- Это ж сколько нужно нервов, чтоб вытерпеть это все! - Вот, что значит "свой человек" - безлимитные нервы на одного конкретного идиота. (с) ("Разговоры", Б.А.)
***
Для Вестаны, с благодарностью и теплом. Да, в описанной заявке на одну из букв было совершенно иное содержание, но мне очень захотелось сделать что-то не больное и доброе. Именно для тебя. Потому что ломаться - не значит умирать, иногда это тонкая грань чужого удовольствия.
***
Мориарти сидит на полу своей спальни, прислонившись спиной к кровати и вертит в руках небольшой перочинный нож. Из одежды на нем лишь пижамные брюки темно-вишневого цвета, спущенные чуть ниже подвздошных костей. Он запрокидывает голову назад, опуская ее на скомканное тонкое покрывало кровати, и смотрит в потолок, скалится в белозубой безумной улыбке «хренова психопата», как называет эту улыбку Себастьян. Себастьян полулежит на кровати, оперевшись на согнутую в локте руку, будто позируя для какой-нибудь греческой скульптуры. Хренов Аполлон двадцать первого века в центре Лондона (поправка: в самом центре преступного Лондона). Себастьян вертит в руках то, что осталось от его любимой чашки. Это в нормальных парах наступает затишье перед бурей. В паре «гениальный и самый великий опасный человек преступного мира + его скромный помощник, да-да, именно этот громила с военной стрижкой и взглядом голодной акулы» затишье наступает после урагана. Один такой недавний ураган разнес половину их квартиры. Себастьян уверен, что виноват ирландский акцент его босса. Джеймс уверен, что в неразрушенную часть квартиры он мог бы пробраться, если бы не живая стенка в виде его сожителя, любовника, партнера, напарника, того урода со стальными нервами, что забывает, что костюмы от Вествуд нельзя просто закидывать в стиральную машинку. Откуда вообще у них взялась стиральная машина? Точно. Дамочка с работы Молли делилась впечатлениями о сексе на стиральной машине. Что услышишь – то и пробуешь. Себастьян плавно поднимается, скользя по кровати практически бесшумно, он укладывается на живот так, чтобы одна его рука свисала в опасно-дразнящей близости от локтя Джеймса, предлагая едва уловимым касанием короткое перемирие. Короткое, звонкое, тихое перемирие – их собственное затишье внутри той бури из песка и алмазной пыли, что так будоражит кровь. Джеймс обожает, когда его кровь кипит, когда его кровь искрится от всполохов залпов башенных орудий, от взрывов, чертовых ядерных взрывов вдоль позвоночника. Мориарти наклоняется вперед, плавно поднимаясь с пола, так, что шелк его пижамных штанов льнет к телу, струясь темно-красными, сочными, вязкими каплями ткани по ногам: совсем как воск ритуальных свечек. Моран лишь провожает взглядом это движение, только взгляд у него, как у алкоголика-эстета, который наблюдает за алой струей бесконечно льющегося вина из бутылки какого-нибудь дремучего года с невообразимо вкусным букетом и так далее. Мориарти неспешно потягивается, поворачивает голову сначала в одну сторону, потом в другую – медленно, изящно, плавно – хрустит позвонками и срывается в практически неуловимо-резкое движение, бросая перочинный нож в пол. Короткое лезвие входит в дубовый паркет лишь самым кончиком, замирая, балансируя, а после заваливается на бок. Себастьян наблюдает за изгибами белой спины и выпирающими позвонками, за ямочками на пояснице, за перекатывающимися под этой белой кожей мышцами с вожделением наркомана, оглядывающего наполненный шприц с дозой. Пальцы Морана чуть дергаются от сдержанного в последний момент желания потянуть за шелк штанины и оголить больше этой кожи. Больше Джеймса. Больше белизны этой раздробленной в порошок злобно-психованной гениальности, от которой поджимаются пальцы на ногах и появляется то самое ощущение, то ощущение, которое заставляло полковника жить и выживать войной. Ощущение собственного безнаказанного всемогущества. Приход диктует разуму свои правила неуязвимости и совершенства. Себастьян ловит приход только от вида этой кожи. «К черту Вествуд, ходи голым», - хочется ему сказать каждый раз, когда Джеймс стряхивает с плеча невидимые пылинки, чуть одергивает лацканы идеально сидящего пиджака, поправляет галстук и улыбается ему в отражении зеркала. Его глаза при этом – полуприкрытые, как у соблазнителя в дамских романах – темные. Они почти черные. Как гангрена, как скрытое тонкой оболочкой гниение добродетели. Себастьян обожает это гниение. Мориарти – Черная Язва – как чума в обличии доктора четырнадцатого века – бесславный полководец мертвецов, точно. Мориарти оборачивается и смотрит на лежащего на кровати Себастьяна, медленно улыбается – от этой улыбки в самом низу живота все сводит от предвкушения – и развязывает шнурки завязок на своих штанах, позволяя ткани скользнуть по ногам вниз, стечь с него, как с промасленной бумаги стекает вода, как с волос блудницы стекало розовое масло, как с губ наркомана стекает его последний выдох после передозировки. Себастьян приподнимается на руках – медленно, как животное, он припадает на руки, чуть сгибая их в локтях, и выгибает спину, не отводя взгляда от Джеймса. У них перемирие. У них затишье. У них плавность замедленных движений перед началом экшена, как в тупых американских боевиках. Кусок разбитой чашки, которую ранее вертел в руках Моран, соскальзывает с покрывала на пол, и этот звук – точка отсчета. Они срываются со своих мест, вбиваясь друг в друга на полпути, врезаясь, они сносят с прикроватной тумбы (Кто вообще ее сюда поставил? Дизайнера нужно было пристрелить) светильник, спотыкаются о провод, падают на кровать, рвут простынь, отшвыривают с постели какие-то вещи, которые попали туда в части первой их бури. Зеркальная дверь огромного шкафа разбивается вдребезги запущенным в нее телефоном. Все вокруг ломается, когда эти двое вместе. Но ломка от нехватки этого кокаина чужой кожи или взрывов чего-то большего, чем смерть, - намного хуже разгромленной квартиры. И Мориарти еще не окончательно выжил из ума, чтобы не принять этот весьма топорный комплимент от человека, который так торчит от его тела, что портит его костюмы.