Серые слёзы. Серая кровь

куски прошлого плавятся, словно медь выплывай. и хватит уже гореть. “выплывай” Мария Батрдок Тибальт помнил Тирм, помнил шум и мальчишек, с которыми он играл в порту. Он был самым сильным и смелым, разумеется. Помнил истории и байки моряков — самых суеверных людей в мире. Потом был страх, темнота и страх, и они гуляли по городу, забредали в души. Тьма разъедала стены, тьма разъедала разум, а потом Мясника поймали, и страха стало еще больше, потому что весь он поселился в их семье. Маленький Тибальт помнил крики: «Ты с ума сошла, Линда?! Вы что здесь делаете?! Да вас на куски разорвут!» И они бежали, бежали, а потом нашли Белатону (или это она нашла их?), и в Белатоне Тибальт тоже был самым сильным и смелым, но уже с мечтой, настоящей мечтой — тоже ловить таких «мясников», убийц и воров. И стал ведь, стал! Сумел, пробился, хоть и жили они бедно. А потом Меолитта — он защитил ее от каких-то пьяных мерзавцев — восторг, восхищение. Мягкие черные волосы, прекрасные глаза, и голос, добрый, ласковый. И смех. И снова восторг… Ее родители, конечно, хотели большего, хотели богатства, да только кто бы их спрашивал? Они были молодыми, наивными и глупыми. Они были восторженными. И счастливыми, конечно. Где еще найти такую преданность? Где еще найти столько счастья, когда возвращаешься домой, а там она, улыбается и спрашивает, как прошел сегодняшний день. А потом… потом то самое. Кровь, боль. В первый раз они справились. В первый все еще верили, что это случайность. Во второй раз все начало крошиться, трескаться. А в третий… третий раздавил их, убил, уничтожил, все сгорело. Она его ненавидела, она кричала, что это его вина, что это черная кровь. Он хотел забыться. Чтобы все исчезло, чтобы она перестала рыдать и винить его. Он бы что угодно сделал. Проще было не говорить, проще напиться до потери сознания, притвориться, что все хорошо, закрыть глаза, пообещать подумать об этом потом, потом, потом… Потом настало — когда он увидел ее на коне позади губернатора, лорда Брэдберна. И ее тонкие руки обнимали его, и она улыбалась, а на шее сверкало золотое ожерелье с огромным, будто разбитое сердце Тибальта, рубином. Вот оно, это потом, и оно обрушилось на него, обрушилось и придавило. И он пил и пробовал фриату и еще всякую дрянь, и никак ничего не забывалось, все всплывало ее счастливое лицо, а ведь когда-то она так улыбалась ему, Бездна ее дери, ему! Он не справился, он не смог. Что он есть вообще, раз даже женщина, глупая, слабая, но такая прекрасная, раз даже она ушла и оставила его? Раз она посчитала его жалким. Раз нашла кого-то получше. — Тибальт, Тиб, мать твою! Да очнись же! Дерьмо, что с ним такое? Голоса будто из-под воды, и Тибальт не знает, кто, где, мир плывет, пол идет волнами… — Дык, смешал фриату и маковый порошок, г’с’п’дин. — Тиб, что тебя в Бездну! Давай, приходи в себя, за твою голову объявили награду! Говорят, ты каких-то стариков пришил, да только не верится мне. Его окунают в ледяную воду, и она жжет похлеще пламени, что уготовано ему на дне Бездны. — Ты правда думаешь, что это он сделал? — Не тупи. Он тут валялся в луже… кхм, неважно. Это его женушка-шлюха небось подговорила своего губернатора, чтобы тот избавился от Тиба. Странно, что не по-тихому… — Она не шлюха! — ревет Тибальт, поняв из всей речи лишь это. — Давай, дружище, тебя надо вытаскивать из города! Его вытащили, затолкали в какую-то телегу и пустили все на самотек. Ломало его потом жутко, а потом, в какой-то придорожной таверне, он встретил Вестейна и его компанию Лютых волков. Они вздумали поиздеваться над ним. Над ним! Да он был самым талантливым из стражников, да он осваивал новое оружие за считанные дни! И он задал им жару, он позволил всей своей ярости, всей злости, ненависти, боли выплеснуться в мир. Он раскидал пятерых, ощущая, как разум захлестнула кровавая пелена. — Ахаха, идите, идите, петушки! — вопил он, заливаясь полубезумным смехом, а кровь заливала глаза. — Кукареку, петушки, я-то вам бороды пообщипаю! И он бил, бил, и уже не знал, чем бил, как бил, и не чувствовал ударов, только ярость, только безумную свободу, чувствовал, как осколки души режут и его, и врагов, и смеялся, потому что после той боли ему уже ничего не страшно… А Вестейн хлопал в ладоши и тоже смеялся, и этот полный яда злой смех остановил Тибальта. Точно такой же смех. — Хех, ну ты и удалой парень! А я-то думал, очередной городской недомерок. Не хочешь к нам, а? Мне такие пригодятся. Тебя как звать-то? «Не надо старого имени, — подумал Тиб. — Не надо прошлого. Лучше о нем вообще не вспоминать, лучше притвориться, что ничего и не было. Так проще». Он огляделся. «У Дени Сентена» — гласила вывеска. — Ден… сен… Денсен. Это я. — Ну, Денсен, так Денсен. Лихо же ты машешь мечом, да только меч у тебя — дерьмо. Мы тебе поприличнее вручим, если продержишься у нас три месяца! Денсен продержался. Потом нашел бродягу-полуэльфа в грязи, но это другая история… …Дес открыл глаза. Вынырнул из сумбурного потока мыслей, шумно вдохнул. Там усталости не было, там лишь мысли, а тут… тут боль, все тело ноет. Он только надеялся, что глупая Йо-Йо все поняла, потому что еще раз показать он не сможет. Она только вздохнула. Она не хотела, как в Фейнстере, она не хотела, как после Фейнстера, но она пока не знала, как можно еще. В конце концов, она потерла переносицу и сказала: — Только не подставь нас всех, ладно? Ладно. Как скажешь, Йо-Йо. В каком-то смысле он уже их подставил, затащив в город, который сегодня-завтра будут штурмовать. Проклятье, сколько он не спал? — Я советую вам остаться тут и переждать штурм. Эту таверну не тронут — в теории, по крайней мере — поэтому тут относительно безопасно. Я оставлю вам знак Насуады, если вас все-таки примут за врагов, но сами думайте, кому его показывать. — Не уходи, — подал голос Джо Рид, и Дес чуть не завопил то ли от иронии судьбы, то ли от недосыпа. Мальчишка не доверял ему. Еще бы. Какой дурак будет ему доверять? Только одна дурочка. Дес посмотрел на Йоль. Ладно, две. — Пока не ухожу, но я должна быть там. Потому что сейчас я Мантикора. Потому что не будь я ей, мы бы все были там, в безопасности… Она что-то еще говорила, но Дес уже не помнил. Он провалился в сон. И снилась ему вся та жизнь, которая была до, но почему-то он в ней был после, и орал на всех, особенно на глупого Тибальта, который всю свою жизнь бросил в какое-то дерьмо из-за одной шлюхи. Дес вздрогнул. Кое-как разлепил глаза, не понимая, где находится. События прошлой ночи промелькнули и успокоились, и Дес потряс головой, чтобы окончательно их выгнать. Девчонка мирно дремала в кровати, а Джо Рид уснул за столом над книгой. Вот же малец какой — и где только достал? Дес поднялся с кровати, кряхтя будто старик, пожевал зачерствевшую краюху хлеба и засохший сыр и тут… тут он услышал… Услышал то, что привело его в странный восторг — он услышал город. Голоса. Крики. Звуки настоящего города, полного людей, живого, огромного… Урубаен не считается — там все такие жалкие и забитые, что жмутся по углам от громких звуков. А Белатона… она хоть и боялась, но боялась с гордостью, впрочем, как и всегда. Он растолкал Джо Рида, и тот уставился на него ошалевшими глазами. — Так, малец. Сидите тут тихо и никуда не лезьте. — А если она полезет? — Ну так останови ее! Джо Рид раздражающе засопел: — Хочу тебе напомнить,господин Денсен, что она человеку горло выгрызла. Твоя вера в меня, конечно, вдохновляюща, но совершенно необоснованна… — Тц-тц-тц, малец, говори кратко! Ни черта не понял. Сидите тут, короче. И он накинул плащ, прикрепил Удачу к поясу (все равно девчонке она не нужна) и отправился в город вдохнуть той вечной суеты, которая всегда отвлекала его от тяжелых мыслей. Белатона была все та же — ничего не изменилось, даже, казалось, те же самые нищие сидели на улочках, вытягивая тощие руки. Бросишь монетку и можешь почувствовать себя великим и великодушным. А Дес все шел и шел наугад, по дороге превращаясь в того глупого и наивного мальчишку, который, разинув рот, смотрел по сторонам. Белатона… Белатона, Белатона… сколько он мог повторять это? Хотя бы ее имя он помнил. Она была той же высокомерной чопорной дрянью, как и прежде, но Дес все равно преданно ее любил. Когда-то. Когда был Тибальтом. Он бродил по улицам, и люди, испуганные, шныряли туда-сюда, он прятался по подворотням от солдат, которые стройными рядами проходили мимо, слишком озабоченные тем, что под стенами волнуется огромное живое море врагов. И он вспоминал. Сколько раз он патрулировал эти улицы с друзьями? Сколько раз они беседовали о жизни и выдавали всякие умные выражения за свои собственные? Сколько раз он мечтал просто вернуться домой? Он не ожидал встретить Женщину — она, по идее, должна была сидеть в крепости губернатора и трястись, оттого Дес так спокойно шел вперед, ощущая себя в потоке. Он не ожидал. Но надеялся. На площади кормили беженцев. Он чувствовал сотни сердец, наполненных страхом, и как-то инстинктивно отшатывался от людей, толпившихся вокруг помоста, на котором обычно рубили головы. А там стояли женщины, черпавшие из огромных чанов какую-то дымящуюся бурду, они наливали ее в маленькие деревянные чашки и выдавали хлеб, и люди толкались, рычали, рвались, только бы ухватить, получить, только бы им досталось… Меолитту он узнал не сразу. Полная, с круглыми порозовевшими щеками, блестящими волосами, затянутыми в тугой пучок, она наклонялась, чтобы зачерпнуть половником очередную порцию супа, и Дес смотрел, как завороженный, все силясь понять, кого же она ему напоминает, и понял только тогда, когда она, встав в полный рост, вдруг посмотрела ему прямо в глаза. Тогда внутри все оборвалось. Она сощурила глаза, не узнавая его, опустила, вскинула снова, а Дес… он знал, что должен чувствовать. Ненависть. Ненависть! Должен злиться, рвать и метать, должен тонуть в ярости, но… Маленький мальчик цеплялся за бархатную юбку жены губернатора и подавал ей хлеб. Лет пять ему от силы. Маленький губернатореныш. Ребенок. То, чего она всегда так хотела, к чему так стремилась. Значит, и правда кровь у него порченная? Он должен ненавидеть ее. Но… Дес, задыхаясь, чувствовал лишь мучительное разочарование. Эта женщина больше не была важна, и Дес не понимал, почему ему так обидно от этого. Она просто человек из плоти и крови. Она просто человек… из прошлого? Как тень. Всю его жизнь после она преследовала его, воспоминания о словах, которые сгнили и исчезли, воспоминания о поступках, и сколько бы он ни твердил себе, что свободен, она все равно была рядом с ним, отравляя все вокруг. И вот теперь она перед ним, живая, настоящая, и Дес осознавал, что отравляла не она. То, что будет, важнее того, что было. Там, в таверне, сидит девчонка, которая ему дороже жизни, там с ней малец, которого он еще не знает, и там, на городских стенах глупая Йо-Йо притворяется другим человеком, одна среди имперцев. Дес засмеялся. Потер переносицу. Вот дерьмо, что он тут забыл? Пора бы заняться действительно важными делами. *** Йоль стояла на стене и смотрела на армию варденов — огромное черное море, яростное, бушующее, злое. Рядом суетились солдаты, таская туда-сюда чаны с горячей смолой. Командиры ходили и кричали вдохновляющие речи, пытаясь вдохнуть хоть каплю храбрости в тех, кого оставили умирать. Рядом стол Фарид в доспехах, и хмурился, глядя на повстанцев. Он не ушел — он не смог оставить Вивьетт, а Йоль не знала, что с ним делать. Мантикора, конечно, шептала на ушко: «Убей, убей!», но Йоль не желала ее слушать, даже если это было… разумно. — Где их проклятый дракон? — бормотал он себе под нос. — Где их проклятый Всадник? — Идут! — завопил кто-то, и вся стена ожила. Лучники наложили стрелы на тетиву. Море заволновалось и потянулось к Белатоне. Йоль сглотнула. Не сейчас. Не сейчас. Все равно кто-то умрет, все равно погибнет, она не сможет спасти всех, значит, должна спаси большинство… Первые вардены, тащившие лестницы, уже почти приблизились к стенам. — Огонь! Огонь! Стреляйте! И лучники, натянув тетиву, выстрелили, и Йоль кожей ощутила невероятное желание тоже схватить лук, провести рукой и почувствовать себя… собой... — Идем вниз, — позвал Фарид. — На стенах становится небезопасно. Йоль кивнула. Зрители ей не нужны, так что она послушно пошла за пустынником. Проклятье, зачем он потащился за ней? Почему не забаррикадировался в крепости вместе с трусом-губернатором? Под стенами толпились солдаты. Он ведь наверняка почувствует, когда она активирует заклинание. Поймет, что что-то не так, поднимет панику. И ее схватят. У нее не хватит сил справиться со всеми! Они спускались вниз по винтовой лестнице, мимо пробегали солдаты, и Йоль видела крепкую шею Фарида — он хоть и был в доспехах, но шлем не надел. И Мантикора зашептала: «Давай!», и Йоль резко вытащила отравленную иглу и царапнула темную кожу. Он обернулся, вытаращил глаза и стал потихоньку оседать. — Помогите! — крикнула Йоль, цепляя одного из солдат. Тот смотрел то на нее, то на Фарида — обоих в дорогущих доспехах, значит, важных — и не понимал, что происходит. — Воды ему! Фарид пытался возразить, но у него уже отнялся язык — скоро остановится сердце. Солдат присел рядом, и Йоль побежала вниз по лестнице, расталкивая всех на своем пути, выскочила уже внизу, возле стены, приложила руку и прошептала: — Ӧdelegge du veggen! Разрушай стену. И магия, которую она вложила в амулеты, заботливо распиханные меж камней, магия вырвалась на свободу. Послышался глухой звук будто изнутри, и по стене вдруг пошла трещина, огромная, глубокая, и от нее еще сеть маленьких трещинок, и все замолкли, задрав голову, а Йоль, пригнувшись, пошла прочь. Получилось! Бездна их дери, получилось! — Это она! — Фарид кричит сверху охрипшим голосом. — Она сломала нашу стену! Взять ее! А, нет, ошиблась. Все как всегда! И она рванула, слыша, как натягивается тетива, как звенят клинки, она побежала, ощущая спиной, как смерть выдыхает и смеется. И как уходят силы, когда магия отклоняет стрелы. Она бежит мимо домов, в узкий проулок, но оттуда выныривают трое солдат, а позади двое лучников, и Йоль останавливается, сжимая стилет, слышит позади невероятный грохот и вопли людей, которых заваливает камнями, и все будто замедляется, а солдаты, наоборот,движутся неестественно быстро. И тут один из лучников падает, и Йоль видит, что в спине у него топор, а вперед выскакивает Дес и вонзает второму в глаз какой-то железный прут, солдаты оборачиваются, кидаются на него, но он, размахивая Удачей, быстро с ними разделывается, и весь крови смеется: — Что, Йо-Йо, повеселимся?