Сопротивление материалов. Практический курс

      Уживаться на одной территории с Яном оказалось совсем не сложно и даже весьма приятно. Он не лез в личное пространство, как чуткий барометр, определяя, когда Строев хотел побыть в иллюзорном одиночестве, и окружал его заботой и теплом, когда тот приглаживал колючки и позволял себя гладить, как в прямом, так и в переносном смысле. Кофе по утрам, впрочем, был неизменен в любом случае. И что-нибудь вкусное к кофе. А еще регулярные горячие обеды, нормальные ужины — в холодильнике теперь водилась еда. Ян, обзвонив знакомых, плотно засел за подработки, не упуская, впрочем, и свою учебу. Иногда Никита просто поражался его работоспособности. Ну, и самым крупным плюсом переезда Птички на территорию Строева был, конечно же, секс, по которому тело Никиты, как оказалось, весьма даже изголодалось.       «Вот же, кобелина старый, — думал, оглядывая себя в зеркало и отмечая следы, оставленные Яном, мужчина. — Седина в бороду, да? У-у-у!» Но сытый, довольный блеск в глазах был лучшим подтверждением тому, что ему это нравилось. Телу так уж точно, хотя в душе Строев все еще ершился, закрывался, отказываясь признаваться, что влюбленность в синеглазого викинга, его персональное проклятье, потихоньку перерастает в нечто большее. Правда, это не отменяло всплесков глупой, но оттого не менее кусачей и злой ревности, когда по субботам Ян уходил на свои клубные сборища. И Строев не понимал и сам, почему упорно отказывается пойти вместе с ним. Понимал, что его отговорки про возраст и чуждость этим увлечениям — не более чем отговорки, ему хотелось бы узнать, что Ян делает на этих сходках, хотелось послушать, как тот играет на гитаре, танцует, пусть даже и не с ним, а с девушками. Он был бы не прочь полюбоваться на Птичку в «фантазийном прикиде», представляя себе что-то то ли из «Трех мушкетеров», то ли из «Гардемарин». Но отказывался с упрямством, достойным барана, почему-то вбив себе в голову, что у Яна должно быть что-то свое, куда ему хода нет. А то, что таким вот образом держится последний бастион его нежелания признаваться в любви, он старательно гнал из мыслей прочь.        Ближе к концу марта Ян предупредил, что у них начинается подготовка к большой игре по екатерининским временам, и стал исчезать из дома не только по субботам, но еще и по средам. И злая гадина, затаившаяся до поры в глубине души Никиты, снова выползла и принялась кусаться:       «Ну, что, дождался? Крепость пала, даешь штурм новой! Он просто кого-то нашел и бегает на свидания. А ты, идиот старый, кукуешь дома», — ядовитые мысли вспыхивали болезненными уколами и колючими искрами. — «Не правда, — отбивался здравый смысл, — это чушь. От него не пахнет чужим запахом, я бы сразу все понял».        Ревность на некоторое время умолкала, но потом снова поднимала голову. Ян чуял ее, как хищник чует слабину в добыче. — Никит, в субботу у нас генеральная репетиция, может, ты все же придешь посмотреть? Это будет интересно, — в очередной раз предложил он.        Никита, дождавшись, когда он снимет куртку и ботинки, шагнул вперед, прижался и едва не задохнулся, уловив от одежды Яна тонкий, почти незаметный аромат чужих духов. Внутри словно пропасть разверзлась, в которую он без зазрений совести спихнул отчаянно сопротивляющуюся надежду.       «Ну, что? Дождался? Докаркался?» — Никит? Что случилось? — Ян поднял его голову, заглядывая в глаза. — Ничего, просто голова разболелась. На погоду, наверное. Или простыл, — в самом деле ощущая себя больным, отвел взгляд Строев.        Ян тронул губами его лоб, нахмурился: — Горячий. Температуру не мерил? — Нет… У меня и градусника нет. — Так, иди-ка, приляг, я сейчас, в аптеку и назад. — Да не стоит…        Птичка на пару секунд замер, вглядываясь в его глаза, как Никита ни пытался отвернуться. — Что все-таки случилось, Ник? — Ничего, — решил состроить партизана мужчина. Говорить на тему… да на какую угодно тему у него не было сейчас желания и сил. Слишком больно оказалось это — узнать, что его Ян — такой же, как все. — Приляг, все-таки, я быстро.        Ян накинул куртку и вымелся из квартиры, а Строев прошел в спальню и ничком рухнул на кровать. В голове царила пустота и тишина, непривычная и оттого пугающая. Но на споры с самим собой тоже не было сил. Да и что спорить? Какой толк в этом? Только что же теперь делать?       «Подожду. Вот до субботы и подожду, посмотрю. Хотя чего смотреть-то… Рим пал, варвары обосновались в домах патрициев, можно лапать римлянок… Тьфу, да что за херня в голову лезет?»        Забота Яна была приятна. Была бы, точнее, не разгорайся внутри Строева ревность, как пожар на торфянике: не видно огня, но едкий дым выедает глаза. Никиту разъедало разочарование и боль, будто с раны, сверху давно затянувшейся коркой, но так и не заросшей, сорвали струп, да еще и плеснули кислоты сверху. И даже изображать больного было не нужно — он и так был болен этим мерзким чувством, как тяжелым гриппом. Едва пересилил себя, чтобы встать и пойти на работу. Хуже всего было то, что поведение Яна не изменилось ни на йоту. Птичка все так же учился, решал задачи для подработки, готовил по утрам кофе и завтрак. Единственное, в чем Строев ему отказал — это в сексе. — А вдруг я заразный? — А на работе ты не заразный? — хмыкнул парень, внимательно глядя на него.       Никита отвел глаза, не найдясь с ответом, но Ян не стал настаивать. Это почему-то тоже легло увесистым таким кирпичом в здание обиды Строева: «Значит, не нуждается в сексе, значит, где-то там ему этого додали».       Эти два с половиной дня стали для него настоящей каторгой. Кого наказал? Сам себя, потому что Ян, судя по его поведению, никакой вины за собой не чувствовал и на хмурые взгляды любовника отвечал честно распахнутыми навстречу синими глазищами, в которых плескался немой вопрос. Отвечать на него Никита отказывался. И злился с каждым часом все больше и больше. В субботу он явился домой в настроении а-ля «Горец всея Руси»: «Всех убью, один останусь». Пар у него не было, но были две хвостистки, упросившие его объяснить пропущенную тему. Бестолковость студенток выбесила окончательно, тихая квартира показалась клеткой, и он, бросив сумку, выскочил обратно на улицу, рассчитывая прогуляться и остыть.       День выдался неуютно-серым, совсем под стать настроению Никиты, ветер был сырым и холодным, задувал под пальто, трепал концы шарфа. Строев дошел до небольшого скверика и побрел, обходя лужи, пытаясь проанализировать все случившееся.       «А, собственно, что случилось? — недоумевало его наивное внутреннее «я», ответственное за такие глупости, как любовь и надежда. — Где доказательства измены?» — «От него пахнет женскими духами! — рявкнул Строев. — Какие еще доказательства?» — «Ну, например, чужие засосы, царапины на спине, следы помады на рубашке? Нежелание секса?» — «Да! Он со мной вторую ночь не трахался!»       Наивное «я» вдруг рассмеялось зло и обидно: «Не он с тобой, а ты с ним, забыл? Склероз подкрался? На девичью память уже не спишешь, однако». «Заткнись, сука! Это только то и значит, что ему не надо, натрахался на стороне!» «Ой, какой же ты идиот, Никитушка».       На это возразить ему было нечем. — Никит? Ты что тут делаешь? Ты же простывший, а без шапки! — голос Яна вырвал Строева из горьких мыслей. — А, лорд Птичка явиться изволили, — ядовито зашипел мужчина, вскидывая голову и шагая почти вплотную к парню. Пусть ему было неудобно смотреть в лицо Яну, но он хотел видеть, как недоумение в его глазах сменится виной. Он жаждал торжествовать свою болезненную победу-поражение. — Как там ваши дамы-с? Или не дамы, а кавалеры? Надеюсь, мероприятие «вы и бал» прошло успешно? — Чего-о-о? — брови Яна взлетели едва не до края шевелюры. Никиту уже несло по кочкам, он выплескивал из себя все накопившееся раздражение, со страхом замечая, как потемнели всегда такие яркие глаза стоящего напротив Птички. Но не мог остановиться, пока не выдохся окончательно и не замолчал, ожидая… расплаты? Или оправданий? Он и сам не знал. Ян помолчал еще минуту, потом тихо заговорил, и этот голос, насквозь пропитанный болью, был для Строева, как холодный душ: — Никит, я не знаю, чего ты добиваешься от меня, какой реакции. То, что ты ставишь на мне какой-то эксперимент, понятно. Но тебе ведь не это нужно. Ты пойми, — он аккуратно поправил Никите сбившийся набок во время обличительной речи шарф, и от этого простого движения Строев едва не шарахнулся прочь, — ты сейчас сделал хуже не мне, а себе. И мне больно не от твоих слов и твоего недоверия, а от того, что плохо — тебе. Я же вижу, чувствую тебя. Если ты хотел, чтобы я тебя бросил, забудь. Я не отступаю от своих слов. Никогда. Никит, у меня есть гордость, есть чувство собственного достоинства. Пойди я у них на поводу, я сейчас развернулся бы и ушел. Но еще я тебя люблю, и это сильнее. Молчи, не перебивай. Я тебя слушал, и ты меня послушай, — его пальцы легли Никите на щеку, осторожно и ласково, подушечка большого очертила приоткрытые для возражения губы, заставляя молчать. — Я в курсе, что ты чертов собственник, что ты никогда не скажешь мне того, что я хочу услышать. Только прошу, перестань меня сравнивать с тем, кто был в прошлом. Я — не он. Пожалуйста, Ник, увидь во мне — меня? Не чье-то отражение, не свои худшие ожидания, а меня! Это не сложно, поверь.        Ян замолчал, а Строев так и остался стоять, неосознанно прижимаясь щекой к его ладони, часто сглатывая и не зная, что сказать. Потом качнулся, упираясь лбом в плечо, почувствовал, как обняли плечи сильные руки Птички, как широкая ладонь парня прошлась по растрепавшимся от ветра волосам, приглаживая их. — Прости… — глухо буркнул куда-то в воротник Яновой кожанки. — Ты сейчас не занят? — буднично поинтересовался парень. — Нет. — Тогда, чтобы раз и навсегда исключить поводы для твоей ревности, пошли со мной, покажу тебе, наконец, наш клуб. Посмотришь, чем я занимаюсь. Познакомишься с ребятами. Я, кстати, шел тебя пригласить.        Строев готов был сгореть со стыда и развеяться прахом прямо на месте. Но извиняться еще раз не стал — Ян, кажется, услышал и в первый раз, и принял. — Идем.       Никита сдержанно поздоровался с компанией, собравшейся сегодня у Демона, он уже знал, что это прозвище девушки Димки. Ну, как — девушки… Скорее, дамы сердца. Парнишка так трогательно ухаживал, что ревность, которая с момента знакомства с Донским так и оставалась свернувшейся у сердца змеей, бесследно развеялась. Это Строева удивило настолько, что больше ничему удивляться он уже не мог, ни обращениям в этом кругу, ни тому, что друг друга они периодически именовали «мадемуазель» и «мсье», сбиваясь на какие-то велеречивые расшаркивания. Взгляд Яна был откровенно смеющимся, но он молчал, вернее, ничем, кроме взгляда, не показывал, что его забавляет ошарашенное выражение лица любовника. Компания была разношерстной, но примерно одного возраста. И, что самое печальное, Никита в нее совершенно не вписывался. Уразумев, что счел это «печальным», он удивился еще больше: он все еще продолжал считать, что у Яна и него самого не может быть одного круга общения. Впрочем, у Никиты и круга-то этого не было, приходилось признать, что он был домоседом и затворником, «мизантропом и сухарем», как ядовито отрекомендовался внутренний голос. Нить общей беседы он потерял весьма быстро, впрочем, отметив, что, как ни странно, она в самом деле была общей для всех этих парней и девушек. И весьма удивительной: компания обсуждала «галантный век», нравы эпохи, какие-то письменные источники, причем, не только беллетристику, но и письма современников, исторические документы, научные изыскания историков. — Это, Ник, называется «обоснуй для ролевки», — пояснил Ян, отвлекшись от разговора. — Я тебе говорил, что у нас будет кабинетная игра по этим временам. У меня, например, роль польского шляхтича, повесы и гуляки, приехавшего в Санкт-Петербург поглазеть на двор великолепной Екатерины Алексеевны, ну, и передать некоторые бумаги Ее Величеству, разумеется, тайно. — Охренеть, — предельно честно высказался Никита, кое-как уяснив себе масштабы бедствия. — И что же, вы в самом деле наденете наряды того времени и будете вести себя так, как это полагалось дворянам? — Именно. Ловишь на лету. — Мать моя женщина, я хочу тебя увидеть в этом… — Да без проблем. Снимать умеешь?        Никита почесал затылок и вспомнил об отцовском ФЭД-3, которым тот снимал все семейные праздники и не только их. Качество фотографий было отличным, а на антресолях до сих пор хранилась отцовская же фото-лаборатория. В детстве и юности Никита и сам увлекался фотографией, так что он решительно кивнул: — Умею, только не на цифровой технике. — Камера у нас есть, оператор тоже, а вот фотографа — увы — нет. Так что, побудешь нашим штатным «гостем из будущего»? — Уговорил, черт языкастый, — усмехнулся Никита. — А, кстати, где играть будете?        Ян окликнул одного из парней: — Княже, а где играем? Хельг, здоровый и медведистый, поднял голову: — В доме купца Воронихина, вестимо. Я уже договорился с администрацией, они под это дело акцию какую-то свою готовят. — Слышал? — весело вопросил «негалантно» отвесившего челюсть Строева Ян. — Там, конечно, интерьеры ни разу не Екатерининские, но в Эрмитаж нас бы по-любому не пустили, да. Все антуражнее, чем у кого-нибудь на хате играть. — Охрене-е-еть, — еще раз высказался Никита. — Значит, у вас тут все куда серьезнее, чем беготня по лесам с дрынами и в занавесках?        Компания грохнула хохотом, показывая, что, несмотря на общую беседу, к ним с Яном все же внимательно прислушивались. — Демон, покажешь ему, насколько все серьезно?        Таська кивнула, выволокла из шкафа какой-то весьма объемный мешок и ушла с ним и еще двумя девушками куда-то на кухню, чтобы через полчаса появиться, осторожно протискиваясь бочком в дверь в… обалденном наряде екатерининских времен, с какими-то бесконечными оборками, лентами и бантами, с поднятыми в элегантно-небрежную высокую прическу волосами. Даже в принципе простоватое личико девушки приняло надменно-аристократическое выражение. Конечно, преображение было не полным, но тут оно и не требовалось, Таська просто продемонстрировала наряд. Строев впечатлился до той степени, что проснулись какие-то дремучие гены, и он, подорвавшись с места, поцеловал «даме» снисходительно протянутую ручку. Народ вокруг зааплодировал.       Таська усмехнулась: — Вот еще немножко серьезнее, с прическами-пудрами-мушками и прочими веерами — и будет наша кабинетка.        Строев проникся до глубины души, сразу и безоговорочно приняв увлечение Птички, как нечто серьезное и требующее некоторых усилий и затрат. Стало понятно, что даже танцы за раз не отрепетируешь, он не был дремучим и не раз видел по телевидению исторические фильмы. Его, например, привели бы в трепет и ступор все эти менуэты, полонезы и что там еще полагалось танцевать на балах и светских раутах. — Так, сейчас я разоблачусь и поставлю чай. Викинг! Поимей совесть, достань со шкафа свою гитару и настрой ее, народ жаждет меда скальдов!        Ян хмыкнул, кивнул и поднялся. «Посмотрим, как ты отреагируешь на наш «сводный хор мальчиков», мой ядовитый».        Строев не отрывал от него глаз, будто сидел и пытался представить себе Яна в костюме той эпохи, «галантного века». По обалдевшим глазам мужчины было видно, что воображение его пасует. Что он там напредставлял себе, интересно? Костюм у Яна уже был почти готов, Таська что-то там колдовала с вышивкой, заканчивая его, обещала, что оторвать глаз от «шляхтича» будет невозможно. Оставалось только кивать и благодарить ее, притаскивая любимые Демоном конфеты на каждые посиделки, да вытаскивая ее время от времени на пополнение запасов «сокровищ», раз уж деньги от него Таська принимать отказывалась напрочь.        Через полчаса, когда закипела вода в огромной кастрюле, — напоить всю компанию одним чайником было нереально, — а парни раздвинули оказавшийся складным журнальный столик, девушки принялись таскать в комнату чашки и тарелки с печеньем и конфетами. Сюда каждый приносил что-то свое, такие уж были правила, если клуб собирался не во «Льве и лилии». Ян тихо сидел, склонившись над черно-лаковой гитарой, носившей следы бурной жизни, посиделок у костра, путешествий и смены владельцев, подтягивал струны, прислушиваясь к звучанию. Наконец, вроде бы, удовлетворился. Строев же эти полчаса ерзал, как на иголках, не в силах оторвать взгляд от пальцев Птички на струнах — зрелище было неприкрыто-эротичным до неприличия.       «Извращенец! Фетишист! Мужик, очнись и иди, умойся или передерни в туалете, пока никто не заметил, что у тебя стоит!» — разорялся внутренний голос. Строев оставался на месте, как завороженный, отмахиваясь от гласа рассудка. А синеглазая зараза еще и голову поднял, смерил его понимающим взглядом, подмигнул и улыбнулся. Никита мысленно пообещал ему все кары небесные и земные, усилием воли отвел взгляд и принялся помогать в подготовке к чаепитию.        Наконец, все расселись, разобрали кружки. — Чем порадовать скромному скальду собравшихся ныне за пенною чашей дев бури крылатых и сыновей Отца Мечей? — прозвучал в установившейся тишине голос Яна, заставив Никиту судорожно стиснуть свою чашку. — «Мальчика» сыграй, Викинг. — А потом «У старой цитадели». — И «Морийскую». — И «Путешественников».        Ян кивнул, перебрал пальцами по струнам, на секунду прикрывая глаза и вспоминая текст. А потом запел под отрывистый бой: — «Легион не сбивается с шага, Строем двигаясь в небытиё. Повзрослевший мальчишка со шпагой, Ненадежно оружье твое…»        Никита, провалившийся в какие-то измененное состояние сознания, слушал его голос, словно наяву видел всех этих парней и девчонок такими вот героями, которые «кто-то с кистью, с гитарой, со шпагой все же должен стоять за Добро». Романтики, мечтатели, такие серьезно-целеустремленные, но не забывающие оглядываться на прошлое, они ему начинали нравиться все больше и больше.        Вторая песня ему откровенно не понравилась, уж слишком в ней много было пафоса и надрыва, хотя пел Птичка так, что Никита снова воочию увидел одинокого воина, единственного выжившего в бою, отбрасывающего ненужный уже щит и берущего два зазубренных, покрытых кровью клинка, «как проклятое счастье». Не понравилось это «погибших без надежды и без цели». Ему вообще никогда не нравились подобные глупые шаги хоть книжных, хоть киношных героев. А потом Ян замолчал на пару минут, просто наигрывая перебором простую мелодию, до боли знакомую. Хотя слова оказались другими, когда он запел: — Люди идут по свету, За солнцем вослед, за летом, За тенью своей и ветром, А кто-то и за дождем. Люди идут и едут, Ищут свои ответы, Шлют и не шлют приветы… Мы терпеливо ждем. Люди уходят утром, Прощаются за минуту, Рукою махнув кому-то, Враз покидают дом. А может и днем, и в полночь, Не вызвав такси и помощь, Жаждой пути ведомы, Забыв зонт и телефон. Манит людей дорога, Нужно всего немного — Шаг первый за порогом, И вот ты уже в пути. Люди идут по свету, Только что был — и нету, Словно слизнуло ветром, И следа уже не найти.        Очарованный, Никита так и сидел истуканом, забыв о чае, угощении, обо все вокруг. Пока следующая песня не ударила его, как ножом в солнечное сплетение: — Ты сегодня мой ад, мой яд, мой грех, Ты ужасен, и все же прекрасней всех, Ты в моей крови разжигаешь пожар, Ледяною насмешкою гасишь жар… Ты безумен, но не безумней меня, На границе ночной темноты и дня Раскрываешь объятья, закрываешь глаза Нам нельзя быть порознь, и вместе нельзя. Ты сегодня мое искушенье, мой рай, Я сгораю с тобою, и ты сгорай, Проклинай меня, смейся, кусай, целуй, Закрывай мне глаза, обвиняй, ревнуй… Только знай — завершится слепая ночь, Предначертанного нам не превозмочь, Не сойти со стези, что дана судьбой. Но люби меня, слышишь, пока ты мой. Будет утро, врагами проснемся вновь, Только ненависть — тоже такая любовь.        Строеву казалось, что у него кипит кровь, от которой полыхает все лицо. Что всем здесь предельно ясно, о ком это спето. Хотелось в самом деле побить нахального мальчишку, наорать… Или зацеловать до потери сознания, чтоб знал! Он сидел тихо-тихо, стараясь дышать ровно.       «Ну, Птичка, ну, погоди!»