Сопротивление материалов. Практический курс

      Яну в жизни периодически везло, как утопленнику. Начать хотя бы с фамилии. Нет, все понятно — польские корни, традиции и все такое. Но Птичка! Он жестоко страдал в детстве, когда сверстники награждали его едва ли не каждый день новым прозвищем. Правда, лет в девять Ян резко пошел в рост, и дразнить его «Воробушком» или «Птенчиком» стало небезопасно — злой подросток мог и навалять от души. Но уже сама фамилия звучала достаточно похоже на кличку. В старших классах за Яном прочно закрепилось прозвище «Филин». А после того, как он увлекся ролевыми играми, в клубе его переименовали в Викинга. С этим прозванием он и ушел в армию. Отслужил год в стройбате, в Челябинске, откуда вынес новую кликуху: «Белый орел». Когда вернулся, полтора года отращивал безжалостно остриженную на призывном пункте шевелюру, проколол ухо. На двадцатый день рожденья ребята из клуба подарили сработанную кустарными мастерами серьгу.       Идти в институт Ян решил не просто так, да еще и на специальность «Проектирование и строительство мостов и тоннелей». Видимо, стройбат даром не прошел. Ему нравилось созидать что-то монументальное, но не высотки и не торговые центры, а что-то более полезное. Мостов же за дорогу от родного города до Челябинска он насмотрелся вдоволь, и мощные стальные кружева навсегда оставили неизгладимый след в его душе. Так что, за тот год, что Ян провел дома после армии, он подтягивал высшую математику, физику, матан, но как-то упустил из виду такой важный предмет, как сопромат.       Преподаватель по сопромату Яну понравился сразу. Хотя бы тем, что никак не отреагировал на его фамилию. А потом и спокойной уверенностью и увлеченностью своим предметом. Рассказывал НикНик, как Строева успели «окрестить» студенты, очень интересно и достаточно понятно. Ян слушал негромкий, спокойный голос, конспектировал, а сам пристально следил за преподавателем, внимательно рассматривая его. Щуплый, похожий на подростка, мужчина будил в душе Яна желание защищать, как котенка или щенка. Пока что юноша не очень-то понимал, что это впечатление обманчиво, как и его собственная внешность, и внешность Строева.       Сопромат Яну не давался. Вот от слова «совсем». Он был похож на того, кто его преподавал. Вроде бы, если вышку понимаешь, в физике сечешь — то и ничего сложного. Но сопромат оправдывал свое название и сопротивлялся изо всех сил. В голове Птички никак не желали укладываться формулы и законы, по которым строятся все графики и чертежи. При том, что любимым предметом в университете для Яна было черчение, а преподаватель высшей математики, седая, удивительно уютная Зоя Валерьевна Вяземская, на способного студента нарадоваться не могла, ставя его в пример всем группам второго курса. Ян старательно записывал все лекции, решал задачи, помнил наизусть формулы. С домашней работой он справлялся, вроде бы, вполне себе успешно. Но, стоило Строеву вызвать его к доске, все вылетало из головы. Может быть, потому, что вместо нужных строк в голове было только строгое и одухотворенное любовью к предмету лицо Строева? Избавиться от наваждения никак не получалось. Ян мялся у доски, краснел, бледнел и заикался, получал «неуд» и, расстроенный до вскипающих на глазах слез, возвращался на место.       Шел ноябрь, промозгло-холодный и переменчивый, как кокетка. То светило солнце, то ударял морозец, сковывая лужи уже довольно крепким ледком, то начинался нудный, серый дождь пополам со снегом. В этот день погода расщедрилась на солнечный и морозный день, за ночь асфальт отполировало льдом до состояния зеркального паркета. Тяжелые ботинки Птички крушили эту скользкую безупречность шипастыми стальными подковами. Он даже не смотрел, куда идет: в голове беспорядочно теснились мысли о том, что не видать ему стипендии, как своих ушей, потому что сопромат он не сдаст. Выйдет отвечать — и все, амба котенку. А если попросить сдаваться у другого препода? Нет, тоже не вариант. Как он это обоснует? «Здрасьте, товарищ завкаф, я не могу сдавать сопромат у Строева, потому что влюбился в него и заикаюсь»? Хорошенькое оправдание.       Шедший впереди человек поскользнулся, и Ян машинально поймал его на руки: — Осторожнее, парень! Ой! Никита Николаевич… — Птичка замер, густо краснея. Строев, выдохнув, дернулся из его рук и снова заскользил по льду, сдавленно ругнувшись. Ян поддержал его под локоть. — Спасибо, Ян, — ситуация была неловкая, ничего, кроме этого «спасибо», Никита придумать не смог. Через рукав теплого пальто, свитера и рубашки он чувствовал, какая у студента железная хватка. Это будило целую лавину противоречивых чувств: с одной стороны, был подспудный страх не вырваться, пережиток давнего, из детства еще, неприятного случая, с другой стороны… А с другой стороны, признался себе Строев, это возбуждало. Сила, смешанная с совершенно детским смущением на таком взрослом лице этого парня. — Может быть, отпустите меня? — с кривоватой усмешкой поинтересовался он у замершего Яна. — П-простите, Никита Николаевич, давайте, я хоть до относительно нескользкого места вас доведу? — неожиданно вырвалось у Птички. Он снова покраснел, ожидая громов и молний. Но Строев неожиданно миролюбиво согласился: — Будьте так любезны, не хотелось бы в двадцати метрах от крыльца сломать себе что-нибудь нужное.       У Яна сердце трепыхалось где-то аж в горле, пока он шел, аккуратно придерживая Никиту за локоть, эти несчастные двадцать метров. И пульс стучал в висках так, что тихое: «Благодарю, дальше я сам» он расслышал не сразу. Потом еще пару секунд соображал, пока не догадался, что преподавателя можно, да и нужно бы отпустить, они уже дошли, и Строев взялся за перила свободной рукой. — А… да, конечно, спасибо, Никита Николаевич, — невпопад брякнул Ян, почти отшатнулся и бегом рванул в корпус. Строев только головой покачал. «Где он витает, хотелось бы знать? И что с ним вообще происходит? Завкафедрой говорит, прилежный студент, один из лучших на курсе. А с сопроматом — ну просто беда. Пригласить его на дополнительные занятия, что ли?»       Не хотелось ему признаваться себе, что с куда большим удовольствием он занялся бы с симпатичным студентом совсем иной наукой. Строев постоянно гнал подобные неуместные мысли, напоминая себе и о возрасте, и об ответственности перед законом, тем более в свете последних законопроектов, и о том, что это попросту неэтично — соблазнять своего студента. Тем более, что он даже не был уверен в ориентации Яна. А что, если тот — в доску гетеро? Разочаровываться не хотелось, поэтому Никита старательно запрещал себе думать даже о подобном. Правда, не всегда удавалось не думать. Особенно, когда высоченный красавец-блондин мялся и краснел перед доской, боясь поднять глаза на преподавателя. Строев мгновенно представлял его на коленях перед собой, злился на неуместное возбуждение и очень натурально рычал:       — Опять не выучили, Ян! Я начинаю думать, что домашние задания вам делает кто-то более способный.       А что самое мерзкое, так это то, что Птичка даже не оправдывался. Косил ясными синими глазами, пытаясь сморгнуть слезы, сутулился, тихо бормотал свое извечное «Простите, я забыл», и тащился на свой любимый дальний ярус аудитории — «камчатку».       «Надо поговорить с ним сегодня же» — решил Строев, направляясь на кафедру. У второго курса сопромат был поставлен пятой парой, насколько он помнил расписание — последней. Вот и пообщаются после пар, без свидетелей. Не стоит ущемлять самолюбие студента, предлагая ему помощь при всех. То, что у этой «благородной» причины было двойное дно, Никита постарался выкинуть из головы.       На последнюю пару Ян шел, как на плаху. У него в тетради была безукоризненно выполненная домашняя работа, а в голове, как всегда перед сопроматом — полный кавардак.       «Нет, не могу! Пойду к Вяземской, пусть хоть убьет, но разрешит сдавать кому-нибудь другому. Или с комиссией. Если там будут сидеть человека три хоть — может, мне и попроще будет?» — думал староста, подходя к аудитории, — «Хотя, мне и полный класс студентов не шибко помогает… Что ж делать-то?»       Пара прошла, как обычно. Практические работы в тетради Ян с грехом пополам решил, запрещая себе вообще поднимать взгляд от стола.       — Ян, идите к доске, — услышал он уже в самом конце пары, когда понадеялся, было, что сегодня голгофы не будет. Обреченно вздохнув, он спустился по ступеням амфитеатра и прошел к «лобному месту», как про себя называл возвышение перед доской. Руки уже начали подрагивать.       — Ну, пишите формулу полного напряжения в заданной точке балки круглого сечения.       Блондин напряженно замер с куском мела в руке. Хрустнуло. Ян ошалело посмотрел на разломанный на две части мел, судорожно вздохнул и повернулся к Строеву, не поднимая глаз:       — Никита Николаевич, ставьте «неуд». Я не помню.       — Садитесь, Ян, — мужчина не стал ставить еще одну двойку. Это уже было явно не незнание. Слишком уж походило то, как зажимался парень у доски, на агорафобию. Или боязнь сцены. Впрочем, отвечал же Птичка на других предметах? И блестяще отвечал. Нет, определенно, со старостой надо поговорить.       Прозвучал звонок.       — Занятие окончено, все свободны. Ян, задержитесь.       Птичка замер, потом очень медленно сложил тетради в сумку.       «Вот и смерть моя пришла… Сейчас сожрет с потрохами».       Ян подошел к первой парте, готовый к грядущему нагоняю, заранее виновато опустив голову и не поднимая глаз. Только к тому, что Строев спустится с возвышения и остановится рядом, он готов не был.       — Что с вами происходит, Ян? — Никита Николаевич раскрыл журнал группы и пролистал несколько страниц: — Вот, смотрите, высшая математика — сплошные «отлично». Черчение, матан, детали — ничего ниже «хорошо», почти сплошь пятерки. Но с сопроматом у вас просто беда. Я начинаю думать, что дело не в вас, а во мне.       Староста похолодел, кровь разом отлила от сердца, а само оно ухнуло куда-то в желудок.       «Кто ему сказал?! Как?»       — Я настолько плох, как преподаватель? — разом вернул Птичку на грешную землю следующий вопрос Строева.       Ян с трудом перевел дух, сил на смущение и все остальное как-то не осталось, так что ответил он вполне спокойно.       — Нет, конечно, Никита Николаевич, вы отличный преподаватель. Дело не в вас, а во мне, — Ян поднял голову, посмотрел на терпеливо ожидающего продолжения мужчину и улыбнулся своей детской, обезоруживающей улыбкой, выдав:       — Я забываю все, даже свое имя, стоит услышать ваш голос. Особенно, когда вы меня вызываете к доске. А еще вы очень красивы, и это вообще лишает меня последних мозгов. Простите, Никита Николаевич, я пойду, пока не наговорил еще больше глупостей, — он схватил в охапку куртку, сумку, и выскочил за дверь аудитории, пытаясь сообразить, то ли уже можно идти топиться, потому что после этого разговора Строев его точно угробит, то ли положиться на русский «авось» и на то, что преподаватель сочтет, что Ян не ведал, что говорил. Тем более, что температура у Птички явно поднималась, голова начинала противно ныть, а в уши словно напихали ваты.       «И где я умудрился простыть? Ладно, сейчас доберусь до студенческой поликлиники и выпрошу пару дней «на отлежаться». И Строеву лишний раз на глазах не маячить. Дернул же черт за язык!»       Ян свернул к остановке, надвинув капюшон куртки поглубже. В голове, кроме начинающейся простуды, не было ничего — блаженная пустота и тишина. Словно бы своим спонтанным признанием он сдернул с души паутину неуверенности и страха.