Серые слёзы. Серая кровь

Так, значит, она жива. Йоль сжала зубы и скомкала записку. Мерзкий, отвратительный Сильф. Действительно, что может быть большим доказательством ее лояльности императору, чем освобождение той, которую она ненавидит больше всего. Впрочем, вряд ли Сильф догадывался об ее истинных чувствах, скорее, он полагал, что если Йоль действительно верна варденам, она никогда не станет освобождать имперскую шпионку. Она сжала кулаки так, что костяшки хрустнули. На кой черт Насуада оставила эту тварь в живых?! Нужно решать сейчас. Отпустить одного монстра, чтобы поймать второго? Или убить этого и навсегда упустить другого? Нет, нет… так не подходит. ЕЙ нужно и то, и то. Ей нужно, чтобы Мантикора, даже свободная, ненавидела свою жизнь, свое жалкое существование… А Сильф еще поплатится. И она, сунув записку в карман, залезла в палатку. Уже ночь — это хорошо. Но если потом Хальфред будет бегать, рвать и метать оттого, что важная пленница исчезла, нужно, чтобы люди видели, как Йоль зашла в палатку и не вышла. Она прошептала несколько заклинаний из тех, что скроют ее от чужих глаз, и выскользнула наружу. Магия тут же заработала — люди отворачивались от нее, тени окутывали, сжатый воздух скрадывал звуки. Она брела через лагерь варденов и думала, что можно было и не читать заклинания — люди слишком заняты, чтобы обращать на нее внимание. Потому что им страшно. Они знали, они все, что через несколько дней они отправятся в путь. И как только они тронутся, они выйдут на прямую дорогу до Урубаена, и что бы ни произошло в пути, у них будет только один исход — победить или умереть. И уже не сбежать, не развернуться, потому что уже поздно, потому что если Гальбаторикс победит, он найдет всех, каждого из них, и уничтожит, раздавит, как мелкую блоху. Если они проиграют, он устроит чистку, и умрут не только вардены, умрут все — может, еще и поэтому имперцы так их ненавидели. Они знали, что их ждет в самом конце. Йоль пробиралась по засыпающему лагерю, а в голове крутилась только Мантикора. Сколько ужасных, ушудающих, словно пепел дней она прожила в ее голове. Или, точнее, с ней в голове. И Сильф… он хорош, несомненно. Он хорошо все продумал — он хотел, чтобы она выполнила его приказ немедленно, чтобы у Йоль просто не было времени подготовиться, и он запретил причинять ей вред… Шатер, где держали военнопленных, казался таким обычным — потрепанная грязная ткань, как и все шатры вокруг, и всего пара стражников снаружи. Никто никогда и не догадается, что здесь держат самых опасных врагов варденов. Опасных по-разному: кто-то, как Мантикора, может убить, только приблизившись, кто-то же, слабый и жалкий, имел влиятельное положение, и в случае победы мог обеспечить лояльность людей в благодарность за жизнь. Йоль усмехнулась. Нельзя, чтобы Хальфред мог как-то ее связать с исчезновением Мантикоры. Кто знает, решит ли он, что Сильф стоил того. Нужно убрать стражников (и пленников) — и Йоль уже знала, как. Заклинания защиты накладывала Трианна, но ее магические привычки так редко менялись, что угадать ход ее мыслей не составляло труда, по крайней мере тем, кто знал ее так, как знала Йоль. Разумеется, ведьма Дю Врангр Гата наложила минимальную защиту от физических повреждений, да и от ментальных тоже: сон, тревожность, отвод глаз (поэтому Йоль и держалась в тени), но вот вряд ли она догадалась защитить стражников от… комы. И Йоль, тщательно произнося слова, которые подобрала уже давно, зная, что когда-нибудь ей придется обходить магических стражей Трианны, погрузила двух варденов и всех пленников, кроме Мантикоры, в контролируемую кому. Разумеется, они ничего не вспомнят, когда очнутся. Заклинание забвения будет действовать даже спустя несколько мгновений после пробуждения — ей же не нужно, чтобы вардены доложили о внезапной, но очень согласованной потере сознания. И одовременно с этим она бросила на землю маленький топаз, который должен был поддерживать иллюзию для всех мимопроходящих людей, будто ничего не происходит, и стражники стоят как ни в чем не бывало. До пересменки, Йоль это знала, было еще далеко, так что у нее полно времени. Такое сложное заклинание, разумеется, требовало кучу сил, которые утекали словно кровь из открытой раны, но Йоль потянулась к синему гранату — за эти пару дней она накопила приличное количество энергии — и юркнула внутрь шатра. В нос сразу ударил смрад — о пленниках явно заботились не лучшим образом — а в глаза темнота. Пленные ыли прикованы к столбам, вбитым глубоко в землю, и сейчас все лежали и мерно дышали. Йоль зажгла магический огонек, совсем бледный, чтобы не заметили снаружи, и принялась разглядывать пленников. Разумеется, Мантикора не будет выглядеть также потрясающе, как прежде, но она единственная, кто не потерял сознание. Но тут ее взгляд привлек человек. Он содержался в куда лучших условиях, чем остальные: ему отвели отдельную клетку, хоть и маленькую, но обставленную с большими удобствами — лежак с овечьими шкурами, подсвечник, небольшая подставка под книги и свитки. Интересно, чем он заслужил подобное отношение? Его лицо… смутно знакомое… и какое-то странное чувство беспокойства заерзало, заворочалось внутри Йоль, так что она не могла пройти мимо. Что-то не так. Она что-то знает, помнит об этом человеке, что-то важное… Точно, она ведь помогала проверять его после взятия Белатоны! Он принес клятву верности лично Гальбаториксу на одном из этих балов, но Насудада решила взять его с собой, собираясь шантажировать его богатых и влиятельных родителей во время штурма Урубаена. Но разве это важно? Это дело Насуады и Тайной службы, так зачем он Йоль? И все же, как же его звали… Рикард. Рикард Агьери. Это та самая фамилия, которую Росс вспомнил перед смертью, его фамилия! Нужно узнать, является ли этот человек потомком Росса. Может, это было глупо, и все же Росс после заклятия забвения стал Охотником почти без личности, но даже тогда его доброты хватило, чтобы подобрать обессиленную сироту. Подобрать, защитить и воспитать (пусть и не все его методы были истинно человеческими), и Йоль хотелось сохранить память о нем. Чтобы вместе с ней помнил и мир. Может, не здесь и не сейчас… но вдруг этот человек умрет по дороге у Урубаен? Вдруг Хальфред больше никого не подпустит к военнопленным после побега Мантикоры? «Это не займет много времени», — решила Йоль и вывела Рикарда из комы. Он открыл глаза, ошалело оглядываясь, а она прижалась к решетке и спросила: — Росс Агьери — твой предок? Всадник Росс Агьери? Наконец, ему удалось сфокусировать взгляд в одной точке. — Ты… — прохрипел он. — Я тебя помню — это ты залезла в мою голову! Да пошла ты! Пошла ты в Бездну! Ни слова тебе не скажу! — Я почему-то так и подумала, — пожала плечами Йоль и вгрызлась в его разум. Как и в прошлый раз, разум его был мягким, слабым, а после выхода из комы еще и дезориентированным, и она с легкостью проникла внутрь. Она пробиралась сквозь воспоминания, перебирая их, словно гальку на морском берегу, ища только упомниания о Россе, отбрасывая всю ту суету и безделие, которые так занимали Рикарда большую часть его жизни… — Россинант Агьери был Всадником! Так-то, у меня в предках Всадник! Может, одно из драконьих яиц, которые остались у императора, выберет меня? — он рассказывал это, довольный тем, чего не совершал. Картинка перед его глазами размылась, но Йоль она была ни к чему — она уже нашла то, что хотела, и собралась уже покинуть его голову… — Так, значит, в тебе кровь Всадников! — как вдруг услышала знакомый голос. Прямо перед ним, этим франтом из Белатоны сидела женщина. Мария Бранвен. Но, вероятно, тогда она еще была не Бранвен. — Значит, и в нашем ребенке будет течь кровь Всадников?.. В душе Йоль поднялась буря, и эта буря зацепила Рикарда, и он закричал от боли. Йоль покинула его разум, хрипло дыша. Не сиди она на земле, наверное, упала бы, потому что ног она не чувствовала. Так это правда? Мария… Талерика… Она и правда бастард, и этот человек — ее отец, а Росс… Йоль схватилась за голову. Не сейчас, не сейчас, потом, позже… — Тебе мало было меня мучить, стерва? Убить меня решила?! — рявкнул Рикард, но Йоль парой слов снова погрузила его в кому. Потом. Она потом во всем разберется, все равно это — прошлое, а прошлое уже не изменить. Сейчас важней Сильф и Мантикора, которые могут наделать много зла в будущем и настоящем. Она встала — тело все еще ее не слушалось, но она заставила его — и пошла дальше, мимо спящих мужчин и женщин до единственной, кто остался в сознании. Она оказалась в самой глубине, прикованная цепями на руках и ногах ко вбитому в землю столбу. Белесые волосы ее спутались, превратившись в серые грязные клочки, кожа выцвела, и оттого фиолетовые синяки и алые рубцы выделялись еще сильнее, холщовая одежда — точнее, ее остатки — не скрывала похудевших ног, но все равно… Все равно Мантикора Вивьетт была прекрасна. — А вот и ты, Энн! А я думала, кто устроил этот трюк. Ты пришла, Энн, наконец-то… Я заждалась, Энн. Заждалась, — она рассмеялась. — Ты пришла меня убить. Возможно, Насуада оставила ее, надеясь вытянуть из нее все знания о ядах. А, может, это был Хальфред, и предводительница варденов просто пошла у него на поводу — в любом случае, Йоль не хотелось об этом думать. — Ты ошибаешься. Я тут, чтобы тебя освободить. Мантикора посмотрела на нее как на диковинного зверя и снова расхохоталась. — Ты? Ты?! Ахаха, насмешила, насмешила. Зачем тебе это, Энн? Проще убить меня тут, чем за пределами лагеря, да и никто тебя за это не осудит. Йоль присела и протянула руки к ее кандалам, проверяя, нет ли на них магии. — Веришь или нет, но это так. Это задание Сильфа. Мантикора снова расхохоталась, и в голосе ее уже слышались истеричные нотки. — С каких это пор ты слушаешь Сильфа, словно собачка? Да я скорее съем свою ногу, чем поверю, что ты решила изменить варденам! Замки на кандалах щелкнули все одновременно, и Йоль посмотрела Мантикоре прямо в глаза, в ее волшебные сиреневые глаза, которые, наверное, завораживали каждого мужчину, и ее бы заворожили, не знай она, что скрывается в их глубине, и вздохнула. — Времена меняются. Насуада похищена. Нам не выиграть, а я и мои люди просто хотим выжить. Идем. Или оставайся тут, и тебя и дальше будут мучить. — Но если Насуада исчезла, некому меня больше пытать… — Пытала тебя вовсе не Насуада, а старый лис Хальфред, а он жив-живехонек. Решай сейчас, или я ухожу. — Я сдам тебя… — неуверенно протянула Мантикора. — Ты снова впадешь в кому, а когда очнешься, ничего не вспомнишь, — парировала Йоль, встала, нависая над пленницей, и, уперев руки в боки, пристально на нее посмотрела. На лице Мантикоры, грязном, но красивом, отражались и недоверие, и надежда, и даже гнев. В конце концов она встала. Но, видимо, от резкого движения у нее закружилась голова, она пошатнулась и снова упала. — Могла бы и руку подать! Йоль усмехнулась и процедила: — Меня прислали тебя вытащить, а не быть твоей нянькой. И шагнула Мантикоре за спину. Позади слышалась возня, но Йоль не обернулась. Достала кинжал и вспорола полог шатра. Мотнула головой в сторону прорехи, и Мантикора скользнула наружу, но остановившись на мгновение, она закрыла глаза, вдохнула свежий ночной воздух и блаженно застонала. Йоль скривилась. Такая шваль не заслужила этого, не заслужила ни свежего воздуха, ни просторов, ни жизни. Ни-че-го. Но она промолчала и двинулась вперед, накрыв теперь и Мантикору пологом заклинания, отводящим взгляд. Они осторожно прокрались мимо часовых и направились дальше от лагеря, в поля. Йоль слышала, как Вивьетт позади кряхтела и охала, натыкаясь босыми ногами на камешки и колючки, и внутри поднималось мелочное, злобненькое, и совершенно неблагородное удовлетвоение, но она ничего не могла с ним поделать. В конце концов, они добрались до пустынной дороги у границы поля — колосья пшеницы, похожие на золотистое море, тихо шептались в ночи, обещая скрыть любые секреты. Даже самые грязные… — Наконец-то можно говорить! — хмыкнула Мантикора. — Я ведь так хотела выговориться на прощание. Мне совершенно очевидно, что ты меня ненавидишь, дорогая Энн, и оттого тот факт, что именно ты пришла меня спасать, невероятно греет мое черное злобное сердечко! Так и знай, именно тебя я буду благодарить каждый день, каждый раз, когда кто-то умрет от моего яда, знай, что он умер благодаря тебе. Надеюсь, эта благодарность будет радовать тебя, пока ты будешь служить Гальбаториксу! — она рассмеялась, и перезвон ее смеха покатился, отражаясь от звезд. И был бы он прекраснее всего на свете, если бы не отравленные иглы в этом голосе. Йоль сжала зубы, но Мантикора еще не закончила. Она обворожительно улыбнулась и продолжила: — Пора прощаться, Энн, и я надеюсь, что мы еще увидимся! Я надеюсь, Гальбаторикс пленит моего дорогого Оррина, чтобы я могла с ним как следует позабавиться. И Хальфреда, о, надеюсь, он отдаст его мне, потому что для него я приготовила особый подарок… Пока он мучил меня, я придумала один яд — ты пойдешь вся мерзкими гноящимися струпьями, ужасно нарывающими, и боль будет такой, что ты станешь молить о смерти… а я буду молиться, чтобы ты предала Гальбаторикса, и он тоже отдал тебя мне!.. Она снова зашлась истеричным смехом. — Что ж, на этом пора прощаться! До свидания, дорогая Энн. — Кто сказал, что мы прощаемся? — резко перебила ее Йоль. Мантикора выгнула бровь, и на ее лице отразилось легкое непонимание. — Хм… я знаю, что Сильф запретил вредить мне. Ты ничего не можешь, иначе твоей сделке конец! — Так ты знала, что я приду? Зачем тогда разыграла этот спектакль? — Чтобы посмотреть на твое лицо, когда ты вслух скажешь, что вместо моего убийства, которого ты так желала, ты спасешь мне жизнь! — она улыбнулась, но в этот раз в ее улыбке не было ничего очаровательного, только оскал дикого бешеного зверя, настигшего добычу. — Так что ты ничего не сможешь сделать! Ничего! Ничего! — на последнем слове она яростно взвизгнула. — Ты ошибаешься. Сильф запретил вредить тебе, а я и не собиралась вредить. Я собиралась тебя благословить. Мантикора отступила на шаг назад и прищурилась. Она чуяла это. Она чуяла холодную, почти замерзшую ненависть Йоль. — Я багословлю тебя на добро, — Йоль хрипло зашептала, медленно приближаясь. — Ты всегда будешь хотеть помогать людям, любая их просьба для тебя станет законом, если она не направлена на вред другому. Ты станешь помощницей всех бедняков Алагейзии, и куда бы ты ни пошла, ты всегда откликнешься на их мольбы и при том совершенно бескорыстно. Ты не сможешь спрятаться от этого чувства, от разрывающего желания помогать — оно будет жить внутри тебя и звать, ззать… А если ты решишь причинить кому-то вред или, хуже того, решишь отнять жизнь, ты увидишь всех, кого ты убила, всех до одного. Разложившихся, сгнивших, опухших, наполненных трупными червями. Они будут ходить за тобой и наяву, и во сне, ты перестанешь отличать реальность от сна. Все вокруг наполнится мертвецами, и они будут говорить тебе, — она подошла совсем близко и прохрипела прямо ей на ухо: — «Вив, Вив, Вив…» Мантикора закричала и попятилась, размахивая руками. Споткнулась о какой-то камень на дороге, упала, но, будто даже не заметив, продолжала визжать: — Нет, нет, нет! Ты не можешь! Ты не знаешь, как! Это невозможно! — Возможно, если знать истинное имя. — Ты не можешь! Ты узнала, что я жива, несколько часов назад! Как ты могла найти его так быстро? Это невозможно! Невозможно! Ты не знала, что я жива, зачем тебе искать истинное имя мертвой?! Йоль подошла к валявшейся в пыли и грязи Мантикоре, наклонилась, и, любуясь ужасом в ее глазах, оскалилась. — Но, дорогуша… отчего ты думаешь, что я не знала?