Молчание - золото.
***
Для молчащих.
***
Он ложится на кровать, накрывается с головой одеялом и сворачивается в комок, сжимает себя руками, дышит в свои колени, чувствуя жар своего дыхания на лице, чувствуя, как медленно под одеялом становится жарко, душно и нечем дышать. Совсем нечем дышать. Совсем как всегда, только в таком положении для этого ощущения есть объективные причины: одеяло блокирует доступ воздуха, количество углекислого газа превышает содержание необходимого содержания кислорода – и это удушение логично. Оно логично, в отличие от того, другого удушья, что наступает, когда он видит, как Джон уходит на свидание. Шерлок знает, черт побери, он знает, что необъективен, что нелогичен, что не имеет права чувствовать именно такое удушье - у него нет проблем с органами дыхания или панических атак, хотя, учитывая его образ жизни, у него целая стопка дел, которые можно было бы назвать чем-то вроде инфекций, провоцирующих срыв иммунной системы. Но знание того, что он не должен все это испытывать, не спасает от мерзкого, склизкого, тошнотворного ощущения холодных, липких, трупных пальцев на его шее: две большие узкие ладони скрещивают большие пальцы прямо на его кадыке и вдавливают его ему в горло, практически в позвоночник - так больно сводит глотку от этого куска адамового яблока, что невольно в голове всплывает Джим и его визит в квартиру на Бейкер-стрит, когда на практически глянцевой алой поверхности фрукта тот вырезал, как клеймо, свое желание владеть, обладать, быть причиной и следствием дел детектива. Будто только безумному и злобному уму было до него дело, хотя, скорее, даже не до него самого, а до ума Шерлока. Мудрому и доброму сердцу нет дела до сердца детектива. Впрочем, он сам старательно убеждал всех вокруг, что этого самого сердца у него нет. Убедил всех, так тщательно, так уверенно, что теперь, когда сам Шерлок случайно обнаружил, что этот орган у него есть - ситуация стала похожей на ту, из той сказки, где мальчик кричал, что видел волка. Шерлок видел свое сердце - и задыхался. Его сердце (о, ну разумеется, в метафизическом смысле) было будто бы самим Шерлоком, только едва осязаемым, почти эфемерным, полупрозрачным призраком, его сердце стояло в гостиной, пока сам Шерлок изображал скуку и бескомпромиссное лежание на диване, и тянуло в невольной попытке удержать свои бледные прозрачные руки к Джону, одетому, собранному, наглаженному, начищенному и готовому очаровывать и покорять женщину, которая никогда не сможет его понять. Ведь Джон так уникален и изумителен, столь непередаваемо многогранен, что даже гениальный детектив его не всегда понимает и чувствует, что уж говорить о куда более скудоумных представителях рода людского? И вот, когда Джон все-таки уходит, его сердце, призрак его, касается пальцами прохлады входной двери, только что закрытой за доктором, и растворяется, как дым. Этот дым черный и пахнет ужасом, отчаянием, глухой тоской. У дыма вкус горечи, оседающей на горле чем-то шершавым, сладковатый привкус гниения, и ко всему этому примешивается едва различимый запах винограда: когда на ране обширное гнойное поражение мягких тканей, гной может давать запах, схожий с запахом перезрелых винных ягод. Это омерзительно, это тошнотворно, это удушающе-реально, и Шерлок уходит в свою комнату, чтобы лечь на кровать и накрыться с головой одеялом. Чтобы до него сквозь плотный защитный полог не доносился этот мерзкий аромат отчаянной ненужности его сердца, обманутых надежд и горьких разочарований в собственных силах, ведь, если бы он был достаточно хорош, разве он бы не понравился Джону так же, как Джон нравится ему самому? Или хотя бы немножко понравился бы, потому что он не уверен, что Большом Оксфордском словаре найдется достаточно терминов, чтобы он мог выразить, как все в нем стремится к этому маленькому человеку, вмещающему в своих уверенных руках, твердом и мягком взгляде, добродушной улыбке, жестких, поджатых в гневе губах весь мир. Это как Вселенная или Солнечная система. Шерлок запомнил, что Земля вращается вокруг Солнца только потому, что Джон - его Солнце. Джон не вращается вокруг Шерлока, Шерлок же готов сойти с орбиты, лишь бы быть ближе, хотя это, скорее всего, приведет к немедленному сгоранию. Шерлок задыхается, он тяжело и глубоко дышит, пережидая каждый спазм грудной клетки, которую сводит от паники и, частично, нехватки кислорода, или же, если быть немножечко более честным, от едва сдерживаемых рыданий, что слишком глупо и слишком по-человечески. И, видимо, страх, который скручивает его в позе эмбриона на кровати под тяжелым одеялом, тоже очень по-человечески. Страх рассказать, страх открыться или страх быть угаданным Джоном (тот иногда отчаянно близко за счет интуиции подбирается к разгадке чего-то личного для Шерлока). Страх лишиться Джона после этого открытия, больше похожего на вскрытие наживую грудной клетки. И поэтому Шерлок молчит, задыхается, обнимая себя руками, и молчит. У него есть Джон, пока он молчит о своей тяге к нему, а так как Джон - настоящее сокровище, то детектив богаче всех живущих. Воистину, молчание - золото. Но этим золотом не купить лекаря для его ран, ведь "если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем"*. Шерлок задыхается. Шерлок задыхается под одеялом в объятии своих рук от невысказанного, несказанного, утаенного, что расплавленным золотом раздирает ему глотку. Шерлок безнадежно богат: он задыхается золотом.