слишком мало времени, чтобы у тебя появились друзья и соперники, но достаточно, чтобы заслужить уважение. Только идиот рискнет третировать тебя после произошедшего. - Надеюсь, - сухо отвечаю я. Он издает тихий смешок. - Ну, вас ценят не за мозги. Я хмыкаю и делаю новый глоток, но ситуация нервирует меня. Очень. Кальв отправил меня сюда с определенной целью, но если я ослушаюсь Друса, то выдам себя, а это помешает мне выполнить приказ другого хозяина. Не замечая моих переживаний, Друс продолжает: - Севий, мне нужны глаза и уши в лудусе. Чудом не подавившись, я хриплю единственное слово: - Доминус? - У меня тоже есть причины не доверять членам собственной фамилии, - его голос звучит тихо, и я неосознанно наклоняюсь к нему, чтобы лучше слышать. – Я уверен, что предатель находился здесь еще до твоего появления, а значит это не ты. Я противлюсь желанию нервно сглотнуть, и благодарю богов, что Друс не слышит бешеный стук моего сердца. - Один из аукторатов не просто выплачивает денежные долги, - говорит ланиста. - Я имею право убить вас всех только из подозрений, но если из лудуса уходят сообщения, кто-то за его пределами их получает. Я не уверен, кто это, только знаю, что ты тут ни при чем, потому что переписка началась до твоего прибытия. Скорее всего, это не Филосир, потому что он пробыл здесь недолго, – он смотрит мне в глаза. – Я хочу, чтобы ты нашел того, кто копает под меня. Я облизываю пересохшие губы. Спорить бессмысленно. После этого разговора у меня нет выбора. Я знаю о его подозрениях, поэтому он не будет держать меня в лудусе, не будучи уверен, что я сохраню эту информацию в тайне. Очевидно, Друс не дурак. Кому еще поручить такое задание, как не новичку, которому есть смысл быть преданным только человеку, надевшему на него ошейник? Возможно, еще патрицию, сделавшему для него поддельные документы, но Друс об этом не знает. Поэтому у меня нет выбора. - Хорошо, - я пытаюсь заставить свой голос звучать нормально, - я буду слушать и наблюдать. - Молодец, - он берет в руки кувшин, - еще вина? - Прошу, - я протягиваю почти опустевшую чашу, - и спасибо. Друс наливает нам вина, и мы молча пьем. - Могу я кое о чем спросить? – тихо спрашиваю я. – Со всем почтением, из любопытства. Друс кивает. - До того, как стать ланистой, ты выступал на арене? Он отвечает не сразу, глядя на вино и медленно покачивая чашу, словно ответ на мой вопрос заключен в янтарной жидкости. И пока он очарован вином и, по-видимому, моим вопросом, его тонкие пальцы завораживают меня. Как и все в нем, если быть честным. Пальцы. Глаза. То, как он поджимает губы, обдумывая следующую фразу. Я схожу с ума. На самом деле. Наконец он спрашивает: - Гладиатор, ты меня уважаешь? Не такой ответ я ожидал. - Конечно, как и все в фамилии. Он откидывается в кресле. - Тогда какое имеет значение, был ли я гладиатором? – он поднимает бокал и делает широкий жест, прежде чем поднести его к губам. – Если мои люди уважают меня, а их противники уважают их, тогда я хороший ланиста, так? - Конечно. - А хороший ланиста, - он взмахивает рукой, - зарабатывает много денег. Вот почему я здесь. - Это понятно. Он отводит взгляд: - Тогда почему ты задал этот вопрос? Я молчу, тщательно подбирая слова. - Простое любопытство, почему человек выбирает подобную жизнь. Теперь замолкает Друс. Он делает глоток и смотрит по сторонам, не замечая, как я слежу за его губами, пока он перекатывает вино на языке. Боги, Севий, да что с тобой творится? Друс делает глоток и только затем возвращается взглядом ко мне. - Как долго ты выступаешь на арене? - Много лет, - я делаю паузу и быстро добавляю: - Долги. Долги, оставленные отцом, заставили меня стать аукторатом сразу, как только я достиг совершеннолетия. - Поэтому ты знаешь лишь жизнь гладиатора, - он ставит вино на стол. Его взгляд отрешенный, немного тревожный, как и его голос. – Поверь мне, есть судьба гораздо хуже, чем лудус или арена.