Серые слёзы. Серая кровь

Она сидела на кровати — бледная, тощая настолько, что кости выпирали. Ее тонкие изломанные волосы, когда-то светлые, а теперь просто тусклые, безжизненно лежали на подушке, глаза впалые, полубезумные и красные от слез. — Уна? — голос Роу заставил ее обернуться, вместе с ней обернулась и Йоль. Он не выглядел таким изможденным. Может, уставшим, да. Немного потрепанным, но живым. Не так, как в... как... где? Она не помнит, где. Она не помнит, кто. Ничего не помнит. — Как себя чувствуешь? Но его голос... такой мертвый. Полный надежды. Полный отчаяния. — Прекрасно, братец, — улыбнулась бледная девушка-призрак. — Ведь сегодня великолепный день. Тот самый день. Комнатка маленькая и узкая — как раз шириной с кровать, которая стояла возле огромного окна. Роу протиснулся мимо письменного стола и шкафа, прошел сквозь Йоль и присел рядом с сестрой. — Мне не нравится этот день, — заявил он, ставя на крохотный прикроватный столик два кубка и графин с соком. И пузырек, маленький пузырек. Йоль сразу поняла, что там, потому что это знала и Уна. — Мы говорили об этом, братец. И мы решили — я действовать, а ты смириться. Облегчение — вот что она чувствовала на самом деле. Облегчение. Больше не будет боли, мучительного ожидания, страха, волнений, кошмаров по ночам. Она приняла решение, мудрое, взвешенное решение, и она последует ему. Не только Роу испытывал тягостное рвущее отчаяние. Не только он один страдал. Знал ли он, как ее тело корчит, скручивает, как кружится голова, как приходят призраки и приступы безумия? Знал ли? Его никогда не было рядом, потому что он не хотел знать. В итоге все его усилия были напрасными, и пора бы ему уже принять это. Она сделала свой выбор. — И зачем мне потом жить? — вот теперь его голос действительно стал мертвым и даже уже разложившимся. — Зачем не тогда дышать? Зачем что-то делать? Роу уронил голову на ладони и вцепился в волосы, но Уна коснулась его щеки, и он поднял на нее взгляд. — А затем, братец, что тебе есть к кому возвращаться. Она налила в кубок сока, а затем уронила пару капель из флакона, и Йоль завороженно смотрела на ее аккуратные движения. Слишком мало сил, только бы не уронить. Грудь сжало — что-то внутри боялось, что-то внутри не хотело умирать. Что-то внутри нашептывало ей: «Знаешь ли ты, что будет дальше?» — Живи ради себя, братец, — улыбнулась она, поднося кубок к губам. Пожалуй, гораздо сильнее она боялась его отрешенных от всего мира глаз, нежели этого кубка с ядом. Серебро коснулось сухих губ. Холодно. Что-то внутри скрутилось и заскулило от ужаса. — Прощай, братец. И Уна сделала глоток... «Как же хорошо, — успела подумать Йоль, — что я не увидела это воспоминания со стороны Роу. Я бы, наверное, погибла от отчаяния!» Успела подумать перед тем, как вновь потеряла сознание... ...Вряд ли хоть кто-то мог понять то отчаяние, которое он испытывал. Вряд ли хоть кто-то мог вообразить. Он не описал бы это словами — он просто не знал таких слов. Можно было пить, можно бродить по городу, подставляя лицо под накрапывающий дождик. Или кричать — ругаться, бить людей, рушить и ломать вещи. Но ничто не заполнит огромную зияющую дыру в груди. Он слышал, как в этой дыре завывает ветер. Он видел снова и снова, как она закрывает глаза и делает глоток. Как откидывается на подушку и говорит осипшим от страха голосом: — Братец... спой мне, пожалуйста. Как раньше. Когда ничего этого еще не было. А он и рта не может раскрыть. Потому что грудь разрывается, легкие заполняются кровью, и он чувствует, как эта огромная дырка становится еще больше, и уже воздуха не хватает, только кровь, кровь везде, и что теперь делать, как жить, как не утонуть, когда последняя соломинка пропала. Не за что теперь хвататься. И он начинает тихонько напевать мелодию колыбельной, которую пел ей и брату. Неумело пел, нещадно фальшивил, но они, приютившись на мешках из соломы закрывали глаза и улыбались, зная, что завтра им снова предстоит выживать, но если они втроем, то все получится. Он выныривает из воспоминания. Уна не дышит. И единственное, что теперь заполняет дыру в его груди это ненависть. Он хватает пузырек. Черная рука заплатит страшную цену. А потом он умрет, потому что соломинка его уже утонула... ...Йоль очнулась снова и закричала, ощущая, как ветер проходит сквозь дыру в груди. Было ли ее отчаяние и скорбь по Синге такими же сильными? Она чувствовала, что вот-вот разрыдается, переполненная чужой тоской, потому резко встала. Вдох-выдох. Надо успокоиться. Это не ее боль — свою она уже пережила, перенесла, кое-как выбралась. Утонуть в чужом горе нельзя, иначе — как вытаскивать? Не сможет она сегодня притворяться Мантикорой! Слишком тяжко, слишком сдавливает, слишком много крови в легких — она едва не захлебнулась. Надо бы поскорее сбежать отсюда, пока никто ее не заметил. И голова раскалывается на сотни крохотных осколков, острых, болезненных, рвущих и режущих, но от этого хотя бы есть лекарство. И она живо вытянула силы из камня — единственной вещи, которую захватила с собой. Наспех умывшись и одевшись, она выскользнула из дома, даже не позавтракав. В кошеле приятно звякали монеты, которые лежали в шкатулке Мантикоры, и Йоль, ориентируясь в чужих воспоминаниях, порой смутных и неясных, отправилась искать лавку алхимика. Перед глазами все стояло бледное лицо Уны. Йоль передернулась. Теперь она понимала, почему Роу выглядел таким измученным. Скольких он отравил? Скольких уничтожил? Он сделал часть ее работы... Нет! Что же она делает? Его сестра мертва, а она вместо сострадания думает о своей работе?! «Милая, — промурлыкала Мантикора в ее голове. — Не твоя же сестрица померла, а? А работа-то твоя. Да и к тому же — кому какая разница? Умрет Роу или нет — это неважно. Главное — взять Белатону. Так?» — Не так! — рявкнула Йоль, останавливаясь посреди улицы. Люди принялись оглядываться, и она натянула капюшон серого плаща и поспешила к алхимику. — Прекрати лезть в мою голову! — шипела она на бегу. — Оставь меня в покое! Но Мантикора не лезла в ее голову — она уже была там. Какое кому дело, если Роу умрет? Главное — это Белатона. Действительно. Кому какое дело, если умрет Талика, Дес? Кому какое дело, если умрет она... Очнись, Йо-Йо! Очнись! Йоль вздрогнула и осознала, что лавка прямо перед ней. Сжала виски, потерла, пытаясь избавиться от удушающе-ядовитой души Мантикоры и толкнула дверь. Лавка была совершенно непримечательной. Алхимик явно не собирался работать на публику — ровные и совершенно скучные шкафчики, наверное, таили в себе много богатств, зелий, целебных и смертельных, но не вызывали никакого интереса. Такая же скучная стойка, за которой таилось еще больше ящиков, одиноко пустовала. — Эвелин? — из-за дверки за стойкой вышел тощий сгорбленный человечек с моноклем. — Уж и не думал тебя тут увидеть. — Рейен, — порывшись в памяти произнесла Йоль. — Я рада встрече. Пришла кое за чем. Надеялась, что ты сумеешь помочь. — Не знаю, чем тебе помочь, Эвелин. Ты искусней меня во всем. Это скорее ты меня должна обучать и наставлять, а я лишь глупый старик. Да-да, глупый старик, который держит лавку уже двадцать пять лет. — Я слишком спешу, Рейен. Очень. Мне нужен аконитовый яд, причем много. У меня мало времени. Старик пожал плечами. Вивьетт время от времени так делала — приходила к нему за зельями. Рейен не был ее учителем, и Мантикора часто (но тайно) старалась победить его, в лицо выказывая лишь уважение, но она всегда знала, что, если кто и может сделать лучший яд, так это он. Лучший после нее, конечно. Спрятав шесть пузырьков аконитового яда, Йоль щедро высыпала на стол горсть золотых монет, даже не потрудившись их пересчитать, и удалилась, чувствуя приступ тошноты от присутствия Мантикоры в мыслях. Потом забежала в ювелирную лавку и купила горсть мелких гранатов, спешно встретилась с Меррэ и Мягким Шагом, отдала яд и камни и направилась обратно в дом цвета запекшейся крови. Она не спешила. Ни к чему ей спешить. Там Мантикора. Там Роу. Проклятье, как же трудно договариваться. И у нее столько вопросов. Не к нему, нет. К себе самой. Почему она хочет его спасти? Как его уговорить? Что она на самом деле чувствует к нему? Это глупые мысли. Они не нужны сейчас, во время войны. Но Роу может не пережить войну. А Йоль хотела, чтобы он остался рядом с ней, потому что он был рядом с самого начала. Потому что он спасал ей жизнь. Потому что он один из всех не связанных с ней людей видел ее такой, какая она есть, понимал ее и принимал. Даже если они в разных лодках, он может пересесть. Если он тонет, она может подать ему руку. Было бы так легко просто взять и приказать схватить его. Бросить в темницу, а потом ждать, пока он переживет смерть сестры, но ведь тогда выйдет так же, как и с... нет, лучше не вспоминать. Лучше оставить это там, где она это пережила и вынесла урок. — Ты не Мантикора Вивьетт, а? — противный голос Гэвина она узнала бы где угодно. Коридор графского дома продували ветра, и она за завесой мыслей не услышала шагов. Йоль повернулась к нему, вглядываясь в крысиное лицо. Затылок и спина покрылись холодным потом. Что он знает? Он так мало говорил с Мантикорой, так как же он мог раскрыть ее? И если он знает, почему не пойдет к Фариду? — Гэвин, — Йоль выдавил из себя полуулыбку. — Прошу прощения? — Не прощаю, раз просишь. Я не дурак. Кем бы ты ни была, ты не Мантикора. Йоль сжала зубы, надеясь, что чернорукий этого не заметил. Ее переполняла то ли злость, то ли ярость. «Его нужно прикончить», — отчеканила Вивьетт. — Чем же ты можешь подтвердить свои слова? Он щурил глаза и сжимал кулаки, и шумно втягивал воздух. — О, ты не Мантикора, потому что я знаю ее. Я восхищаюсь ей! Я следовал за ней по пятам, наблюдал за ее хладнокровной жестокостью, видел ее опыты над нищими! Она великолепна в своей беспощадности, прекрасна в своей нежности, да! Я молился на нее и за нее, я хотел к ней прикоснуться. Я мечтал об этом. Она не замечала меня, потому что я тень, крыса под ее ногами, под ее поступью. И земля, где она проходила, становилась для меня священной. Я знаю каждое ее движение, я выучил каждую ее интонацию — ты не она. У тебя ее лицо. Ее голос, да. Да. Но ты не она. Она — богиня. Смерти, боли, страданий. Богиня! А ты... ты как и я — тень и крыса. Тень и крыса. И воровка. Каждое его слово будто камень. Каждый его выдох будто яд, отравляющий воздух. Кто бы знал? Кто бы знал, что этот маленький мерзавец, эта тень и крыса, знает Мантикору лучше всех? Не обуреваемый страстью Фарид, который, казалось бы, провел рядом с Вивьетт всю жизнь — его желание обладать ею ослепило его, в ее словах он искал лишь подтверждение своим чувствам, а не ее. Ее настоящую видел лишь этот маленький мерзкий человечек. «Что за мерзость! — Мантикора внутри скривилась от отвращения. — Как этот червяк посмел?» Йоль смотрела в его глаза, ощущая внутри непривычный зуд. Раздражение. Всего лишь раздражение. Гэвин — досадная помеха, не более того. И Йоль резким движением достала из рукава стилет и вонзила ему в подбородок — заклинания пронзили его жалкие щиты словно масло. Кромка лезвия стукнулась о череп. Вытащить и отступить, чтобы не забрызгало кровью. Она могла бы что-то сейчас сказать, глядя в его полные недоумения глаза. Чего он ожидал? Что она будет торговаться? Что станет умолять сохранить ее тайну? Что скажет, где сейчас настоящая Мантикора? «Надеюсь, мертва». И не надейся. Все равно не успеет — Гэвин, зажимая рану в горле, медленно осел на пол, и через мгновение его глаза уже остекленели. Йоль медленно подошла, проверила пульс. Конечно, это лишнее. С такой дырой в подбородке вряд ли кто-то останется в живых, но лучше перестраховаться. Вытерла стилет о его одежду, сунула обратно в ножны, и прошептала на Древнем языке: «Пусть одежда, тело и кровь Гэвина превратятся в пепел». И его тело начало медленно тлеть, распространяя запах горелой плоти. — Wyndr! — прошептала она, ощущая отток силы, и прокатившийся по коридору порыв ветра мгновенно унес пепел и пыль. Будто ничего и не было. Отлично сработано. Йоль вздрогнула. Нет. Нет! Она не хочет превращаться в нее! Она не хочет убивать, чувствуя лишь раздражение! Не хочет смотреть, как другие корчатся в страданиях, записывая, какая рана причиняет больше боли! Йоль схватилась за голову и застонала. Поскорее бы это все закончилось! Поскорее бы стереть эту тварь, выкинуть ее из головы! Она побежала вперед, не чувствуя ног, молясь, чтобы голос в голове затих, и к горлу подкатывал комок, все сдавливало, все скручивало, и мир вокруг превратился в калейдоскоп дверей, окон, проемов, и Йоль уже не разбирала, куда неслась... И врезалась в кого-то. Ее отшвырнуло назад, но этот кто-то успел схватить ее за руку. — Ты совсем что ли с ума сошла, носишься тут? — недовольно пробурчал Роу. В душе у Йоль что-то потеплело, а потом оборвалось. И слезы покатились по щекам, заставляя тело содрогаться. — Роу... — прошептала она, шагнув к нему ближе. — Она сказала: “Тебе есть к кому возвращаться”. Она сказала так. Ты помнишь? Роу? Лицо его вдруг окаменело, а потом скривилось, и он отвернулся, но Йоль видела, как он сжал зубы. — Возможно, и сказала. Только мне-то что? — Я схожу с ума... Мантикора в моей голове, она... она меня убивает. Она делаем меня злобной жестокой тварью, для которой чужая смерть — лишь повод для раздражения. Роу, если тебе есть к кому возвращаться, возвращайся. Пожалуйста, позволь спасти тебя, а потом возвращайся. Я прошу тебя. Она не была настолько самоуверенна, чтобы думать, что это она. Он вздохнул и посмотрел ей прямо в глаза, и она страшно не хотела, чтобы этот миг кончался, не хотела вновь окунаться в эту войну, шпионаж, интриги. Она просто хотела, чтобы он стоял так и смотрел ей в глаза. Но у нее чужое лицо, верно? — Ладно, — протянул он, потирая переносицу. — Ладно. Я согласен. У нее все же есть шанс выжить.