Сопротивление материалов. Практический курс

      Десять дней пролетели достаточно быстро для Никиты, чтобы он удивился словам Яна: — Меня выписывают на дневной стационар. — А… домой? — и сам не ожидал прозвучавшей в голосе безнадеги. — Домой. К тебе. Только, Никит, нам нужно будет серьезно поговорить.       Воспрянувший в первую секунду, Строев замер, переглотнул. Конечно, им надо поговорить. Все, что он тут за прошедшее время натворил, наговорил и прочие «на-» так не простить, будь ты хоть трижды ангелом небесным. Так Ян же и не ангел, хотя иногда и кажется им, но, видно, и у его всепрощения и понимания есть предел, и он, Строев, к этому пределу подобрался вплотную. — Ник, Никит, посмотри на меня.       Пришлось поднять голову, заглянул в лицо Яну, в очень серьезные сейчас глаза. — Не хочу, чтобы ты сейчас приехал домой и начал накручивать себя, я ведь потом не разгребу твоих тараканов. Пожалуйста, не придумывай за меня, хорошо? Просто не думай.        Никита кивнул, хотя согласиться было гораздо легче, чем выполнить. Вернувшись в пустую без Яна квартиру, он бродил по ней кругами и думал-думал-думал, ловил себя на том, что пытается выстроить их диалог, обрывал, злился, нервничал. Измотался и устал так, что мысли ушли сами, оставив в кои-то веки вместо внутреннего ядовитого диалога блаженную пустоту.       С этой пустотой в душе он и встретил Яна, которого на такси привезла Вера Васильевна. — Вот, Строев, твое сокровище, владей. Только в вату не заматывай, — посмеялась и ушла, оставляя их наедине, прекрасно понимая, что сейчас будет нелегкий разговор.        Но прежде разговора было то, чего так отчаянно не хватало Никите — сжавшиеся на плечах руки, почти невесомые прикосновения губ к лицу, к губам, превратившиеся в жаркий, сумасшедший поцелуй. Строев словно пытался им одновременно и попросить прощения, и рассказать, как же он соскучился, и признаться, что любит, хотя твердо обещал самому себе сказать это вслух. Сейчас, когда Янош был почти здоров и мог услышать — и ответить. Да, боялся, до постыдной дрожи в коленях, до замирающего сердца боялся, что именно сейчас Птичка это его признание отвергнет из-за всех тех ошибок, что Никита натворил. Но куда бежать от самого себя и понимания, что больше нет уютной ракушки, все, треснула, раскололась, оставляя обнаженное и беззащитное нутро? Только отдать себя на милость победителя, викинга синеглазого, и остается. Пусть делает, что захочет — он в своем праве.        Долго целоваться, стоя в прихожей, не позволил Ян. Разулся и подтолкнул к кухне. Наверное, это какая-то чисто русская традиция — вести серьезные разговоры именно там, словно в напоминание о древнейших законах гостеприимства и преломленном вместе хлебе. До всего этого Никита додумался, конечно, не сам, просто вспомнилось услышанное однажды на посиделках Янова ролевого клуба. А сейчас вот всплывало, помогая забить вакуум в голове, не думать о том, что сейчас скажет ему его счастье-несчастье роковое.        Синеглазое несчастье только вздохнуло, глядя на бледного, как покойник, Строева. Ян молча полез за чашками, поставил на огонь чайник, принялся хозяйничать, собирая из наличного чая, специй и трав что-то, похожее на успокоительный сбор. Понимал, конечно, что сейчас его молчание Никите — нож вострый, но ведь и говорить с ним таким — бесполезно. Великомученик, чтоб его черти драли! Свистнул закипевший чайник, он залил травы и чай кипятком, укутал заварник полотенцем и развернулся к Строеву, жадно и тоскливо смотрящему на него. Этот взгляд он и спиной чувствовал, как жаркий луч софита. Невыносимо, когда взрослый, сильный, самодостаточный человек смотрит вот так, как побитый и потерявшийся щенок. Как будто уже сам себя заковал, а ключи от оков тебе вручил: делай, что пожелаешь. Невыносимо, неправильно! Не этого Яну хотелось, не это он загадывал в новогоднюю ночь!        Он подтащил к себе табурет и сел так, чтобы касаться коленями ног Строева, дотянуться и взять его холодные ладони в свои. — Никит, я же просил не накручивать себя. — А я и не… — У тебя все на лице написано, — вздохнул Птичка. — Послушай, я не собираюсь тебя ни в чем обвинять. Если уж на то пошло, то виноваты оба, сглупили оба. Я ведь знал, что ты тот еще собственник. Не спорь, Ника, не время. Просто послушай, что я скажу, услышь меня, а не свои домыслы. — Это будет трудно, — честно признался Никита. — Я… не умею слушать и слышать. Но попробую научиться.        Ян подтянул его ладони к губам, не поцеловал — просто подышал на них, согревая. — Спасибо. Ник, я хочу, чтоб ты знал — я тоже не ангел, ни разу. И мне бывает больно и страшно, и гордость ты мою ранишь постоянно тем, что я уступаю тебе, прощаю, снова и снова пытаюсь пробиться сквозь твою броню. Но я те…        Строев вырвал ладонь из его руки, закрыл ему рот, надеясь только, что не сделал больно. — Ян, Янош, подожди… — дышал так, словно стометровку за олимпийское время пробежал, и руки от губ любовника не отводил, боялся, что не успеет сказать то, что должен, обязан был сказать первым. – Ян, чудовище ты мое синеглазое… Я… прости меня, все ты правильно говоришь, я виноват. Прости. Не стану зарекаться, что в последний раз такой сволочью был, честно, слишком уже я взрослый, чтоб вот так сразу поменяться. Гад я и трус, Янош, сам видишь ведь. Ничем такого счастья не заслужил, как ты. Прости, птица моя…        Ян молчал, не сбрасывая его руки, смотрел потемневшими глазами в глаза и держал этим взглядом, как стальной струной, на которую нанизано было сердце Строева. Казалось, выдерни ее — и остановится, а пока бьется, с болью, через силу, но бьется. И он выдохнул: — Люблю тебя.        Пусть больной, исковерканной, неправильной и кривой любовью, пусть не умея этого, раз за разом совершая ошибки, спотыкаясь, падая, набивая шишки и себе, и любовнику, но…        Ян протянул руку, завел за спину и неумолимо потянул к себе, перетаскивая на колени, обнимая во всю силу рук, и только сейчас Строев вспомнил о его ранении, наткнувшись на повязку. — Янош, осто…       Договорить ему не позволили. Сухие, шершавые губы смяли, накрыли, язык ворвался в рот, лишая способности здраво мыслить, и не здраво — тоже. Не осталось ничего, кроме этого дурманного, бешеного, ни капли не нежного поцелуя. Такого, как хотелось, такого, как было нужно. Жаль, недолгого, но он и сам понимал, что это еще не все, не обо всем поговорили, да и поговорить-то толком не успели.       Но разговор продолжился только после того, как налили в чашки пахнущий мятой и мелиссой чай, чинно сели за стол. — Давай, договоримся, Никит. Ты учишься проговаривать вслух все, о чем думаешь. Я ж не бог, не Чарли Ксавье. Мыслей не читаю. — Кто? — Ты что, «Иксменов» не смотрел? Потом, Ника, ладно? Так вот, как тебе условие?        Никита всерьез задумался. Он привык вести внутренний диалог, привык к своей «почти-шизе», к своему ядовитому Внутреннему Я, которое было способно вывернуть любые истины так, что они станут хуже лжи, очернить белое и обелить черное в несколько предложений. Но проговаривать все это вслух? Проще удавиться. Правда, гораздо проще. — Это… будет очень тяжело. — Я знаю. Но «тяжело» не равно «невозможно».        «А нужны ли нам такие жертвы? — тут же вылез этот распроклятый ядовитый гад, откуда только и взялся. — Не проще ли отказаться, собрать вещички твоей Птичке и избавиться ото всех на свете беспокойств разом? Будешь опять пару раз в неделю передергивать в душе, питаться всухомятку, зато никто не станет требовать от тебя каких-то там задушевных разговоров, некого будет ревновать, изводясь от одной мысли о том, что кого-то эти губы еще могут вот так целовать. А? Как тебе?» — «Заткнись, сука!» — Согласен. Жаль, терпение в аптеке не купишь, я бы тебе сразу оптом партию закупил, Янош. — Ничего, я его сам выработаю, как генератор — электроток, — улыбнулся Птичка. – Ты, главное, не пытайся меня глушить, хорошо?        Никита кивнул. Он попытается, честно попытается все наладить.       «Да-да-да, попытаешься, потом разведешь ручками и скажешь, что не удалось. Именно так и надо», — в какой-то мрачной истерике зашелся внутренний голос. — Я… — Не надо, не обещай. Обещания ничего не стоят. Мы оба знаем, правда? Ника, все это тяжело, я прекрасно тебя понимаю. Я ж ворвался в твою жизнь чуть ли не силой, и оставлять в покое не хочу. Не могу, понимаешь? Люблю тебя, со всеми твоими тараканами — люблю.        Строев накрыл сжавшиеся на столешнице кулаки ладонями, которые Ян тут же поймал, переплел пальцы. Они снова встретились взглядами, поднялись, не сговариваясь, не отпуская рук. — Тебе можно? .. — Если ты будешь сверху.        Никиту бросило в жар. Он замотал головой: никогда не был активом и начинать не хотел. Ян тихо рассмеялся: — Не в том смысле.        Нужный смысл Строеву нравился гораздо больше. Поза, в принципе, тоже — так у него, за почти полмесяца без Птички отвыкшего от него, было меньше шансов навредить и себе, и любовнику. И больше свободы движений, как ему казалось, чтобы Янош просто тихонько лежал под ним, разве что за ягодицы придерживая. Ага, щас! Будто он Яна не успел за эти месяцы изучить! Так тот и вылежал бы спокойно под ним, еще чего.        Уже когда устроились на постели, когда натянули «изделие № 2», когда Никита, медленно, потихоньку, замирая, чтобы переждать вспышки боли в растянутых мышцах, впустил Яна в себя, поерзал, вспоминая заново ощущение наполненности и давления на какие-то и ему самому неизвестные точки внутри, от чего обносило голову, его чертов викинг обхватил широкими ладонями ягодицы, сжал пальцы, разводя их и чуть приподнимая, и пошел работать бедрами так, что Строев взвыл, вцепился в его плечи, выгнулся весь, задыхаясь мигом, почти теряя сознание от острого удовольствия. Потерялся в нем мгновенно, только и мог — просить бессвязно о чем-то. Ян прекрасно знал, что ему нужно, но не давал — замедлился, заскользил почти лениво, как раз когда Никита почти дошел до пика. Это медленное, спокойное движение заставляло балансировать на грани, а руки любовника держали крепко, не позволяя сорваться. У Никиты подламывались локти, он уже не мог издать ни одного осознанного звука, когда Ян сжалился, снова задвигался быстрее, теперь — неровными рывками, с силой вбиваясь в жаркое тело и медленнее выходя из него почти до конца. И снова, пока Никита не захрипел умоляюще, царапая его плечи. Себя он так и не тронул, да и не понадобилось. Через пару быстрых, удивительно точных ударов он кончил, выгнувшись еще сильнее, трясясь, как в припадке. И упал на забрызганную собственной спермой грудь Птички, пытаясь снова начать дышать. Прекрасно понимая — это еще не все, Ян не кончил. Тот продолжал двигаться — тихо-тихо, почти незаметно. Желание ощутить, как он кончит, заставило Никиту приходить в себя побыстрее.       В этот раз он в самом деле двигался сам. Так, как хотел, как мог. Наклонялся, целуя обветренные губы со вкусом мятного чая, ловил хриплые выдохи, кусал в шею, в плечи, хотя раньше никогда себе такого не позволял: это была прерогатива Птички — метить своего любовника засосами и укусами. Но сейчас Никита ревниво оставлял на золотистой коже наливающиеся багрянцем следы и жадно следил за тем, как темнеют радужки в синих глазах, как расходятся провалами в черноту зрачки, слушал, как выстанывает Ян его имя: — Ника-а-а… Ника-а! Люблю!        После душа оба выползли на кухню голодными, Ян пошарился по пустому холодильнику, горестно вздохнул, но промолчал. Никита независимо фыркнул, но минут через пять подобрался к любовнику, взявшемуся чистить картошку, обнял сам, нарушая все свои табу. — Спасибо, птица моя. — Какая птица хоть? — усмехнулся Ян. — Не придумал еще. Вернее, не понял. Но как только — так сразу. А кто такой этот… как ты сказал — Чарли? — Никит, ты меня удивляешь. Ты, в самом деле, не смотрел «Людей Икс»?        Строев чуть заметно пожал плечами. Ну, не смотрел, что ж теперь? — Хочешь, посмотрим?        Надо было бы перечитать конспекты предзачетных лекций… Но он пинками и каблуками утоптал внутреннего трудоголика, плюнул на лекции — чего он там не знает, господи помилуй? — Хочу. С тобой — хочу.        И они смотрели, когда поели приготовленное на скорую руку рагу, когда Ян скачал фильм на флешку. День пролетел совершенно незаметно. Самый счастливый день среди целой череды то кошмарных по собственной вине, то пустых, то полных горечи вины. Незаслуженный подарок, отдариться за который Никита мог только одним. — И я тебя люблю, Янош, — целуя засыпающего любовника в висок, прошептал ему на ухо.        Михаил Юрьевич Крамцев всегда был человеком дела, и на слова размениваться не привык. Именно поэтому, увидев у своего давнего делового партнера Хотынского в секретаршах Аннушку, ничего не сказал. Анна же его и вовсе не узнала, на фотографии с выпускного Миши Крамцева Михаил Юрьевич теперь походил так же, как молочный щеночек болонки — на взрослого сенбернара. Правду сказать, двадцать лет минуло, кто бы не поменялся? Впрочем, нет, Аннушка не менялась — все такая же красивая, такая же звезда, как она цокала на своих шпильках, неся в наманикюренных пальчиках папку с бумагами! Ретивое взыграло, но Крамцев властно подавил первый порыв и принялся выяснять все, что было известно Хотынскому о его секретарше. А выяснив, что они любовники — и вовсе отступился. Никогда он не лез в постельные дела партнеров.        Впрочем, партнером Хотынский был ненадежным, и Крамцев терпел его почти пять лет только потому, что не мог поймать «на горячем». А как только его служба безопасности добыла искомый компромат, партнерские отношения разорвал, не забыв стребовать огромную неустойку за недопоставленные материалы и фальсификат. Михаил Юрьевич никому и ничего не забывал и не прощал.        Не забыл он и об Аннушке Куличенко, однако вскоре выяснил, что Хотынский, найдя, на ком сорвать злость, уволил ее и выкинул из дому, да еще и в «черный список» внес. Проследив, как его школьная любовь пометалась в поисках работы месяц и уехала назад, в родной город, Михаил Юрьевич довольно усмехнулся в густые усы: теперь ему оставалось только немного подождать. Аннушка не привыкла работать, то, чем она занималась у Хотынского, работой назвать было нельзя. Пусть-ка помаринуется немного, потрудится, и тогда… Тогда он явится за ней, как принц на белом мерседесе, благо, и мерс есть, и даже белый. А что принц уже давненько не может похвастаться рыжими кудрями, это ничего. Кудри — ничто, деньги решают все, а он достаточно богат и имеет стабильный доход.        Михаила Юрьевича не пугали и рассказы Хотынского о склочном и истеричном характере Аннушки. Только вызывали еще большее презрение к неудачнику, который не только бизнес вести не умеет, но и бабу на место поставить не может. С бабами, это Миша усвоил с самого детства на примере своих родителей, нужно строго. Но справедливо. Баб нужно одевать в шелка, меха и брюлики, но и спрашивать с них по всей строгости домостроя.        Крамцев вспоминал, какой Аннушка была на выпускном, как она смущалась, когда пила шампанское, как податливо гнулась в его руках, пьяная, разомлевшая, отдавая ему свою девственность, и в штанах «боец» вставал по стойке «смирно». Конечно, сейчас она совсем не такая. Но это не мешало вспоминать тот единственный раз, коротая вечера в одиночестве. Михаил Юрьевич за все эти годы так и не нашел себе никого по душе, втайне от самого себя лелея нежный образ первой своей любви.        Выяснить, где сейчас проживает Анна Валентиновна Куличенко, за все прошедшие годы не сменившая ни разу девичью фамилию, много времени не заняло. То, что адрес не изменился, тоже открытием не стало. А вот наличие взрослой дочери, да еще и ее фото, приложенное начальником службы безопасности, — стали, да еще как. Настя Куличенко носила отчество Михайловна и была до ужаса похожа на три года как покойную матушку Михаила Юрьевича.       «Ах, Аннушка, ах, сучка белобрысая! Партизанка, твою мать!» — почти восхищенно думал Крамцев, рассматривая фотографию дочери, а в том, что Настя — его дочь, он и не сомневался. Наоборот, был уверен, что завоевать ее расположение будет нелегко. В двадцать человек уже взрослый, а если девочка хоть что-то из его черт характера унаследовала… Очень ему хотелось, чтоб так и было. Однако на слова Крамцев, как уже сказано, размениваться не привык. За него всегда и все говорили поступки. Поэтому в родной город он собрался очень быстро.        Михаил Юрьевич терпеть не мог гостиницы, а своего жилья в этом городе у него не было уже давно. Отца еще три года назад, после смерти матери, перевез в Москву, квартиру продал. Пришлось поселиться в лучшем номере, что могли предоставить в «Брно». Он с некоторым даже умилением оглядывал простенький «евроремонт», отметив, однако, и чистое белье, и услужливый персонал, и плазменную панель на стенке номера, и даже минибар. «Подтягиваются к европейским стандартам, подтягиваются! Уже хорошо», — думал он, наливая себе первый бокал коньяку и устраиваясь на лоджии в чуть скрипучем кресле. Майский денек был чудесен, торопиться некуда, можно было позволить себе расслабиться и отдохнуть от дороги. А уже завтра…       «А завтра будем посмотреть, — сказал он себе, намечая планы. — Сначала в это ее турагентство заглянем, надо же начинать с чего-то».        В турфирму назавтра Крамцев явился при полном параде, с цветами, конфетами и на машине. Очаровал всех сходу, подарил по букету каждой девочке-менеджеру, но самый большой и дорогой, конечно, достался Анне Валентиновне. Та милостиво улыбалась, но было видно, что не узнает. Вернее, узнать-то она его узнала по тем временам, когда он сотрудничал к Хотынским, но недоумение по поводу того, что такая шишка, как Михаил Юрьевич Крамцев, забыла в их богом покинутом агентстве, умело скрывала. За два десятка лет, видимо, и имя одноклассника из памяти выветрилось напрочь. Впрочем, Крамцев не удивлялся: женщины, по его мнению, обладали весьма избирательной памятью. — Позвольте пригласить вас, любезная Анна Валентиновна, в ресторан? — мурлыкал он, мысленно ухохатываясь с того, с каким видом женщина поглядывает на сотрудниц. Мол, всем ли видно, что это именно к ней приехали, и на какой машине, и какой мужчина? Не забыл и сам внимательнейшим образом изучить контингент. Были там и пофигуристее, и помоложе, но… Он-то приехал за Аннушкой, и именно ее собирался увезти не позднее чем через неделю с собой в Москву. — Позволяю, — царственно кивнула та.        Анна Валентиновна цвела и пахла, забыв и о дочери, и о ее хахале-сектанте, и о том, что эта самая неблагодарная скотина-дочь ушла из дома. Она учуяла возможность начать все сначала, раз уж сам Крамцев к ней приехал. То, что Михаил Юрьевич вскользь обронил, что приехал по делам, а сюда заглянул случайно, обмануть ее не могло — ни о какой случайности и речи не шло! Случайно в туристическую фирму с цветами и прочим не приходят, и после на свидание не приглашают. Сердце ее пело: он приехал за ней аж из самой Москвы! А то, что почти через полгода — это ничего, воображение тут же нарисовало ей, как искал, не спал ночами, нанимая лучших сыщиков, чтобы отыскать ту, что похитила его сердце. Ей и в голову не приходило задуматься над тем, что все ее мысли — продукт сериалов и душещипательных мелодрам, которыми забит эфир телевидения. И что реальность отличается от ее личного выдуманного мирка, в котором она — королева, за руку которой должны сражаться лучшие из лучших.       Конечно, Крамцев на лучшего не тянул: лысый, полноватый, лицо невыразительное, бледное, ростом только-только с ней на каблуках сравнится. Зато, судя по его костюму, по часам на руке, запонкам, галстучной булавке — богат едва ли не неприлично, а белоснежный мерседес с кожаным салоном видели, наверное, все работники фирмы. А бельгийский шоколад, щедрой рукой преподнесенный всем без исключения, даже уборщице? А розы? А ее букет из фиолетовых, едва не светящихся неоном, орхидей? Не-е-ет, она будет полной дурой, если упустит такого мужчину! А с лысины его воду не пить. Подумаешь — лысый, зато усы густые.        Крамцев обещал заехать за ней к восьми, и домой Анна Валентиновна торопилась изо всех сил. На сей раз обошлось без сломанных каблуков, так что времени на то, чтобы принять душ и наскоро, но тщательно привести себя в порядок, было достаточно. Женщина не собиралась упускать шанс захомутать богатенького «папика». И не важно, что «папик» был ее ровесником.