Левая рука Кальва

Половина обитателей этого лудуса - жалкие глупцы. Сегодня начинаются Аполлинарии. Прошлой ночью состоялся праздник, который традиционно организуют перед началом игр, и сопутствующий ему роскошный пир - единственный раз в году, когда гладиаторам позволено сидеть за одним столом с патрициями. Те, кто завтра будет развлекать толпу, становились почетными гостями, а мунерарий следил, чтобы на их столах не переводились изысканные яства и вина. Конечно же, многие напились до беспамятства. - О, Бахус! – с набитым ртом простонал Хасдрубал. – Почему я не могу, как богатый гражданин, пить это вино каждый день? - Потому что ты раб, идиот, - загоготал Квинт. - Кроме того, - добавил Филосир, - думаешь, богатые римляне наслаждаются этим так, как мы? - Ты о чем? – не понял Хасдрубал. - Подумай сам, - сделал большой глоток Филосир, - нам позволено пить вино лишь раз в сезон, а умереть мы можем уже завтра, - он поднял чашу нетвердой рукой. - Разве вино не становится вкуснее от того, что может оказаться первым и последним в твоей жизни? Согласный ропот прокатился среди мужчин, и мы дружно подняли чаши. Мы пили и ели вместе с вольноотпущенниками и свободными римлянами, а сегодня половина из нас, особенно новички, чувствуют себя больными и вялыми. Этим идиотам повезет, если Друс не убьет их еще до выхода на арену. К счастью, их соперникам сегодня не лучше, но толпа хочет видеть ярких энергичных бойцов, которые смогут вложить в удар достаточно сил, чтобы разрубить противника пополам. В туннеле под трибунами Друс рявкает команды и понукает рабов, облачающих гладиаторов в доспехи и подающих им оружие. Некоторые из бойцов явно заторможены, в то время как Друс резок и напряжен. Никому бы и в голову не пришло, что вчера он пил наравне со всеми. Во время застолья, в какой-то момент он оказался рядом и неуклюже помахал рукой у меня под носом: - Знаешь, гладиаторам не часто удается поесть такое, - пробормотал он невнятно. – Что с тобой? Ты почти ни к чему не притронулся. Я пожал плечами и откусил кусок инжира. - Если мои противники собираются на свою голову нажраться, это их дело. А я рассчитываю прожить достаточно долго, чтобы завтра вечером съесть свою баланду. Друс расхохотался и похлопал меня по руке: - Ну, вино на этот стол покупал не я, но если тебя завтра убьют, я окажусь в убытке, поэтому продолжай, - еще один неловкий жест, - вести себя правильно. И он ушел, а сегодня у него ни в одном глазу. Будь я проклят, но каждый раз когда он оказывается в поле зрения, я не могу отвести от него глаз. До вчерашнего пира я видел его только в лудусе. Среди мужчин, чью жизнь, смерть и то, что между ними, он держит в своих руках. Вчера его окружали не только ланисты и гладиаторы, но и патриции, политики, плебеи. Все помпейское общество собралось на один громадный пир, а я на протяжении всего вечера мог смотреть только на него. Он одновременно сливался с толпой и выделялся из нее. Пьяный, как плебеи, полный достоинства, как богачи. Смелый и грозный, как гладиаторы, утонченный и элегантный, как патриции. И здесь, под трибунами амфитеатра, окруженный бойцами и ланистами, он все равно обращает на себя внимание, продолжая оставаться частью этого мира. Невозможно не замечать или отрицать, как гармонично он вписывается в нашу среду, обладая чем-то, что отличает его от всех находящихся здесь мужчин. Дряхлые вонючие собратья по ремеслу только подчеркивают сияющую красоту молодости Друса и то, как гордо и самоуверенно он держится даже среди людей, которые выше ростом. Наблюдая за ним сейчас, могу поклясться, что изысканность, которая позволяет ему держаться с патрициями так дерзко, сейчас бросается в глаза еще сильнее. В обоих мирах: на щедром пиру и в грязных переходах под амфитеатром, он выглядит богом, прогуливающимся среди тех, кто только возомнил себя богами. Пусть я смотрю на него, как и на любого ланисту, с почтением, граничащим с боязнью, но когда никто, а особенно сам Друс, не видит, я то и дело бросаю на него совсем другие взгляды. Друс возбуждает во мне странное, разгорающееся под кожей, волнение, и это вовсе не страх. Клянусь левым зубцом Нептуна, я круглый дурак. Трясу головой и отворачиваюсь. Хотя я не попал под чары Бахуса прошлой ночью, сосредоточиться все равно не получается. Усилием воли я отвожу взгляд - снова - и концентрируюсь на играх и творящемся вокруг хаосе. Солнце раскалило песок. В коридорах под трибунами, особенно в проходе, ведущем на арену, толпа возбужденных, едва сдерживающихся мужчин, постепенно сменяется равномерным потоком раненых бойцов и победителей схваток, которые по двое, четверо, а то и шестеро ковыляют мимо тех из нас, кому бои только предстоят. Ланисты поносят тех, кто выступил плохо, жалуются на стоимость замены гладиаторов, чьи трупы все еще лежат на песке, и предупреждают оставшихся о последствиях поражения. Жара усиливается, и в переполненных переходах воздух становится спертым и вонючим. Песок у наших ног потемнел от крови ноксиев, тела которых после свершившегося наказания на арене цепляют крючьями и утаскивают, чтобы уничтожить. Один ретиарий покидает арену победителем, но, сделав три шага, шатается, роняет сеть и припадает на одно колено. Со стоном он неуклюже снимает шлем. Ланиста помогает ему подняться. Еще два неуверенных шага, и гладиатора выворачивает прямо в шлем. Я морщусь и отворачиваюсь, благодаря судьбу, что он не в моей фамилии, иначе проклятый шлем мог бы достаться мне. Он не первый, кто блюет после боя, и уж конечно не последний, но вонь – это неприятное дополнение к местным испарениям. Слава богам, двух несчастных с развороченными животами уносят быстро, но мерзкий запах остается. Над нашими головами слышен рев толпы, и арена сотрясается, когда зрители топают на трибунах. Их громоподобное приветствие заглушает лязг метала в схватке, участников которой они подбадривают. Что ж, все точно, как в Риме. Возможно, здесь арена поменьше, возможно, другие бойцы. Нет гонок на колесницах. Нет императора. Но кровь на песке, шум и вонь точно такие же. У ворот стоит гладиатриса, облаченная в доспехи и с оружием в руках, она готова к бою. Скорее всего публика освистает ее вместе с противницей, но здесь никто не смеет этого делать. Ворота открываются, женщина надевает шлем с плюмажем и выходит на арену. Грузный ланиста пихает Друса локтем: - Удивлен, что ты не посылаешь на ринг женщин. Это как раз в твоем стиле. Не меняясь в лице, Друс оглядывается на него: - А зачем? Твоим бойцам не хватает равных соперников? Веселье мгновенно исчезает с лица ланисты: - Может, скажешь это моим бойцам прямо в лицо? - Не думаю, что это станет для них сюрпризом, – отвечает Друс, - но дай им знать, если они хотят, чтобы мужчины научили их сражаться с мужчинами, в моей фамилии всегда есть свободное место. - Мы говорим о бойцах, - глумливо отвечает жирный ланиста, - а не о членах, которые ты нанимаешь для собственного ублажения. Друс прикрывает глаза и резко выдыхает. Его собеседник торжествующе фыркает, обмениваясь взглядом с мужчиной, стоящим рядом. Они оба начинают гоготать, как вдруг Друс наносит ему удар прямо в пузо. Ланиста сгибается пополам, а Друс бьет его коленом в лицо и толкает назад. Все отодвигаются подальше, а оглушенный и окровавленный ланиста падает навзничь. Друс с невозмутимым лицом встает над ним и наступает на горло. Он наклоняется, и пока ланиста корчится и лягается, давит ногой сильнее. - Даже если я когда-нибудь выставлю на арену женщину, - рычит он, - будь уверен, она в одиночку расправится с половиной твоих бойцов. Пригвожденный к земле ланиста брызгает слюной и рыгает. - Эй, слезь с него, - один из стоящих в стороне ланист делает шаг по направлению к Друсу, но тот лишь еще сильнее давит ногой, и новоявленный противник мудро отступает. Друс снова обращает внимание на свою жертву, чье лицо начинает стремительно синеть. - Мы все прояснили, Аэтий? Ланиста кивает настолько резво, насколько позволяет ему стоящая на горле нога. - Уверен? – спрашивает Друс. Еще один кивок под брызгание слюной. Друс убирает ногу. Двое мужчин помогают подняться кашляющему посиневшему ланисте и быстро уводят его подальше. - А чего ты ожидал? – спрашивает один из них на ходу. – Сцепился с Друсом, так радуйся, что он не перерезал тебе горло. Друс просто улыбается и смотрит на арену. Приближается бой Хасдрубала, мы с Титом помогаем ему надеть броню. Я слежу, чтобы бронзовые наголенники защищали его ноги, Хасдрубал поправляет толстую кожаную манику на левой руке, чтобы она сидела как влитая. Шум над нами усиливается, мунерарий должно быть вынес проигравшему гладиатору приговор, и толпа осталась им довольна. Продолжая облачать Хасдрубала, мы с Титом оборачиваемся на скрип колес. Два раба вывозят одну из гладиатрис. Телега останавливается, с женщины быстро снимают броню, которая пригодится другим. Ее тело похоже на кусок разделанного мяса, и дело не только в смертельной ране на горле. Не удивительно, что толпа довольна: это наверняка был впечатляющий бой. Раздетую женщину увозят. С арены, подволакивая ногу и неся пальмовую ветвь победителя, выходит другая. Один из ее наголенников в крови, и как только его снимают, слуга начинает его мыть, пока медик занимается раной на ноге. Она морщится, но не издает и звука. Я видел только несколько женщин-бойцов, и они столь же умелы и опасны, как любой из нас. Мужчины и женщины никогда не бьются друг с другом. Иногда я думаю, что причина этому то, что они не слабее нас, ведь репутацию мужчины, побежденного женщиной, уже не спасти. Бой за боем, раунд за раундом, на арену выходят мужчины и иногда женщины. Они покидают ее в крови, израненные, иногда мертвые. Одного из наших гладиаторов тоже увозят на телеге. Друс не доволен, но ему остается лишь найти замену на следующем аукционе. Хасдрубал возвращается побежденный и окровавленный, но без серьезных ранений. - Хороший бой, - произносит Друс, пока мы с Квинтом снимаем с Хасдрубала доспехи. – Проиграть в таком бою не стыдно. Мы все выдыхаем вместе с Хасдрубалом. - Благодарю, доминус, - он протягивает шлем Филосиру и смотрит на меня, утирая пот со лба. – Эй, Севий! Я кидаю на него взгляд, отвлекаясь от развязывания кожаных ремешков, которыми крепится его маника: - Да? Он прижимает тряпку, пропитанную травяным настоем к ране на боку, и понижает голос до шепота: - Один из ретиариев потерял сеть. Она наполовину засыпана песком в восточном углу арены. Не запутайся в ней. - Хорошо, - отвечаю я, - спасибо. - Севий, - рявкает Друс, - готовься! Скоро твой бой. - Да, доминус. Я оставляю тех, кто помогает снимать броню с Хасдрубала, и, взяв деревянные мечи, иду разогреться с Сикандаром. Мы фехтуем несколько минут, без особых усилий и ярости, и я возвращаюсь к ожидающему Друсу. Хасдрубал закрепляет на мне бронзовые наголенники. Сикандар берет манику и тянется к моей правой руке, но я его останавливаю: - Другую руку. Он наклоняет голову и кивает: - А, точно. Он оборачивает кусок льняной ткани и толстую кожу вокруг моей руки, закрывая участок от запястья до плеча. Мой торс обнажен, как и ноги от края набедренной повязки до наголенников. Друс смотрит, зажав подмышкой богато украшенный бронзовый шлем с плюмажем из конских волос. Он указывает свободной рукой на другого готовящегося к бою гладиатора и тихо шепчет: - Посмотри на него. Капаней уже дрался с левшами и славится победами над ними. Он знает, что его ожидает, так что не будь слишком самоуверен. Я киваю: - Понял. Наши глаза встречаются. От его легкой улыбки мой желудок предательски сжимается. - Пусть боги не оставят тебя, - тихо говорит он. Практически шепотом я отвечаю: - Спасибо, доминус. Он смотрит в мои глаза еще один удар сердца, а потом переводит взгляд на шлем, который держит в руках. Молча протягивает его мне и уходит. Я перевожу дыхание. - Севий, ты готов? – кричит кто-то, и я возвращаясь в реальность. - Готов. Я надеваю шлем. В доспехах, вооруженный коротким острым мечом и небольшим круглым фракийским щитом, я жду сигнала. Смотрю на Капанея, и он тоже разглядывает меня через забрало. Он выступает в качестве мурмиллона, и его щит гораздо больше. А это значит, что у ублюдка есть преимущество, какое все мурмиллоны имеют над фракийцами. Леворукость дает преимущество мне, но его щит уравнивает наши шансы. Вот только он дрался с левшами и раньше. Да уж, равные шансы. Капаней выходит на арену первым, и толпа ревом приветствует его. Я переношу свой вес с ноги на ногу, сжимая-разжимая рукоятку меча, пока народ скандирует его имя. Получается, он любимчик публики. С опытом боев против левшей. И его щит больше моего. Я глубоко вдыхаю и медленно выпускаю воздух. Мунерарий обычно милосерден к потерпевшим поражение фаворитам. А к их противникам? Клинком по горлу, к удовольствию толпы ноги победителя омывает свежая кровь, и тело увозят с арены на телеге. Ворота открываются снова, я шепчу молитву и медленно иду по туннелю к Капанею, который ждет меня на песке под палящим солнцем. После полумрака мои глаза медленно, но все же приспосабливаются к послеполуденному свету, а навес, в тени которого находятся зрители, закрывает от меня солнце. Мы сходимся в центре арены. С оружием наизготове мы медленно ходим по кругу, оценивая друг друга. Через забрало мало что видно, но я легко представляю его силу как бойца. Одного со мной роста. Возможно, немного шире в плечах. Щит держит высоко, защищая горло. Уязвимыми остаются только ноги от колен до середины бедра. Легко двигаясь, он постепенно сокращает дистанцию между нами. И атакует. Друс прав. Этот боец хорош, и он умеет драться с левшами. Удар за ударом, он равен мне по силам, отражает мои атаки и мечом, и щитом, и его лезвие оказывается в опасной близости от моего торса столько же раз, сколько и мое от его. Удары металла по металлу, щита по щиту, меча по мечу, и иногда железо задевает плоть. Кровь смешивается с потом. Пыль клубится у нас под ногами. Зрителям нравится подобное представление, и вскоре они приветствуют мои удары так же, как и Капанея. Я блокирую выпад щитом, и он пользуется открывшейся возможностью, чтобы врезать краем щита мне по ребрам. Попадание выбивает из легких весь воздух и вызывает яркие искры перед глазами, но я прихожу в себя и отбиваю очередной удар, не давая вскрыть себе брюшину. Щитом я бью его по руке, и мне удается не только предупредить удар, но и заставить Капанея покачнуться, я делаю выпад и вонзаю меч в его бедро. Рев толпы заглушает крик боли, Капаней падает на колено, и все трибуны вскакивают на ноги. Я поднимаю щит, чтобы ударить по его забралу и уложить на землю, но он вскидывает руку с поднятым большим пальцем. Я делаю шаг назад, и между нами встает судья. Слава богам, еще момент, и ноющие руки и ноги подвели бы меня и стоили победы. Судья убеждается, что я отошел, и мы втроем поворачиваемся к мунерарию. Высоко на трибуне, он поднимается, вытянув руку со сжатым кулаком, и стены амфитеатра дрожат от воплей зрителей, желающих сохранить жизнь Капанею: - Отпусти! Отпусти! Отпусти! Чем дольше мунерарий изображает нерешительность, тем громче становятся крики. Наконец, он подает знак, что Капанею даруется жизнь, а я гадаю, не развалится ли амфитеатр от радостного рева толпы. Судья помогает Капанею встать и уводит его с арены, пока зрители скандируют наши имена. Я принимаю пальмовую ветвь и мешочек с монетами из рук мунерария, и медленно возвращаюсь в туннель под несмолкающий шум. Наконец-то солнце больше не печет плечи, и со вздохом облегчения я снимаю шлем. Тут же братья по лудусу начинают стаскивать с меня броню: отстегивают наголенники, развязывают кожаные ленты, которыми крепится маника. Хасдрубал забирает оружие и передает его другим гладиаторам, которые еще готовятся выйти на арену. Друс осматривает меня сверху донизу: - Есть переломы или ранения? - Нет, - я сую шлем Сикандару. – Получил пару раз по ребрам, но они сами заживут. - Ослабил защиту, так тебе и надо, - Друс изгибает чертову бровь. – Но все равно, молодец, - он хлопает меня по плечу. - Дерись так всегда, и станешь легендой. Я слегка склоняю голову и прячу мешочек с монетами в пояс: - Спасибо, доминус. Он продолжает улыбаться, и я улыбаюсь ему в ответ, делая вид, что меня передернуло просто от прохлады, сменившей жестокий солнцепек. Друс быстро отводит взгляд и показывает на коридор. Через мгновение ланиста возвращается к строгому тону: - Выпей воды и отдохни. - Да, доминус. Меня освобождают от остатков брони, и я несколько раз поворачиваю голову, чтобы избавиться от боли в шее после тяжелого шлема. Подвигав плечами и размяв уставшие мышцы, я выхожу из коридора в надежде, что местные массажисты хотя бы наполовину хороши так, как в Риме. Я еще не вышел из прохода, как резкий голос произносит: - Вот ты где, гладиатор. Когда я оборачиваюсь, человек смотрит мне прямо в глаза: даже раб не кланяется гладиатору. - Идем со мной. Я оглядываюсь на Друса, который внимательно следит за текущим боем, и отвечаю слуге: - Идиот, дай хотя бы воды выпить. - Госпожа Максим ждет, - он показывает на улицу. - Она не будет ждать долго. Сюда. Я сдерживаю стон. Я еще даже не промочил горло, а боль в ребрах отбивает всяческую охоту проводить вечер, изображая страсть перед патрицианкой, чей муж не хочет или не может ее удовлетворить. С другой стороны, в жизни гладиатора есть гораздо более неприятные вещи, и ни один из нас не может отказаться заработать дополнительные деньги для ланисты. Поэтому я киваю и следую за направившимся к выходу слугой. Я не видел его раньше, но и в Помпеях я еще недостаточно долго, чтобы узнавать всех личных рабов патрицианок в лицо. В самом амфитеатре множество мест и комнат, куда женщина и выбранный ею гладиатор могут ускользнуть, чтобы утолить ее похоть, но слуга выводит меня наружу и быстро шагает вдоль улицы. Позади грохочут трибуны, и рев толпы перекрывает оглушительную музыку. Судя по звукам, зрители довольны происходящим на арене, но мы углубляемся в город, и шум постепенно стихает. Слуга ведет меня в бордель, в котором я уже не раз ублажал римских матрон. За огромную плату, которую она делит с Друсом, мадам Лукреция позволяет местным женщинам приводить сюда гладиаторов. Она внимательно смотрит, как мы входим через скрытый пологом проем. Молча приветствует меня коротким кивком. Слуга ведет меня дальше через короткий коридор и останавливается у закрытой двери. - Сюда. За стеной слышны мужские стоны, женские крики, и звуки совокупления, которые ни с чем не перепутать. Я тихо говорю слуге: - Думаю, о ней уже позаботились. - Тогда ты подождешь своей очереди, - огрызается он и уходит, а я словно идиот остаюсь перед закрытой дверью слушать, как другой мужчина трахает женщину, которую должен развлекать я. Она орет так же громко и исступленно, как и шлюхи в соседних комнатах. Думаю, даже хорошо, что ее имеют до меня. Она кажется ненасытной, а я не в том состоянии, чтобы удовлетворить подобную женщину. Наконец парочка затихает. Слышно бормотание и шорох одежды. Затем дверь открывается, и на пороге появляется блестящая от пота египтянка со смазанным макияжем. Она закрывает за собой дверь, бросает на меня взгляд и проскальзывает мимо. Я жду, когда появится мужчина, но больше никто не выходит. Дверь открывается снова. Наконец-то. Сейчас я сделаю это и смогу вернуться в… Яйца Юпитера! Из дальнего угла освещенной светом лампы комнаты на меня смотрит не похотливая патрицианка, и не выбившийся из сил гладиатор, а полуодетый Кальв Лаурея собственной персоной. На его лбу блестит пот, и даже в тусклом свете четко видны красные царапины на его руках и голой груди. Я инстинктивно выпрямляюсь: - Доминус. - Входи, - приказывает он. Я подчиняюсь, он закрывает за мной дверь и прислоняется к ней. Интересно, понимает ли он так же как я, что этим он заблокировал единственный выход из комнаты. - Что ты узнал? - Я не слышал, чтобы кто-то произносил имя Вер… Он бросается вперед и замахивается, чтобы ударить меня наотмашь, но я перехватываю его запястье. Мы смотрим друг на друга, его рука дрожит в моем захвате, а губы кривятся в яростной гримасе. Бойцовский рефлекс ослабевает, когда я вспоминаю о своем рабском положении и отпускаю его руку. - Прошу прощения, доминус. Он отдергивает конечность. - Не смей произносить ее имя здесь, - рычит Кальв, - хочешь, чтобы из-за твоего грязного рта было опорочено мое доброе имя? Я стискиваю зубы, представляя, чтобы бы случилось, причини я ему вред в окружении такого количества людей, и решаю повторить: - Прошу прощения, доминус. Он смотрит мне в глаза: - Говори только то, что узнал. - Пока ничего. Он прищуривается: - Прошло уже несколько недель. Я цежу ложь сквозь зубы: - Пока другие члены фамилии не признают меня, они не произнесут ни слова в моем присутствии. Мне нужно… - Мою репутацию осквернят так же, как и жену, - быстро говорит он, - У меня нет времени разбираться в тонкостях общественного строя дикарей. - Прошу прощения, доминус, - тихо отвечаю я, - я ничего не знаю о ее романе, но она была в лудусе, - я облизываю губы, - с маленьким мальчиком. Они приехали, побыли на тренировочной площадке и уехали. - Зачем они приезжали? - Мальчик, он очарован нами. Гладиаторами, - я сглатываю. – Ему нравится смотреть, как мы тренируемся, и слушать наши истории. Вер… Я не видел, чтобы она засматривалась на кого-либо из мужчин. Выражение облегчения не появляется на его лице. Брови сведены, а губы растягиваются в оскале, когда он приближается ко мне: - Слушай внимательно, гладиатор, - он щурит глаза и раздувает ноздри. – В этом лудусе она с кем-то трахается. Я знаю об этом. И ты узнаешь для меня имя ее любовника, или же мне придется послать туда человека понадежнее. Я пытаюсь держать себя в руках, слыша оставшуюся невысказанной угрозу. Ни один муж не отпустит раба, который знает слишком много о грехах его жены. По крайней мере, раба, который в состоянии говорить. - Со всем уважением, доминус, - спрашиваю я, - откуда ты узнал, что она?.. - Не смей задавать вопросы, сын шлюхи! – рычит он, вцепившись мне в плечо. – Не смей… - Если скажешь мне, откуда тебе это известно, - тараторю я, - возможно, это поможет мне найти его. Его хватка не ослабевает, но ярость на лице немного сменяется чем-то… другим. Чем-то, что я еще не видел в его глазах. Его взгляд становится немного рассеянным, и более тихим, чем обычно, голосом он отвечает: - Бывают дни, когда она возвращается домой и даже не смотрит на меня. К ее стыду, могу поклясться, что я чувствую на ней чужой запах, - гнев возвращается, кривя его губы, - и когда она возвращается с мальчишкой, - он сплевывает слово словно яд, - из этого лудуса, то пахнет точно так же. Я задерживаю дыхание, пока не ясно, в какие моменты он более опасен: когда держит себя в руках или находится на волосок от того, чтобы перерезать мне горло. - Кто бы он ни был, - продолжает Кальв, и теперь он смотрит мне прямо в глаза, - он находится в лудусе. И она встречается с ним как в лудусе, так и за его пределами. - Значит, он гражданин, - говорю я, - или вольноотпущенник. Кальв кивает. - Я не потерплю подобного оскорбления, - его пальцы сжимаются на моем плече, а его губы кривятся, - узнай его имя, гладиатор. Каждый мой мускул звенит от напряжения, тело готово к драке, если его рукам вздумается привести в исполнение угрозу, звучащую в голосе. Я тихо отвечаю: - Найду, доминус. - Посмотрим, - он отталкивает меня и тычет пальцем, - у тебя семь дней. Затем ты встретишься с моим слугой и скажешь ему, узнал ли хоть что-нибудь. Если у тебя будет информация, он сообщит тебе, где и когда ты сможешь встретиться со мной. Если же нет... – он наклоняет голову. - Тогда вы встретитесь еще через неделю, но я не советую тебе испытывать мое терпение. Я облизываю пересохшие губы: - Да, доминус. - Пошел вон! – рявкает он. Я убираюсь из комнаты со всей возможной скоростью. Слышу, как Кальв кричит за спиной: - Исис, возвращайся. - Иду, господин, - проститутка-египтянка, которая находилась в комнате до моего прихода, семенит мимо, и дверь закрывается за ее спиной. Невзирая на ноющие мышцы, в амфитеатр я возвращаюсь бегом. Тит и Хасдрубал почти тащат на себе Сикандара с искаженным гримасой лицом. Глубокая рана в боку не оставляет сомнений в том, что они направляются к медику. Ближе к арене Луций помогает Квинту надеть манику, и я не завидую Филосиру, который весь избитый, покрытый потом и кровью, выслушивает бурную тираду нашего разъяренного ланисты. Я не слышу слов, но бешенство на его лице до жути похоже на то, которое я видел совсем недавно в борделе. Филосира оставили в покое. Квинт трусцой бежит на арену. Иовита и Луций оттирают кровь с наголенников, которые один из них, видимо, скоро наденет. Друс поворачивается ко мне с улыбкой. - Только вышел с арены, а женщины уже жаждут тебя. Ты становишься легендой. Делаю довольное выражение лица: - Спасибо, доминус. Он протягивает руку: - Полагаю, она хорошо заплатила. Я чувствую, как леденею: - Я… Бровь приподнимается, а улыбка исчезает с его лица. Друс делает манящий жест: - Деньги, Севий. - Я… Прошу прощения, доминус, я… - Ты же не крадешь мои деньги, гладиатор? - Нет, доминус, - сглатываю я. – Я сглупил и не оговорил плату сразу, и она ушла раньше, чем я смог взять деньги. Прошу прощения. Это не повторится. Он хмурится, и я уже почти готов предложить ему свою долю выигрыша, в качестве компенсации, но тут Друс выдыхает. - Надеюсь, что не повторится. Любая женщина, желающая переспать с одним из моих гладиаторов, заплатит за это очень дорого, или пусть надеется, что Фурии доберутся до нее раньше меня, - он замолкает, и выражение его лица немного смягчается. Он окидывает меня смеющимся взглядом: - Особенно, если дело касается конкретных гладиаторов.