Падчерица

Тот, кто указал на реальность нависающей угрозы, должен указать и путь преодоления. Эрих Мария Ремарк

Страх, это когда лежишь, свернувшись калачиком на голом полу. Холод, это когда тело пробивает дрожь, и ты обнимаешь свои колени, стараясь хоть как-то согреться. Боль, это когда кровь стекает со свежих ран на ногах, оставленных розгами. За окном вовсю разыгралась гроза. На улице то и дело грохотали раскаты грома. Лошади, пофыркивая, жевали овес в стойлах. В конюшне темно и сыро. Я лежала на опилках и прижимала к себе худые коленки. Единственная одежда, которая на мне — шелковая сорочка. Впрочем, она уже безнадежно испорчена, так как подол заляпан грязью. Слезы стекали по щекам. Мне страшно. Очень страшно и больно. Внезапно раздались чьи-то громкие шаги. Я инстинктивно сжалась, словно ежик. Жаль, что колючек у меня нет. Шаги становились все громче. По звуку я с ужасом поняла, кто вошел в конюшню. Заранее закрыла лицо руками, чтобы хоть как-то его защитить. — Так-так-так… Все еще ревешь? — грубый мужской голос прогремел прямо надо мной. Это голос Сирила. — Встань, когда с тобой разговаривают! Ишь, барыня нашлась. Пока ты живешь в этом доме, ты обязана делать то, что тебе прикажут. Стиснула зубы и зажмурилась. — Ты что, оглохла? — тяжелая рука рывком подняла меня с пола. — В глаза мне смотри! Ноги не стояли. Я еле держалась, чтобы не упасть. Открыла глаза и встретилась с гневным взглядом Сирила. — Ну что? Доигралась? Удар. Я закричала и… проснулась. Сначала я приходила в себя. Долго не могла понять, где нахожусь. И только спустя пару минут пришло осознание. Я лежу в своей кровати, в доме Фауста. Перевела дыхание и натянула простынь на лоб. Надеюсь, я не кричала вслух. Не хотелось бы будить лекаря, ведь только сегодня он помогал принимать роды повитухе в одной зажиточной городской семье. На чердаке царила тишина. Лишь за плотно закрытыми ставнями бушевала метель. Эх, завтра опять Фаусту придется расчищать снег у крыльца. Помниться, пыталась ему в этом помочь, но лопата больше меня, тяжелая, особо не помашешь, да и без зимней одежды холодно. В награду за старания меня пинком отправили домой. В последнее время у нас с ним не очень ладились отношения. Если раньше Фауст был строгим, но спокойным, то сейчас он стал нервным и постоянно повышал голос. А виной всему я. Не успело пройти месяца нашего совместного сожительства, как внутри начала одолевать непреодолимая тоска, пополам со страхом. Долго не могла признаться себе, что причина всему этому те, у которых я некогда жила. Мне совсем не жаль Сирила. Но вот тетя… Отчего-то я считала, что наше с ней расставание было неправильным. Что распрощаться с ней могла иначе… Казалось бы, что я видела в родном доме? Нескончаемые унижения, регулярные побои, жестокие угрозы и работа, работа, работа. Но если всё настолько ужасно… тогда почему сердцу так тяжело? Почему мне… настолько плохо? Но если на одном конце палки устроилась печаль, то на другой возрастал страх. Страх того, что Фауст выгонит меня из дома раньше, чем растает снег. Я не справлялась с негативными мыслями, очень скоро начали одолевать кошмары. Мне снилось, что я всё еще там, и меня всю ночь не прекращая бьют. Я не высыпалась, вскакивала посреди ночи и боялась заснуть. Усталость сказывалась на обязанностях по дому, я едва всё успевала. Страх заставлял пытаться помочь Фаусту, я постоянно крутилась вокруг него и тем самым мешала. Лекарь, соответственно, раздражался, я еще больше пугалась. До самого утра я заснуть так и не могла. Не выдержав, встала с кровати, переоделась, умылась водой из тазика. Затем легла на кровать и снова принялась ждать. Еще даже не рассвело, а внизу послышались шаги Фауста и дребезжание посуды. Расценив это, как сигнал к началу нового дня, я вскочила и спустилась со своего чердака вниз. Господин уже вовсю орудовал у печки. Да как орудовал! Наверное, понять это может лишь тот, кто живет под одной крышей с магом. По кухне летала посуда, по одному щелчку пальцев тарелки и чашки вставали на столе в ряд, словно солдатики. Сами собой открывались ящики и из них стайкой речных рыбок вылетали вилки и ложки, сверкая металлическими ручками. Ножик быстро нарезал хлеб, а в печке невидимой рукой помешивалась каша. Завидев меня, Фауст безразлично бросил: — Проснулась? Ешь быстрей и за дело. Ты мне сегодня нужна будешь. Молча кивнула и направилась к умывальнику. Есть грязными руками знахарь мне не позволит, кроме того, ему лично надо видеть, что я тщательно помыла ладошки. Сев за стол, удивленно уставилась на полную тарелку каши. Это всё мне? Заметив мой недоуменный взгляд, Фауст сказал: — Сразу после завтрака мы идем на рынок. Скорее всего, на целый день. Ты поможешь мне донести товары до дома, ясно? — Но у меня нет зимней одежды… — Уже есть. Я кивнула. — Спасибо… Фауст сел напротив и придвинул свою тарелку. Да, с питанием у нас всё же были проблемы. Во-первых, мне категорически запрещалось чавкать за столом. Сложности здесь не было — есть тихо меня, тумаками, приучили давно. Во-вторых, сидеть я должна правильно: спину выпрямить, а ноги спустить вниз. Тут уже непросто, так как стол для меня оказался высоким. В-третьих, кушать молча, быстро и не пялясь по сторонам. А на него тем более. Но вот как же мне не пялиться? Фауст стал самым необычным человеком, которого я когда-либо встречала. Удивляло в нем абсолютно всё. Умение вести себя во время еды в том числе. Никогда такого не видела. Вот Сирил как приходил домой, так сразу за первый кусок хлеба хватался, плюхался на стул и чавкал похлебкой. Какие тут манеры? Да и у тех мужиков, с которыми я сталкивалась на деревенских праздниках, да в трактире, поведение оставалось не лучше. В частности даже наоборот. Но Фауст… Он не чавкал, не хрюкал, не пачкал всё лицо в крошках. Хлеб он оставлял на отдельной тарелочке, и не кусал: отламывал по кусочку, и лишь потом отправлял в рот. Остатки супа он не выпивал, а собирал ложкой. Мясо ел не руками, а ловко разделывал с помощью ножа до самой косточки. Мало того, он нередко умудрялся заканчивать с трапезой быстрее меня. Где его только этому учили? Мне рядом с ним обедать было стыдно… Ему, наверное, тоже. За окном стремительно светлело. День встретил нас ледяным небом и трескучим морозом. За ночь опять намело, но не сильно. На мне купленная, но всё же поношенная, зимняя одежда; тулуп, шерстяные штаны с начесом, сапоги на жесткой подметке, шарф и шапка, которая определенно мне велика. Фауст оделся практически так же. Он запер на замок дверь и непоколебимо направился прочь от дома, без особого труда перешагивая длинными ногами через сугробы. Я же постоянно падала в снег, беспомощно барахталась в нём и постоянно отставала. На рынке мы пробыли целый день. И, кажется, прошли все улицы. Я с трудом несла огромную сумку на худых плечах, но жаловаться не смела — сумка Фауста в два раза больше, кроме того, он нес в руках корзину. До города и обратно добирались на встречной повозке. Дорога назад оказалась трудной, зимой смеркалось рано, да к тому же пошел снег. А когда мы добрались до деревни, и вовсе началась метель. — Возьмись за мой пояс, — сказал Фауст. — Не хватало, чтобы ты еще с вещами потерялась. Я кивнула и ухватилась за конец длинного кожаного пояса, который явно предназначался кому-нибудь покрупнее Фауста. Ветер непрерывно дул в лицо, острые снежинки нещадно жалили щеки, словно разгневанные пчелы. На улице темнело, дороги не видно. Кроме того, мы шли много часов, ничего не ели и от усталости у меня подкашивались ноги. Хотелось одного — добраться до дома и рухнуть в теплую постель. Вот только как добраться, если ни зги не видно? Знахарь подумал о том же. Через несколько метров мы свернули с дороги и направились к приземистому, сколоченному из крупных бревен, дому — наш местный трактир. Под козырьком горела одна единственная лампа, да и ту трясло на ветру так, что того гляди разобьется. Внутри оказалось жарко и людно. Грузные мужики в тяжелых одеждах заняли почти все столы, среди них было и несколько женщин. Фауст занял место в самом дальнем и темном углу зала. Я сбросила сумку на соседний стул и с трудом забралась на другой. Фауст сложил вещи за столом, впритык к стене, и занял место напротив меня. Я устало потянулась и облокотилась на спинку из грубого дерева. Хозяин достал из своей сумки бумажный сверток и развернул его на столе. Карта. Фауст склонился над ней и принялся водить острым концом уголька по замысловатым линиям, что-то отмечая. Заинтересовавшись, я встала коленками на стул, уперлась локотками в стол и заглянула в сверток, определенно рискуя получить щелбан за любопытство. Но господин не обратил никакого внимания, продолжая отмечать линии на карте. Сейчас он остановился на небольшой скале, расположенной на окраине леса. За ней шла широкая заштрихованная линия, криво огибающая деревья. — Что это? — спросила я, бесцеремонно ткнув в нее пальцем. Хозяин поднял на меня зеленые глаза и раздраженно бросил: — Река. — Река? — удивилась я, вновь заглядывая в карту. Скала состояла из двух огромных камней, «домиком» навалившихся друг на друга. Я знала, что такая скала у нас только одна. Карта тоже так считала, поэтому рисунок на ней только один. — Реки там больше нет, — промолвила я. Фауст вопросительно взглянул на меня. — Там тонкий ручей. Далее идет поле, потом, похоже, озеро? Но озеро высохло четыре года назад, и сейчас там подрастают кусты. — Ты хорошо знаешь окрестности? — спросил Фауст. Я уверено кивнула. В конце концов, с пяти лет хожу в лес одна. Хозяин задумался, надолго уткнувшись в карту. Однако потом снова заговорил: — Тогда время от времени будешь ходить со мной. В этих местах много диких растений, которые вполне могут оказаться лекарственными. Моё лицо озарила улыбка. Конечно, сколько угодно! Я только рада быть полезной! Тут дверь трактира распахнулась, да так, что задрожали стены. Все вздрогнули и посмотрели на порог, а там стоял невысокий, сгорбленный человек, укутанный в несколько слоев одежды, да еще покрытый снегом, будто оживший ходячий сугроб. — Эй, Бариныч! — воскликнул человек скрипучим старческим голосом. — Налей-ка медовухи, дай старику погреть свои кости! Зал взорвался хохотом и теплыми приветствиями. Фауст вопросительно взглянул на меня. — Это Филин, — начала объяснять я. — Наш знахарь, который работал до вас. Правда, работает он посезонно. Зимой и весной у нас, а летом до осени на север уходит. Филин захлопнул дверь и тотчас был окружен компанией мужиков. Старик был худым, кожа сморщилась на его костях будто высушенная на солнце тыква. Перед ним поставили кружку желанной медовухи, а когда путник, наконец, отогрелся, принялись спрашивать: — Каковы новости, старина? Филин сделал большой глоток, громко поставил на резной стол и строго ответил: — Плохие, ребята, очень плохие. По трактиру волной наступила тишина. Фауст заинтересованно выпрямился, внимательно смотря на старика. Пожилой знахарь отпил еще из бокала. — На нас мертвой рукой идет эпидемия, братцы. Болезнь пришла с юга, сейчас она настигла центр страны и неумолимо продолжает свой путь, убивая всё живое на своём пути. Не жалеет даже коров, лошадей и оленей, — голос Филина скрипел в такт с треском огня в печи. — Пока я шёл сюда, то видел несколько городов, которые закрыли на карантин. Столицу пока обошла эта напасть, да что уж, там ведь королева. — А что за болезнь? — спросил один из присутствующих. — Кровавая Госпожа, — произнес он, и люди тихо ахнули. Я посмотрела на Фауста. Лицо того сделалось мрачнее тучи. — Она не щадит никого, — продолжал старый знахарь. — Болезнь передается через людей и мясо крупных зараженных животных, одной капли их крови на вашей коже хватит, чтобы убить вас! Леса закрыты для охоты, города постепенно закрываются для выезда и въезда, мясо запрещено покупать. Разрешено лишь ловить рыбу. Послышались недовольные голоса. Люди возмущенно перешептывались, хозяин Бариныч то и дело наливал всем пива. — Симптомы сначала напоминают простуду: повышается температура, появляются озноб и жар, громкий кашель. Но уже через два дня ваше состояние ухудшается. Первой приходит боль. Ваше тело словно горит огнем, кожа краснеет, на ней появляются кровавые язвы, которые со временем лопаются и чернеют. Кровотечение идет и внутри, вас тошнит кровью, вы кашляете кровью, и даже ходите в туалет — кровью. Наверное, более мучительной смерти и представить нельзя. Я нервно сглотнула и вжалась в спинку стула. Взглянув на свои руки, я на секунду представила, как те покрываются кровавой сыпью, как чернеют мои пальцы… Вздрогнув, я встряхнула головой, отгоняя страшные мысли. Домой мы вернулись за полночь — дожидались, пока стихнет метель. Фауст сразу же отправил меня спать. Однако, встревоженная новостью, я все никак не могла заснуть. Похоже, не только я. Около часа я видела через проем в полу чердака, как внизу горит свет. После чего провалилась в сон. С того самого дня Фауст больше не пускал людей к себе в дом. Вместо этого он сам шёл к ним. Никто не возражал, так как это было определенно удобней. Особенно для больных. Мне же запрещалось высовывать нос на улицу и общаться с людьми. Иногда я сопровождала знахаря в лесу, показывала неизвестные ему места. Позже, вечером, он вносил поправки в карты. Рисовал собственные. Прошла неделя. Случаев кровавой болезни так и не было. На свой страх и риск местные отправлялись в город, ведь покупать предметы быта как-то надо. Прошло еще десять дней. Однажды мы возвращались с Фаустом из леса, и нашли мертвого, окруженного кровавым снегом, человека возле нашего забора.