Но он был одинок. Никто не писал ему писем. Не приезжал в гости. Совершенно один. Счастливее человека я, по-моему, не встречал. © «Волхв», Джон Фаулз
***
Он был, в общем-то, очень счастлив, если столь человечное определение можно было к нему применить. У Шерлока не было друзей, не было знакомых, с которыми он бы выпивал в баре, не было подружки, невесты, бойфренда, — ничего из того, что связывается в одно предложения с «чувства». Был, правда, брат, но родство в данном случае играло на руку: чувствами там и не пахло. Назойливость — да, гиперопека — да, маниакальная тяга к контролю — да, но не чувства. Поэтому, наверное, термин «счастье» подходил не особо, но по-другому описать это состояние крайнего душевного и умственного равновесия младший Холмс бы не смог (разве что привести список химических цепочек, происходящих в его мозгу). А потом появился Джон Ватсон. И все пошло по… Сценарию, к которому Шерлок Холмс был не готов. Джон был щедрым. Щедрым на слова и молчание, ласку и гнев, твердость духа и мимолетные порывы, — все несовместимое умещалось в этом маленьком военном докторе («Чертовски хорошем», кстати). А Шерлока эта щедрость душила — в ней было столько чувств, столько эмоций, столько неубиваемой силы и воли к жизни, что мышечная память заставляла идти на поводу и одергивать манжеты идеально сидящей рубашки, чтобы скрыть старые следы на сгибе локтя. Незаметные точки, в которых пряталось больше тайн и симпатий, чем Шерлоку хотелось. И Шерлоку снова хотелось, хотелось почувствовать что-то, хотелось увидеть смысл в бессмысленности всех этих уродских человеческих связей «друг-знакомый-товарищ-возлюбленный-предатель-прощающий-незнакомец». У Шерлока никого не было — и это позволяло ему иметь все, все, что за гранью человеческого понимания (дела, расследования, опыты, гениальность, собственная исключительность). А потом у него появился Джон Ватсон, у которого, кстати, по его словам ничего не было, но люди так любили его и так к нему тянулись, что у него с легкостью появлялось все: работа, подружки, друзья-приятели, смешные истории на работе. И почему-то именно этот человек, не имеющий ничего из того, чем владел Шерлок, был таким щедрым, таким полным самоотдачи, что хотелось дать ему что-то в ответ. Поэтому Холмс начал делиться — впервые в жизни, — он делился делами, расследованиями, опытами (пальцы в масленке и забытая в холодильнике голова), своей игрой на скрипке, — и почему-то ощущал, что от таких жертв количество всего, чем он владел, не уменьшалось, а поразительным образом увеличивалось. Точки на сгибе локтя противно ныли, чтобы напомнить, что они давали намного больше. Шерлок морщился и срывался на Джоне, отвергая его присутствие, срывался на себе, отрицая результаты логических цепочек, и оставался один. Ему писали письма, ему звонили, ему присылали смс-сообщения, его пытались найти дома, но он оставался один, скупой на внимание, он платил дважды: отвергая Джона и стараясь наладить потом контакт. Ватсон в своей щедрости был неумолим и сглаживал острое между ними незаметно поставленной чашкой с кофе, стопками разобранных писем («важное», «счета», «никогда не показывать Шерлоку» и «миссис Хадсон неверно указала адрес»), сотней других мелочей. Мелочи — самое важное. Маленькие точки от уколов превращались в клопов и жалили по ночам. Однажды ощущение этих укусов стало таким сильным, что Шерлок не выдержал и закатал рукава, пытаясь расчесать кожу и вытравить их, когда его пальцы (длинные пальцы скрипача) перехватила уверенная ладонь, чуть сжала, а после мягким голосом, чуть откашлившись, Джон спросил: — Ты позволишь? Подушечка большого пальца легла на сгиб, провела по кругу, успокаивая жалящих ос, пальцы обхватили руку, поддерживая, обещая помощь, а синие глаза смотрели твердо, но в то же время так мягко, что Шерлок едва не потерялся. — Да. Разумеется, ты же доктор. Джон не замечает яда в голосе, не замечает заостренных черт лица, не замечает напряженных мышц, а только понимающе хмыкает: — Знавал я и более острые твои реплики о моей работе. — Подушечка большого пальца не сходит с медленных кругов, успокаивая, заставляя сосредоточиться на этом поглаживании и выпустить то, что копится, наружу. — Сложное дело? Шерлок смотрит на пальцы, удерживающие его, на человека, который не отшатывается в ужасе от той скупости, которой пропитана жизнь Холмса, и понимает. Впервые он полностью понимает, как на самом деле был несчастлив, когда у него не было Джона. Потому что теперь, когда он у него есть, тот, с кем так легко увязывается в одно предложение слово «чувства», Шерлоку не хватит никаких сил, чтобы делиться. Он ведь совсем другой. Он ведь совсем не щедрый. Он жадный, он такой жадный, что готов идти против всего мира, лишь бы все внимание Джона доставалось ему одному, как сейчас вот, когда эти сильные и уверенные пальцы военного, руки врача, удерживают его, не дают сорваться, лечат что-то сломанное так давно (ломая заново или нет?). — Оч… — Шерлок закашливается от сдавившего грудь понимания, — Очень. — Ты справишься. Я в тебя верю, Шерлок. Кто, если не ты? — Джон улыбается, открыто, искренне, так, что очень хочется попросить его прекратить. Шерлок был, в общем-то, очень счастлив: у него никого не было. У него был Джон.