Чем утоляешь жажду? Водой или волною? (с) («Волхв», Джон Фаулз)
***
Для Княже, потому что нужно помнить, кто ты, прежде чем пытаться утолить свою жажду.
***
Когда после возвращения в Лондон из Афганистана Джон впервые вышел на улицу, ему показалось, что он задыхается. Сжимая непослушными пальцами рукоять трости, он замер на углу небольшой улочки недалеко от центра и не мог двинуться с места; нога нещадно болела, а грудную клетку сводило на каждом вдохе все сильнее. Его психоаналитик советовала ему чаще гулять, найти хобби, вернуться в привычное русло. Сознательно вклинить себя в новую, правильную, спокойную реальность. Она обещала помочь ему, уверяла, что он обязательно справится, если будет готов к диалогу. Если откроется и позволит ей что-то подвинтить в его мозгу, почистить от песка, осевшего с песчаных бурь и бомбежек. Джон поджимал губы, очень серьезно хмурился, понимающе кивал и соглашался. А потом уходил, тяжело опираясь на трость. Он стоял посреди снующих туда-сюда людей и задыхался. Задыхался так, будто бы он тонул. Или же как рыба, выброшенная на берег. Оба варианта одинаково смертельны. Одинаково непригодны, чтобы быть живым. А потом Джон смог сделать нормальный вдох – и, распрямив сведенные судорогой плечи, двинулся в сторону первой клиники в своем списке, чтобы оставить резюме и найти работу, пусть и временную, или доктором на замену, но работу. Что-то более устойчивое, чем тонкий наконечник трости, не дающий ему так безобразно ковылять по тротуару. Ей-богу, иногда Джону казалось, что он безобразен до одурения, как морское чудище: еле ползет по этой суше. А еще на его руках много крови и загубленных чьих-то судеб. Про спасенных в такие моменты отчего-то не вспоминалось. Старые знакомства, новые знакомства, бывшие друзья и новые коллеги, нынешние соседи, современные устройства, привычные дела и необычные вещи – все раздражало, все вызывало приступ глухой тошноты, в первую очередь, от себя самого. Поэтому, когда Майк Стэмфорд окликнул его в парке, Джону на миг захотелось, чтобы он и правда был чудищем. Потому что выстраивать свою жизнь заново по советам психоаналитика было совершенно невозможно. Выстраивать свою жизнь у него больше не получалось. Он соглашается на визит по местам «былой славы» в Бартс, входит в знакомые двери, идет по знакомым коридорам и ему кажется, что он, в принципе, может еще дышать. Нормально дышать, почти забывая про трость, ранение и кошмары, бессонницу и болевой синдром. Знакомство с Шерлоком Холмсом будоражит, отпускает звенящие от напряжения нервы, сворачивается на груди чем-то приятно-давящим, как предвкушение, как долгожданный вдох, если задержать дыхание под водой. Шерлок заставил его вынырнуть из этого марева застоявшейся болотной воды и тины, выйти, наконец, из темноты его комнаты, обглоданной кошмарами о войне, и дышать полной грудью. Вдох – и он бежит за Шерлоком, догоняет преступника, помогает, спасает, преследует, совершенно забыв про ненавистную ему трость. Выдох – и он опускается в кресло на Бейкер-стрит, как-то незаметно ставшее «его» креслом с «его» подушкой, читает свежую газету и параллельно ворчит на куски человеческого тела в морозилке для экспериментов своего соседа. Вдох – и он применяет свои знания, свой опыт, все, чему он обучен, чтобы спасти и уберечь Шерлока – от пули, от схватки с невероятным, от женщины, которая грозится уничтожить сердце гения, спасает, именно спасает. Выдох – и он необходим и важен в каждой повседневной мелочи, в своевременном ужине и свежем чае, молоке, в уходе с работы по первому требованию. Важен. Однажды Джон делает вдох и не может ни выдохнуть, ни вдохнуть больше: там, в хитросплетении этих слишком заумных игрищ двух гениев, как в мелкой сетке рыбка, запуталась его жизнь. Джон отчаянно кричит «Шерлок», срывается на бег, бросается всем собою к неподвижно лежащему другу-соседу-больше-чем-можно-быть, хватается деревенеющими пальцами за рукав пальто и пачкается в крови с пробитой головы. Джон твердит, как ему нужно быть тут, как ему это важно, чувствуя, что снова не может дышать. Кладбище, как жирная черта, как итог, как отметка в графе «Не годен» в его воинской карточке, как бесконечно бесполезный поход к психоаналитику, чтобы выстоять и выжить – все это превращается в черный и грязный от крови ил под ногами. Вязкий, смоляной от кошмаров, ил его растревоженного сердца. Потеря ощущается столь огромной и бесчеловечной, что Джон опустошенным и неживым на чистом автоматизме продолжает двигаться дальше меж снующих туда-сюда людей. Дом-работа-дом. Короткий перерыв на сон и все заново. Все повторяется, как тогда, только в тысячу, в миллион раз сложнее, запутаннее и горше: тогда, после Афганистана, Джон потерял свою физическую форму, частично душевное равновесие. Сейчас же он потерял то, что так отчаянно искал, то, в чем так отчаянно нуждался. Будто бы тогда он был все же рыбой, выброшенной на берег, но море подхватило его с приливом и забрало обратно, вернуло под свое крыло, в свои волны и не дало сдохнуть, извернув жабры наружу от слишком палящего солнца. Новые знакомства теперь не трогают. Разве может затронуть его хоть кто-то? Теперь, когда он знает, каково это, быть знакомым с самым потрясающим человеком на этой планете? Поэтому знакомство с Мэри остается смазанным воспоминанием. Широким мазком со смешанными красками цвета ее волос, глаз, пальто и кожаных перчаток. У Мэри приятный взгляд: внимательный, но мягкий и не настойчивый, у нее добрый нрав и хорошее чувство юмора, ее мягкость и безвкусность на фоне остальных, горчащих от жалости, смердящих от зависти, кислых от злорадства людей воспринимается как передышка, как глоток воздуха. Глоток пресной воды после слишком соленой пищи. Видит бог, Джон в душе своей так долго оплакивал своего друга (друга ли?), что наелся собственных слез и криков до немоты. Мэри улыбается и остается рядом, а Джон привыкает дышать, ориентируясь на нее. Вдох – и он устраивается на новую работу, помогает Мэри с переездом, находит новое жилье. Выдох – и он спорит с ней о продуктах на ужин и фильме в кинотеатре. Вдох – и он выбирает шторы, решает восстановить свою лицензию хирурга, случайно сталкивается на улице с Грегори Лестрейдом и не отводит взгляд. Выдох – и он покупает кольцо, собираясь сделать предложение женщине, которая (невероятно!) сумела его отпоить от той соляной жажды. Вдох – и он замирает, простреленный пониманием и неверием одновременно, слыша ничуть не забытый голос с бархатными, мягкими нотками в самой глубине рычащей глотки, видя прищур изученных им от и до глаз с неуловимыми изменениями оттенков от ртути до предгрозового неба, от стали до зеленого металлика. И не может выдохнуть от рвущей на части ярости, злобы, от душащего его гнева: вот же он, вернулся. Вернулся, когда Джон почти научился дышать.И ты позволил мне оплакивать тебя?*
Он бы кричал, если бы мог, он бы кричал от того, как его рвет на куски, но он срывается и дает волю кулакам. Джон цепляется в лацканы пиджака Шерлока, чтобы нанести очередной удар, или же толкнуть посильнее, сделать больнее, сделать еще хуже, и выдыхает. Выдыхает полной грудью, тут же судорожно втягивая воздух, ловит понимающий взгляд серо-зеленых глаз и чувствует, как ноги подкашиваются от понимания. Джон и правда чудовище. Огромное, больное, израненное морское чудовище. Ему не выжить на суше, на этом причале, где стоит домик с белым заборчиком и заливисто смеется Мэри, протягивая стакан с холодной водой, чтобы утолить жажду. Он – морское чудовище, и его море пришло, чтобы забрать Джона, чтобы вернуть его туда, где ему предназначено быть. Чтобы вернуть его на место и спасти, чтобы Джон снова был тем единственным, кто может утолять свою жажду морской волной. И Джон говорит Шерлоку «Я прощаю тебя», ступая в знакомое ему море, обретая, наконец, свой дом, пусть со стороны и кажется, что он, как утопленник, просто уходит под воду. И волны бегут навстречу с нежностью и теплом.