Сопротивление материалов. Практический курс

— Что? Как — на вокзале? Ты с ума сошел! Зима, какая ночевка на вокзале?! У тебя что, ни одного друга?.. О как… Ясно. Паспорт хоть есть? Уже радует. Иди в Сбербанк, бегом. Ага… Черт, тогда как откроется. Я на твое имя отправил блиц. Денег там хватит на билет на самолет до Москвы и от Москвы к нам. И еще останется на пожрать. Не перебивай! — громыхал по квартире бас Птички, который умудрился-таки связаться через знакомых и друзей знакомых матери с Южно-Сахалинском, отыскать там оставшегося все-таки без жилья и денег Димку и давал ему указания. — Не спорь. Доберешься сам? Или мне метнуться в Москву тебя встречать? Хорошо. В аэропорту я тебя встречу. Жду, братишка.        Ян положил трубку и покружил по комнате, стараясь успокоиться. Вера Васильевна выглянула из кухни: — Ну, как он там?        Сын подошел к ней и прижался лбом к ее плечу, согнувшись в три погибели. — Представляешь, он уже почти неделю то на вписках, то на вокзале ночует! Квартиру таки отобрали, по решению суда. Денег нет не то, что на гостиницу — на нормальную еду. — Это он тебе пожаловался? — мать потрепала его по стянутому на затылке резинкой хвостику и легонько оттолкнула: — Садись есть. — Мам, ну, кусок в горло не лезет, — Ян сел на край табуретки, положил стиснутые кулаки на колени. — А Димка… не жаловался он, отказаться пытался. Обормот ушастый. — Ничего, приедет, отогреется, отъестся. А ты, если вот так будешь сохнуть и чахнуть по своему Никите, сдохнешь, как та кошка. — Я не чахну! — возмутился Ян. Вера Васильевна покивала с самым серьезным видом: — Да-да. — Правда! Просто… — Просто мой сын влюбился так, что места себе не находит. Ешь, — она поставила перед парнем глубокую миску с наваристым борщом, — и садись за уроки. Когда первый экзамен? — Да уже через три дня. Вышка. Я уже проштудировал… — Не болтай, а ешь! Как раз встретишь Димку, вечером наговоритесь с ним, а утром у тебя все твои знания из головы вылетят. — Неправда! — возмутился Ян, но настолько же в шутку, насколько шутливо прогнозировала его неудачу мать. Потом уткнулся в тарелку, хотя аппетита не было совершенно.       «Интересно, а Никита себе супа приготовит, или нет? Сходить, что ли?» — Даже не думай, — сказала Вера Васильевна, а когда Ян посмотрел на нее с немым вопросом в глазах, пояснила: — У тебя все на лбу написано, аршинными буквами, что думаешь. Не надо, не ходи. Сдашь сессию, потом посмотришь. Напиши ему письмо и в почтовый ящик брось. Но на глазах не маячь. Нечего. — Да, мам, конечно, ты права.       Как ни трудно было отказываться от того, чтобы сломя голову примчаться к Строеву домой, зацеловать, обнять, и не только, но Ян собирался последовать совету матери и провести планомерную осаду несговорчивого преподавателя. И для этого надо было в первую очередь набраться терпения самому. ***        У Димки была громкая фамилия, которую он ненавидел столько, сколько себя помнил. А в сочетании с именем — вообще убойно выходило: Дмитрий Донской. Сколько он из-за нее натерпелся! В школе лупили все, кому не лень — Димка был мальчик слабый и болезненный. Не ботаник, не заучка, из тех, что есть в любом классе и школе: изгой и мальчик для битья. Домучив одиннадцать классов, он всерьез раздумывал, не податься ли во Владивосток в мореходку? Но повестка из военкомата и распределение на призывном пункте поставили крест и на этой мечте: не дотягивал призывник Донской до требований флота. «Ничего, лопатой в стройбате помахаешь, мышцу поднакачаешь — потом и в мореходку можно», — «утешил» его военком. Но стройбат в далеком Челябинске оказался вовсе не той «школой жизни», о которой мечталось Димке. Словно бы сама судьба за что-то наказывала его, сначала побоями одноклассников и алкоголика-отца, потом прессингом «дедов» в части. Именно там его, нецелованного, забитого мальчишку, в первый раз разложили и сделали «девочкой». К собственному стыду, вопреки боли и страху, он испытал ни с чем не сравнимый кайф. Правда, и сравнивать было не с чем. А еще было стыдно так, что хотелось просто скрутить петлю из солдатского ремня — и повеситься на ржавой трубе в туалете. Собственно, за занятием этим его и застукал Ян. Димка тогда так перепугался, что забился в угол между умывальниками и приготовился если не к смерти, то к разносу точно. Но хмурый здоровяк Птичка, вернее, «Белый орел», как прозвали там Яна, просто выволок парня из его укрытия, нагнул над раковиной и умыл, как ребенка. Потом веско сказал: «И думать не смей». И взял над незадачливым рядовым Донским шефство. Благодарить было надо, но у Димки не водилось денег на курево и шоколад, а Ян и не курил, и посылки со сладостями из дома щедро раздавал всем желающим, в том числе и Димке. И тот не придумал ничего лучшего, чем прийти к нему, улучив момент, когда Птичка остался один, и предложить себя. Он со стыда умирал, боясь поднять глаза, трясущимися губами выговаривая свое предложение. Ожидал чего угодно, как и в тот раз, и снова ошибся. — Ты хоть знаешь, как это? — только и спросил Ян. А потом наклонился, приподнимая голову Димки, и поцеловал. По-настоящему поцеловал. Как в кино показывают, только лучше. И парень поплыл в его руках, жадно ловил его губы, задыхаясь, захлебываясь невозможным, остро продирающим по сердцу чувством, которое не мог даже назвать. И все было быстро, неудобно, на колченогом столе в рабочей подсобке, куда в любой момент мог кто-нибудь зайти. Но не было ни боли, ни того жгучего стыда и отчаяния, только всепоглощающее наслаждение. Димка искусал себе всю ладонь, отчаянно стараясь не орать, до хруста выгибаясь под крепкими, ласковыми руками. А потом минут десять пытался отдышаться, прижавшись к широкой Яновой груди, пригревшись, смаргивая слезы.        Такое счастье ему выпало еще пару раз. А потом служба как-то неожиданно кончилась. И был дембель. И был вокзал. И он ревел, как девчонка, глотал сопли и слезы, хриплым шепотом просил: «Напиши мне, Ян, только обязательно напиши!». Ян и написал. Его обстоятельные, длинные, ласковые письма Димка бережно хранил в тайнике, перечитывал ночами, под дикие вопли вусмерть пьяного отца, скандалившего со своими собутыльниками, и всхлипы матери. Ничего «такого» в этих письмах не было. Ни намека. Да и Ян тогда, прощаясь на вокзале, сказал: «Ты мне, как брат младший, понимаешь?». Димка понимал. Но перестать любить, вспоминать ночами, днями, каждую свободную минутку своего защитника, сильного, ласкового, нежного — не мог.        Отец допился до белой горячки. Залил глаза в очередной раз — и сбрендил. Схватил топор. Димка кинулся закрывать мать, его отшвырнули, как котенка — статью он пошел в мать, мелкий, слабосильный. Ударился об угол кровати виском — и потерял сознание. А очнулся, только когда милиция приехала со скорой. Спасибо соседям, вызвали, не побоялись. Да только матери это уже помочь не могло. Ее увезли в морг, отца — в КПЗ. А сам Димка, оглушенный свалившимся на него горем, остался сидеть на табуретке в залитой кровью комнате. Вокруг охали соседки, сновали какие-то люди, фотографировали, а ему было пусто и холодно. Как тогда, в умывальной комнате солдатского барака. Только сейчас ждать Яна Птичку не приходилось. Димка кое-как собрал себя, выдворил всех сердобольных падальщиц — соседок, дождался, пока уедут эксперты. Вымыл все, выдраил до блеска. И все равно казалось, что воздух пропитался кровью, алкоголем и ненавистью.        Потом были похороны, на которые пришлось потратить все сбережения, что были у Димки заначены на черный день. И еще продать материны обручальное колечко, тоненькую золотую цепочку и серьги. Он ненавидел себя за то, что так вышло, что не смог защитить. Потом пришло извещение о чудовищной сумме долга за квартплату. Димка заметался по инстанциям, пытался взять кредит, но все тщетно: такую сумму никто не мог дать, а на рассрочку платежей коммунальщики не согласились. Вот тогда-то, не иначе как в помрачении рассудка от кромешного отчаяния, он и написал Яну. Не надеясь на помощь, просто изливая горе в косых строчках, на которые капали слезы.       Димка не мог сейчас вспомнить, как он пережил два суда, над отцом и административный. Все прошло, как в тумане. Только вот он стоит, ежась на ледяном ветру со снежной крупой, держа в руках предписание освободить занимаемую жилплощадь до первого января будущего года. И некуда идти, и нет работы. И осталось снова подумать о петле, да только в ушах рефреном звучит грозное: «И думать не смей!», сказанное голосом Птички. Значит, надо бороться, надо барахтаться. И пытаться выбраться из этой ямы самостоятельно. Он и не думал, что за это решение судьба вознаградит его ТАК. Ответ от Яна был, как гром среди ясного неба: Димку выловили на вокзале совершенно незнакомые люди, привели в дом, накормили, сунули в руку телефон, а там… А там родной и любимый голос, перемежая слова львиным рыком, приказал лететь к нему. И Димка полетел. ***       Письмо в почтовом ящике Никита обнаружил утром, заглянув больше по привычке, чем по необходимости: квитанции об оплате придут после праздников, а писем ему ждать было не от кого. Белый прямоугольник конверта его удивил, даже в груди неожиданно екнуло, как от страха. Мужчина достал письмо и пробежал глазами адрес. Штемпеля не было, а в графе «Кому» значилась только его фамилия и инициалы. Адреса отправителя тоже не было, но почерк был знакомый.       «Что за игры, блин?»        Сразу в памяти всплыли страшилки про письма с сибирской язвой или чумой. Никита хмыкнул и одним движением вскрыл конверт, развернул аккуратно сложенный обычный тетрадный лист.       «Здравствуй, Никита.       Как я тебе и говорил, разговор наш не телефонный, хотя знал бы ты, сколько раз мне хотелось позвонить! Поэтому, не обессудь, но я буду писать тебе часто.       Как бы тебе не хотелось уверить меня, а прежде всего — самого себя, что тебе никто не нужен, думаю, ты скоро поймешь, что обманываться глупо. Ни к чему хорошему самообман еще никого не приводил. Ты нужен мне, я — тебе, и это веский повод пересмотреть свою жизнь, тебе не кажется? Я не стану давить на тебя, сидеть под дверью и попадаться на глаза. Просто знай, что, если тебе станет невмоготу быть одному, ты всегда можешь позвонить — и я приду. Я многое хотел рассказать тебе, показать, как я живу. Познакомить со своими друзьями, сводить в наш клуб. Уверен, тебе бы там понравилось. Наверняка, девчонки назвали бы тебя эльфом и попытались бы научить стрелять из лука. Прости, это я смеюсь, конечно же. На эльфа ты бываешь похож только в одном случае. Но я тебе не скажу, в каком. Захочешь узнать — встретимся. Сижу, читаю конспекты твоих лекций и вспоминаю, какой ты, когда увлечен своим предметом. Ты меняешься разительно. Глаза горят, ты весь там, в дебрях сопромата, ты влюблен в него, и, кажется, взаимно? Это не шутка, поверь. Я впервые вижу человека, настолько увлеченного преподаванием своего предмета. Я много могу сказать о том, как ты держишь мел, как двигаешься у доски, чертя графики и построение эпюр. О том, как меняется твой голос, когда ты хвалишь или ругаешь студентов. Я всегда внутренне знаю, когда ты откроешь журнал, и твой взгляд остановится на моей фамилии.       Знаешь, я хотел сказать тебе спасибо. Ты первый человек, который, услышав от меня «Птичка», даже не улыбнулся. Не то, чтобы я не любил свою фамилию. Но, согласись, звучит она забавно? А вот твоя тебе подходит. Как ты нас «построил» на самой первой паре! Правильно говорят, настоящего учителя видно сразу. Ты — настоящий. Только почему-то этот настоящий ты прячется в свою скорлупу сразу, как только покидает аудиторию. Знаешь, о чем я мечтаю? О том, как однажды ты перестанешь прятаться и останешься собой, переступив порог университета.       Да, я хотел предупредить тебя, потому что знаю, что ты ревнивый. Завтра прилетает Димка. Не ревнуй меня, пожалуйста. Ему нужна помощь, и вообще он мне как брат. Правда, Никит. Кроме тебя, мне никто не нужен.       На этом я все-таки закончу писать, а то мне надо готовиться к экзаменам, а я не могу. Все время думаю о том, поел ты, не замерз ли, все ли в порядке. Ян».       Никита стиснул письмо так, что чуть не порвал.       «Не ревнуй?! Не… Сука! Убью! Как брат? С братом, значит, можно трахаться?!»        Нет, он понимал, что его злость совершенно необоснованна. Тем более что Птичку он сам выгнал, сам постарался обрубить все концы. Но внутри полыхал такой пожар, что ледяной январский ветер не мог остудить горящих щек. Никита не замечал, что на него удивленно косятся прохожие, забыл, что хотел перед занятием с «хвостистами» зайти на кафедру, даже о времени забыл, еще и еще раз перечитывая письмо, пытаясь отыскать в нем намеки на то, что Ян собирается делать со своим Димкой. Вот только намеков-то и не было. «Нужна помощь» — и все дела.       «Знаю я, какая помощь ему нужна! Твою же мать, да что ж такое? Только я успокоился и все для себя решил, ты снова переворачиваешь все с ног на голову, проклятье мое персональное!»        Строев медленно и с наслаждением порвал письмо на мелкие кусочки вместе с конвертом. Швырять на землю только постыдился, уборщицу тетю Валю он знал в лицо и не раз встречался с ней утром на лестнице. Донес обрывки до урны, выкинул. И через пять минут пожалел о том, что сделал. Стало казаться, что что-то в письме он упустил, не прочел, не увидел. Никита отдавал себе отчет, что это глупо, отдает бабским паникерством и еще надеждой. Но только надежды на чудо ему и не хватало, ведь уже все решено и самому себе доказано, безошибочно и неопровержимо, стройными математическими формулами!        На кафедре он был чрезвычайно рассеян, поставил, почти не слушая ответы, тройки двум «хвостистам» и ушел домой. Секретарша с методистами только переглянулись.        А дома было… холодно. Темные окна не вдохновляли возвращаться в привычный уют холостяцкого жилья, накрученные нервы надо было расслабить хоть чем-то. Никита и сам не понял, как оказался возле катка. Наверное, просто подсознание сработало: только там были круглосуточные кафе. Однако это не объясняло, какого черта он делает с бумажным стаканчиком горячего кофе и бутербродом в пакете из «Мака» на трибуне перед ледовым полем, и кого так упорно выискивает его взгляд. ***       Аэропорт в городе был маленький, такой насквозь пропитанный духом СССР семидесятых, что казался не аэропортом, а пунктом отправки в прошлое на машине времени. Маленькая одноэтажная коробка вокзала с заиндевевшими стеклами, жесткие пластиковые сидения в зале ожидания, зябкое тепло после морозного алого утра. Полусонные встречающие, с какой-то натугой изображающие радостное оживление, Яна волновали мало. Он прихватил с собой конспект по сопромату и убивал время, перечитывая его по сотому разу. В голове уже уложились стройными рядами и логическими цепочками определения, формулы и расчеты, которые казались такими непонятными и тяжелыми в начале года. Страха перед грядущими экзаменами не было, даже с учетом того, что сдавать придется Строеву, как-то смотреть ему в глаза, отвечать на вопросы.       «Ну, экзамен. Ну, Никита. Не убьет же он меня, да и сцены устраивать не будет. Он же весь в себе. Или вещь-в-себе, правильнее сказать. Человек в футляре. Черт, как же его из этого футляра выцарапать?»        Очнуться от невеселых мыслей заставило оживление в зале. Оказывается, объявили Димкин рейс, а он и прослушал. Ян спрятал конспект в карман, поднялся, чтобы размять застывшие конечности. Минут через десять двери прилетного терминала открылись, пошли люди, разделяясь на два неровных ручейка: к выдаче багажа и к выходу. Откуда-то из гущи толпы отчаянно взвился голос: — Ян! — и к Птичке рванул Димка, худой, серый от усталости и переживаний, в какой-то страшненькой тужурке с воротником из меха облезлого кроля. Влетел в раскрытые объятия, зарылся лицом в грудь, нервно и сбивчиво что-то бормоча. Ян прижал его, осторожно, чтоб не сломать ничего, улыбаясь: Димка со времени службы изменился, неуловимо повзрослел, хотя внешне остался практически таким же мелким недоразумением, как был. — Тише-тише, успокойся. Все, прилетел, ты дома.        Парень затих, потом поднял голову, блестя глазами под мокрыми ресницами и неверяще вглядываясь в лицо Яна: — Дома? — Дома, братишка. Успокойся.        В глазах Димки что-то мелькнуло, на секунду показалось, что снова расплачется, так скривились губы. Но превозмог, улыбнулся, только крепко-крепко сжал ледяными пальцами ладонь Яна. — Спасибо, Янош.        У Птички екнуло под ложечкой от такого обращения, не к месту вспомнилось, каким тоном, каким голосом вытягивал, выстанывал это «Янош» Никита. Димка, как чувствительный барометр, мгновенно что-то понял, отстранился. — Я не ко времени? — будто это он прилететь напросился, а не сам Ян его дернул! — Дурачок ты, Димка, — Ян ласково поправил ворот его куртки, подтянул повыше шарф и повел, обнимая за плечи, — ну, как это — не ко времени? Все вовремя. Я скучал.        Димка будто согрелся, расправил плечи от его слов, заулыбался. А Ян напомнил себе, что обещал относиться к парню, как к брату, и не давать ложных надежд.       «Ладно, придется постараться. Димка поймет, он умница».