Молчание - золото.
***
Для несмолчавших. Иногда нужно говорить, дорогие мои.
***
Утро на Бейкер-стрит. Для знающего человека этого короткого предложения вполне хватило бы, чтобы вздохнуть и помолиться о сохранности всего сущего в радиусе пары кварталов от небезызвестной квартиры 221b на этой улице. Джон Ватсон спускался по лестнице из своей спальни, потуже завязывая пояс халата, поджав губы и хмуро глядя под ноги, стараясь успеть успокоиться до того как увидит все последствия того «Бум!», что выгнал его из кровати. Из кухни валил дым. Помимо запахов гари и общей задымленности особых катастрофичных последствий не наблюдалось. Ну разве что несколько взъерошенный и растрепанный Шерлок, который убирал в пакет остатки чего-то подозрительно похожего на пропавший ранее бежевый свитер Джона. - О, Джон, ты проснулся? Как кстати. Чашечка чаю мне бы не помешала, - Шерлок был бодр до неприличия, данный факт мог объясняться разве что удачным экспериментом, чем-то опасным, новым делом или сорванной диетой Майкрофта. Отметя варианты с новым делом и Майкрофтом, Джон вздохнул и сурово посмотрел на Шерлока, перевел взгляд на пакет в его руке, который подозрительно дымился и местами, скорее всего, начал плавиться, Джон вдохнул поглубже и замолчал. Шерлок настороженно прищурился – Джон иногда совершенно непредсказуемо укоризненно молчал, не как обычно, а намного серьезнее и жестче, чем это вообще возможно, если речь идет об обычном молчании. - Джон? – Шерлок принюхался и мысленно еще раз проинспектировал те химические реагенты, которые были задействованы в его утреннем эксперименте, но, не найдя в них ни одного, который бы поражал голосовые связки при вдыхании паров, успокоился и довольно бодро запихнул дымящийся пакет в мусорное ведро. Джон продолжил молчать, прошел мимо Шерлока, открыл окно, чтобы из кухни побыстрее выветрился дым, поставил чайник, развернулся лицом к детективу, смерил его «очень осуждающим взглядом» и прошел в ванную, проигнорировав еще одно вопросительное «Джон» в спину. Молчать Джон умел с детства. В его арсенале было и согласное, и осуждающее, и гордое молчание. И все возможные другие виды молчания тоже. Научиться молчать было легко: в его доме все постоянно кричали. Мать, отец, Гарриет, бабушка с дедушкой, бесконечные кузины и кузены. Кричали все. Все приходили в ярость, раздраженную и уязвляющую ярость практически моментально и срывались на крик, чтобы причинить словами боль, чтобы унизить, чтобы оскорбить. Поэтому Джон научился молчать, и если он говорил, то говорил настолько спокойно, насколько это было возможно. Начав жить с единственным в мире консультирующим детективом под одной крышей, Джон научился еще одному молчанию – влюбленному. И сейчас, стоя под теплыми струями воды в душе, Джон прижался лбом к плитке душевой и до боли зажмурился, роняя едва слышным шепотом увещевания самому себе, что молчание – золото. Потому что нельзя срываться на крик – так он может причинить боль единственному человеку, который для него ценен. Он может сорваться и в приступе словоохотливой ярости проговориться Шерлоку, что любит его. Любит его не как друга, соседа, напарника и прочее, а как один человек может любить другого всем сердцем. И Шерлоку от этого будет больно, так же больно, как тогда, когда он провожает внимательным взглядом ртутно-серых глаз уходящую Молли, оскорбленную его очередным колким высказыванием. Колкости. Шерлок мастер колкостей. Этих шипов на его языке. Но никто не думает, что эти шипы прорастают из его языка, прорывая плоть и царапают ему небо, гортань, заставляя сглатывать кровь. Только Джон так думает, потому что знает Шерлока. Знает его лучше, чем линии шрама на своем плече. Джон продолжает молчать добрую половину дня. Шерлок украдкой поглядывает на соседа и что-то мысленно отмечает в своем списке «вещей, которые все-таки нежелательны, если ты планируешь остаться с соседом». Но это Шерлок предупреждал, что может молчать неделями, Джон такого не говорил, поэтому, когда доктор не проронил и слова с момента своего раннего и немного внезапного подъема, Шерлок сел напротив соседа в кресло и подался вперед, оперевшись локтями на колени: - Джон. Джон предсказуемо промолчал. Он только поднял взгляд на Шерлока и тут же уткнулся обратно в газету. Будто новости из газеты интереснее. «Они, хотя бы, не сжигают мои свитера в качестве эксперимента», - мысленно хмыкнул Джон, не дав себе продолжить эту мысль до чего-нибудь вроде «Да пусть хоть все сожжет, только бы…». Потому что это «только бы» - явно не то, что сделает его жизнь спокойнее, а Джон отчаянно нуждался в покое: спокойные люди не срываются на крик. - Джон, - Шерлок повторил, всем своим видом показывая, что будет повторять имя своего соседа до тех пор, пока не услышит в ответ хоть какое-нибудь междометие. Ватсон не собирался слушать свое имя столько раз: вполне возможно, что с даром внушения Шерлока, он начнет ощущать себя попугаем, которого учат произносить собственное имя. Неуместный саркастический внутренний голос ядовито хмыкнул: «Джонни. Джонни. Джонни хор-р-роший. Джонни любит Шер-р-р-рлока». - Джон. «Джонни хор-р-р-роший». - Что? – Ватсон перевернул страницу газеты, бросив поверх нее осуждающе-холодный взгляд на детектива. - Прости за свитер. Шерлок не извинялся – все знали это. Извиняться – значит быть неправым. Шерлок прав всегда. Но почему-то ему казалось, что если Джон замолкал, то он все-таки не совсем прав. Поэтому он не совсем извинялся, но только ради Джона. У обычных идиотов просыпается совесть и грызет их. У Шерлока замолкал Джон. И этот момент требовал отдельного рассмотрения. Джон снова посмотрел поверх газеты – но уже теплее – кивнул и продолжил чтение, правда, его молчание стало не таким осуждающим, что не могло не радовать, но целью было вывести человека напротив на разговор, поэтому Холмс продолжил: - Почему бы тебе просто не наорать на меня в следующий раз, когда я сделаю что-то, что на твой взгляд противоречит социальным условностям? Джон посмотрел на Шерлока, натянуто улыбнулся, вздернул подбородок, поджал губы, чуть нахмурился и снова углубился в чтение газеты, но все же прорвал эту мыльную пленку молчания: - Потому что для меня неприемлемо срываться на тех, кто… И Джон замолкает, хмурится сильнее, вчитываясь в ускользающую от понимания строчку, понимая, что его хваленое молчание совершенно внезапно его подвело. Подвело спокойным ответом, даже не криком, а простым тихим и спокойным ответом на простой и тихий вопрос. Шерлок прищуривается, напрягается, как гончая, взявшая след, наклоняется еще сильнее вперед и шумно втягивает носом воздух. Его губы складываются в понимающее, ликующее «о», и он улыбается. Он улыбается, хлопает себя ладонями по коленям, встает и бросает на ходу слишком бодрым и веселым голосом: - Тогда ты не будешь против, если я возьму тот ужасный свитер с оленями? Джон застывает на месте, его пальцы сминают листы газеты, а потом на него находит понимание – полное, сметающее все предыдущие рассуждения – и он отбрасывает газету в сторону, срываясь следом (как и всегда) за Шерлоком с возмущенным, но крайне счастливым (до бурлящего восторга где-то в самом центре груди) криком: - Шерлок, бога ради, что ты задумал на этот раз? Шерлок, который уже успел подняться на несколько ступеней вверх к комнате Джона, разворачивается, наклоняется так, чтобы его было видно хоть немного, снова широко улыбается и говорит нарочито серьезным тоном: - Избавить своего бойфренда от ужасных свитеров, разумеется. И исчезает из виду, продолжив подниматься в спальню Ватсона, пока сам Джон не отмирает и не срывается практически на бег следом, чтобы переспросить, уточнить, понять, как, когда и почему, и – разве это возможно? – невероятно, Шерлок! – понимая, что как бы он ни умел молчать, оберегая драгоценного ему человека, некоторые слова произносить стоит, потому что они – не серебро. Такие слова – не металл, они – драгоценные камни. Но, что особенно интересно во всей этой истории, новое утро на Бейкер-стрит началось примерно также, но неуловимо иначе: с осуждающего молчания Джона, глаза которого выдавали непередаваемую удовлетворенность всем происходящим, пары сожженных свитеров и хрипло-дразнящего вопросительного «Джон» в спину. Все-таки, драгоценные камни слов придают общему узору истории совершенно другие оттенки.