«Будь ты проклят, Совет...»
«...и никакой славы тебе, король».
Всё же мастер Макаров был проницательным человеком. Он вращался в высоких кругах, про себя подмечая, какие настроения в них царят, какие перемены грядут и какие люди потащат на себе эти перемены, поэтому поразительно точно сформулировал напутственные Прайду слова: «будет использована», а не «ты используешь». Прайд несколько месяцев ждал повышения. За его спиной накопилась огромная стопка сложных запутанных дел, которые он разрешал в рекордные сроки, поэтому новое звание казалось делом самим собой разумеющимся. Но проходили недели, решённых дел становилось больше, а наверху молчали, и даже в отряде начали недоумевать: как, капитан Прайд, вы ещё здесь? командуете нами по-прежнему вы? Он и сам недоумевал, и вместе с недоумением росло раздражение: он что, должен решить абсолютно все дела, чтобы наконец попрощаться с капитанским званием? Ещё прикажите ради этого наладить отношения с Арболесом или Альбионом! По нескольку раз он проверял досье, изучал дела, сроки их раскрытия, сдачу отчётов, но нигде не видел крупной оплошности. Всё вовремя, чисто и гладко. Вероятность перейти кому-то дорогу исключалась: Прайд умел выбирать и взвешивать то, что говорил. Может, желали испытать? Посмотреть, начнёт ли требовать повышения или смирится, потерпит, покажет, что знает: всему своё время. Лучшего объяснения придумать не получилось. На деле же всё оказалось куда проще. Когда в один из дней его вызвали на ковёр, Прайд услышал то, что перевернуло весь его мир. — Ты талантливый мальчик, Прайд, — обманчиво мягким, крадущимся голосом говорил председатель Совета Кроуфорд Сим. — Верно служишь Фиору, исполняешь свои обязанности вовремя, да ещё и о самосовершенствовании не забываешь. Мы видели твои тренировки, — пояснил он, и от того факта, что за ним наблюдали, по спине пробежал холодок. — Прекрасно, что ты интересуешься не только своей магией, но и общими заклинаниями. В настоящее время не так уж и легко сыскать волшебника, который знает общие основы и о физической подготовке не забывает. Но, — с лукавым сожалением Кроуфорд пожал плечами, — это не твой уровень. Прайд нахмурился. «Не твой уровень»?.. Потомив его молчанием, председатель продолжил: — Ты выше этого, Прайд. Ты способен на большее. Твоё тело способно на большее. — Моё тело?.. — растерялся он. Председатель закивал. — Все обследования показывают стабильно хорошие показатели. Тебе невероятно повезло: физические данные говорят, что ты способен выдерживать колоссальную нагрузку, магические — что твой сосуд не заполнен и наполовину, а психологические — что ты сохраняешь хладнокровие и здравый ум в любой ситуации и великолепно справляешься со стрессом. Конечно, это были прекрасные слова, знатно подпитывающие самолюбие, и в другой момент, в другой комнате и при других людях Прайд бы усмехнулся, этой усмешкой говоря: а вы ждали чего-то другого? Он знал, что от природы награждён стойким здоровьем и выносливостью, поэтому словам председателя не удивился — напротив, они заставили его насторожиться. К чему он клонит? Что хочет этим сказать? Пытается лестью заглушить недовольство тем, что он который месяц протирает капитанский знак? — Говорите прямо, — не выдержал он. Выслушивать очевидные вещи вместо поздравлений о повышении и видеть лихорадочно блестящие от интереса глаза становилось невыносимо. — Я и так прямее некуда. Просто дослушай. Ты знаешь, что у Фиора много врагов, и в любой момент с ними может начаться война. Эфирион и Лики — это, конечно, хорошо, на некоторое время помогает остудить пыл, но долго это продолжаться не сможет. И, когда начнётся война, нам нужны сильные маги. Только вот, — Кроуфорд ухмыльнулся и как будто сожалеюще прикрыл глаза, но Прайд прекрасно видел: всё, что он скажет дальше, ему в радость, — так уж природа постановила, что от рождения сильных немного. Поэтому мы... стимулируем других людей. Увеличиваем волшебный сосуд, помогаем с тренировками, магией... и с обретением нового, более сильного волшебства. — Вы... экспериментируете на людях?.. Глаза председателя нехорошо сощурились, хотя улыбка так и не пропала. — Людям не очень нравится это слово, поэтому я старался выразиться абстрактнее... но ты как всегда зришь в корень. Да, мы ставим на людях эксперименты. Исключительно для их же блага, — добавил он, но легче от этого не стало. Прайд нервно выдохнул. Как верно выразился председатель, он всегда зрил в корень, и сейчас не составило труда понять, по какой причине его вызвали на разговор. По какой простой отвратительной причине. — Хотите поэкспериментировать над моим телом, значит? — усмехнулся он, но усмешка вышла кривой и больше похожей на оскал. — Конечно, а как же: такие данные, такие параметры, сколько всего можно наворотить! — Мы хотим заполнить твой магический сосуд. Сейчас ты сражаешься и вполовину не так, как можешь. — Меня всё устраивает, — отрезал Прайд. Председатель вновь сощурил глаза и хитро протянул: — Как капитана — да. Прайд замер, перестав дышать. Та ужасная картина, которая нарисовалась минуту назад, вдруг оказалась не такой уж и ужасной — по сравнению с теми дополнениями, что породили уже эти слова. Голос председателя стал омерзительно возвышенным, снисходительным — таким, словно он уже который час пытался донести до глупого ребёнка что-то очевидное: — Прайд, чтобы быть здесь, среди нас, нужно быть сильным, а ты, — на лице отобразилось притворное сожаление, — увы, не силён. Но мы можем это исправить. Какое-то время они молчали. Кроуфорд пытливо оглядывал его, ожидая слов и реакций, но Прайд молчал. Исчез просторный светлый кабинет, где с высоты взирали на него, как на гладиатора на арене, голодные глаза членов Совета, где было душно от осознания простой истины: ты здесь не человек. Исчез и председатель — вместо этого перед глазами стоял родительский дом, уже подернувшийся дымком забытья: как давно он там не был! А там, в родных стенах, на фоне семейного древа и орденов почёта, стояли родители, стояли и неодобрительно смотрели на изношенную капитанскую форму. «За что нам такой слабый сын? — читалось в их взглядах. — Неужто не стыдно тебе перед предками за такой позор?» И где-то совсем между строк: «Выметайся из нашего дома». Прайд молчал, зная: нет никакой возможности выбора. — Мы заполним твой магический сосуд, а ты взамен быстренько дорастёшь до генерала. Не волнуйся, твоё продвижение ни у кого сомнений не вызовет, ведь, как я и сказал, ты мальчик талантливый. Такого в радость будет видеть в высшем командовании. Согласен? Прайд поднял на него пустой взгляд. — Что конкретно вы хотите сделать? Судя по загоревшимся глазам и улыбке, схожей с той, что бывает у помешанных на своей идее учёных, которые готовятся наконец воплотить её в жизнь, тему он задел любимую. — О, у нас давно разработана теория гибридов — людей, которые являются носителями сразу нескольких драконьих лакрим. — Прайд поморщился: вот что они хотят с ним сотворить! — но смолчал. — Согласно ей, нужен человек с достаточно сильным телом, которое вытерпит нагрузки стольких магий. И ты безоговорочно подходишь. Ну что? Сотрудничаем? Председатель участливо протянул ладонь. Широкая, сморщенная и невероятно сухая... Хах. «Сотрудничаем». «Как будто вы бы позволили мне отказаться». ...интересно, сколько тысяч рук уже пожала она?..«Быть подопытным кроликом — что может быть хуже?»
О том, какие именно магии ему собрались вживлять, Кроуфорд не распространился, но, если честно, Прайду было плевать: всё равно от этого знания и от того, понравится ему магия или захочется другой, ничего не изменится. В миг, когда его подпись значилась в договоре «об оказании магической помощи», для Совета он перестал быть человеком. Впрочем, а был ли он им хоть когда-то? Поступая на службу, Прайд по настоянию родителей в числе сильных сторон указал крепкое физическое и психическое здоровье, а первые тесты подтвердили эти слова. Получается, Совет с самого начала знал, что его ряды пополнились человеком, который пригоден для испытания на практике теории гибридов, — и, состоя из людей умных, дальновидных, уже не первый год отбиравших волшебников для экспериментов, мог запланировать весь этот театр с повышением. Да, усмехался своей наивности Прайд, так оно и было. Сначала заманили быстрым карьерным ростом, а потом, когда до вершины остался шаг, поставили условие — поставили тогда, когда он не посмел бы отказаться. Что ж, со столь искусно манипулирующими людьми Фиор не пропадёт. В тот же день его отвезли в один из исследовательских центров. Где именно он находился, Прайд, конечно же, понятия не имел: капитан и просто лабораторная крыса не имеют права знать, где находится их клетка, ибо будет весьма обидно, если такой экспонат сбежит и, зная местность, сумеет ускользнуть. В ослепительно белых комнатах с людьми в белых одеждах и белой кожей, кажется, никогда не знавшей солнца, витал до тошноты насыщенный запах чего-то стерильного, как будто каждый сантиметр здесь ежедневно промывали белизной. Впрочем, почему «как будто»? Прайд не стал бы ручаться, что эксперименты обходились без смертельных случаев. Притом таких, когда умирали кроваво, размазывая себя по стенам. В конце концов, здесь играли с магией — инструментом опасным и крайне разрушительным, если не знаешь, как надо им пользоваться. Проблема заключалась в том, что именно это «как надо» и изучали, поэтому... без казусов точно не обходились. Но уж точно не об этом думал он, лёжа под огромной белой лампой, свет которой резал глаза лучше ножа, чувствуя, как горят, как впиваются жадно в сердце лакримы, словно желающие иссушить его и высосать всю кровь вместе с жизнью. На первой операции поместили три штуки, и Прайд где-то на самом краю сознания понимал: теперь не всё равно, сколькими магиями его собираются напичкать. Изначально он предполагал четыре — уже приличное количество с тем учётом, что Фиор до сих пор не знал человека даже с двумя драконьими лакримами. Сроки оказания «магической помощи» расплывчато ограничивали годом. Прошёл всего один день — и уже три лакримы. На какое-то мгновение боль в груди притупил шок: боги, они что, планируют вживить все имеющиеся лакримы?.. — Огонь и вода? Не слишком ли рано вводить противоположности? — где-то вдалеке зазвенел мужской голос. Прайд сразу узнал его — Кроуфорд. — Наоборот. Начинать лучше с неприятного, пока тело свежее. На короткий миг свет от лампы исчез — Прайд почувствовал это даже с закрытыми глазами и не сдержал облегчённого вздоха. В нос ударил запах бумаги и смерти. — Выглядишь потрясающе, Прайд. Да и показатели что надо. Всё же я в тебе не ошибся. Можешь собой гордиться: до трёх лакрим ещё никто не доживал. Председатель отошёл от операционного стола, в глаза вновь ударил свет, и Прайд застонал сквозь зубы. Впрочем, ни Кроуфорд, ни учёный, вжививший ему лакримы, не обратили на это никакого внимания. — Когда можно приступать к четвёртой лакриме? — Пожалуй, через неделю. К этому времени он должен полностью восстановиться, и тогда я вживлю сразу две лакримы. — О, не перебор ли? — рассмеялся председатель. — Отнюдь. В конце концов, если не сможет вытерпеть это, зачем он нам? К сожалению, несмотря на то, что любезно дарованная Советом магия вызывала отвращение, Прайду на восстановление недели не потребовалось — уже на следующий день он проснулся с ясной головой и нормальными показателями. Он чувствовал себя так хорошо, что на миг подумал: никакой операции не было. Но следом в нос ударил стерильный запах, слева загремели инструменты и зазвучали шаги, а вскоре рядом с ним показался учёный- надзиратель — мужчина лет сорока, на лице которого уже залегли первые морщинки, а волосах то и дело блестел белый. Он участливо интересовался о самочувствии, каждый час проверял показатели, кормил не одной водой и в целом как будто хотел создать в палате условия комфортные. Только от украшений клетка не переставала быть клеткой, а надзиратель смотрел с той мнимой заботой и интересом, с какими смотрят на маленьких питомцев, делающих свои первые шаги и начинающих есть самостоятельно, и под этим взглядом Прайд чувствовал тревогу большую, чем под неприкрыто не видящим в нём человека взглядом Кроуфорда. Его состояние оказалось настолько удовлетворительным, что надзиратель обещанную неделю отсиживать не стал — вместо этого, подмешав в еду успокоительного, вечером пригвоздил к операционному столу. Тратиться на наркоз он не собирался: за его расходом следили тщательно, а привлекать внимание внеплановой операцией не нужно: по головке не погладят, даже если всё пройдёт удачно. Поэтому способность сопротивляться Прайд потерял, а вот сознание и болевые ощущения остались. Для того, чтобы лишний раз он не дёргался, надзиратель накрепко обмотал его верёвками и после этого приступил к развлечениям. Да, вживление трёх лакрим под стоны лабораторной крысы для него были ничем иным, как наслаждением: так горели его глаза, так кривились в оскале губы, так подрагивали руки, с нетерпением разрезающие грудь, копошащиеся в ней и оттягивающие кожу, чтобы получилось получше разглядеть лакримы. — Какая интересная ситуация, — бормотал надзиратель, — прошёл всего день, а лакримы уже оплели всё твоё сердце... даже кусочка другим не оставили. А как прижались — как будто хотят с ним слиться. Ну-ка... — на этих словах он коснулся одной из лакрим скальпелем — и Прайда пронзила такая боль, что, перевязанный вдоль и поперёк, он всё равно дёрнулся и замычал. Вдоволь наигравшись с вживлёнными лакримами, что-то записав, а что-то наказав себе проверить в дальнейшем, надзиратель приступил к самой операции, и к боли раздражённых вмешательством извне лакрим прибавилась другая боль — гнев трёх магий, которые, только-только ужившись друг с другом и разделив меж собою сердце, не желали принимать новых жильцов. Сознание ускользало от него, и периодически Прайд выпадал из реальности: вот четвёртая лакрима жидким огнём кружит вокруг сердца, выискивает, выбивает себе место, а вот надзиратель уже играется с ней, затвердевшей и вгрызшейся в сердце, в кости, в лёгкие; вот стрелки часов прилипли к двойке, а вот уже возвещает о шести утра будильник; вот воодушевлённое лицо надзирателя, а вот — сплошная белизна, и не разберёшь, потолок это, или стены, или пол, или приборы, или он сам, от недостатка крови слившийся с простынями... Показатели тревожно горели красным, но надзиратель не спешил сворачиваться, придерживаясь всё той же позиции: выживет — хорошо, не выживет — значит, не нужен. К восьми часам в центр начали подтягиваться работники, и надзирателю, чтобы не вызывать подозрений запертой комнатой и подозрительными звуками, пришлось довести операцию до конца. Выразив надежду на такое же скорое восстановление, он отправился за водой приводить кабинет в порядок, — а вернулся уже в кандалах, под стражей и гневным взглядом председателя, который внезапно пришёл в гости. Вид лежащего в луже собственной крови Прайда, чьи показатели приближались к показателям смертника, говорил сам за себя, поэтому без суда надзирателя отправили в тюрьму — посидеть-подумать над тем, как плохо самовольно распоряжаться государственной собственностью. Через несколько месяцев Прайд узнал, что никакой тюрьмы не было: как человека, вживившего гибриду лакримы и обладавшего оттого большой властью над ним, надзирателя попросту убили. Но тогда Прайд этого ещё не знал, да и большого облегчения это знание не принесло бы. Измученный двенадцатью часами издевательств, он больше двух недель приходил в себя. Показатели вернулись к нормальным, но Прайд не мог ни стоять, ни двигаться, ни даже говорить: скованное борьбой пяти магий, тело стало точно не его. Этому не удивлялся ни новый надзиратель, ни другие работники центра, ни Кроуфорд, который во избежание повторения ситуации на некоторое время поселился в центре. — Пять лакрим за два дня — это перебор для любого... — взволнованно бормотал председатель. — Но ты же сильный, Прайд, верно? Ты выживешь... уж ты-то выживешь... Видя, как медленно и тяжело идёт восстановление, Кроуфорд скрепя сердце принял решение: наказал по выздоровлению выписать и отправить отдыхать... ну, то есть служить. — Разумеется, генералом, — в попытке приободрить улыбнулся председатель. Только желания уничтожить его и всех, кто причастен к экспериментам, меньше не стало. Не меньше трёх месяцев прошло, прежде чем его состояние полностью пришло в норму и можно было без опасения за жизнь выходить на волю. Выслушав проведённую на всякий случай беседу о том, почему не следует распространяться как об этом неприятном инциденте в частности, так и об исследовательском центре вообще, Прайд вернулся в войска Совета с генеральским обмундированием. Столь внезапное повышение красиво обыграли секретной миссией, в ходе которой Прайд якобы продвигался по службе и по окончанию стал достоин высшего чина. Коллеги радостно поздравляли его, даже святые маги на одном из собраний с почтением кивнули, и Прайду бы радоваться: долгожданная цель наконец достигнута! — но сердце, задушенное пятью лакримами, не знало ни счастья, ни покоя. Не знало ничего, кроме боли. От каждого вздоха и слова, каждого движения, каждого касания — и каждого применения магии. Магия убийц драконов была простой. Получив доступ к Архиву, Прайд без труда откопал нужные заклинания, стандартные и специфические, и за полгода тренировок неплохо приноровился к пяти элементам. Совет наблюдал: Прайд не видел, но чувствовал обострившимися инстинктами пристальное внимание, а одна из встреч с Кроуфордом, на которой тот восхитился его прогрессом, это лишь подтвердила. На первого в истории Фиора гибрида, пока, правда, ещё не представленного другим государствам, с интересом смотрели и члены Совета, и мастера гильдий, и рядовые солдаты. И среди последних находились те, кто хотел пойти по его стопам. Во всяком случае, один точно был — рыжий недисциплинированный, но крайне способный мальчишка-беспризорник лет пятнадцати, благодаря умению капать на мозги попавший в рунные войска. Совет хоть и предпочитал в экспериментах детей, его пока никуда не привлекал. Мальчишка с морским именем не понимал, почему, но терпеливо ждал — довольствовался обещаниями «скоро», внимательно наблюдал за новоиспечённым генералом, тренировался, зная о данных первого гибрида и приближаясь к ним. И ведь получится, и ведь приблизится: мальчишка тоже уродился с хорошим телом. «Бедное дитя», — такова была первая мысль Прайда. А вторая — что ни черта дитя не бедное, поскольку, в отличие от него, сила гибрида им желанна. Впрочем, в то, что Серена станет сильнее его, Прайд не верил. В то время как мальчишка стремился исключительно к гибридной магии убийц драконов, интересы Прайда лежали шире. Архив предоставил ему множество старых трактатов о магии. Большинство заклинаний из них за рамки теории не выходили, поскольку оказывались невыполнимыми, однако современные знания позволяли подредактировать их и в итоге создать нечто схожее, но другое, менее могущественное, но работающее. С такими приёмами можно без гибридного волшебства победить и святого мага, и убийцу драконов, и самого дракона. В памяти всплывали слова Макарова, оказавшиеся невероятно правдивыми, ибо — хах, вот уж действительно, кто сказал, что драконью кровь способны пролить исключительно драгонслееры? Время шло. Оно стачивало боль и противоречия, и на место ненависти приходило смирение — что случилось, того не изменить, а раз так, нет никакого смысла раз за разом прокручивать прошлое. Пережитое в исследовательском центре начало себя окупать: вот и долгожданное высшее звание, и всеобщее уважение, и знания, прежде скрытые за семью замками Архива — казалось бы, всё, о чём можно мечтать. А потом наступил октябрь X772 года. Это был очередной визит к родителям, на глаза которых он мог показаться без стыда и чувства вины — белая униформа сама за себя говорила, что сын несёт в семью гордость, и обязаны его принять с почётом. Так и случилось: родители, едва завидев его в дверном проёме, едва завидев прекрасный белый цвет в сочетании с золотом генеральского знака, не знали себя от счастья. Окружённый их подобревшими взглядами, он не мог не ловить себя на осторожной мысли: он наконец-то... счастлив? Однако службу никто не отменял, потому наутро Прайд засобирался обратно в Эру. Он вышел на крыльцо с родителями, намереваясь проститься, как взгляд зацепил неподалёку чьи-то фигуры, а внос ударил знакомый — слишком знакомый — запах. Он обернулся. Метрах в десяти от него стоял Жан, нагромождённый кучей пакетов, а рядом, ища что-то, хлопотала Мей — Мей, в одной руке держащая ребёнка. Прайд долго немигающе смотрел на них — на улыбающихся, в шутку переругивающихся Эвклифов, которые, кое-как расслышал он сквозь шум в ушах слова родителей, на днях переезжают в другую деревню. Хотят они, видите ли, жить отдельно, самостоятельно, да и чтобы Стинг их вырос в месте поближе к городу, в месте ещё тише, миролюбивее. «В месте, где он никогда не пересечётся с тобой», — услышал он между строк. Мей почувствовала спиной его взгляд и оглянулась. Когда их взгляды пересеклись, она на автомате улыбнулась, но вышло что-то ломанное и неуверенное. Прошли секунды, и Мей, видно, пересилив себя, растянула губы в улыбке широкой и приветливой, даже помахала свободной рукой. Потом что-то сказала Стингу, кивнула на Прайда, но тот, младенец недели отроду, на него и глаз не поднял. А Прайд стоял ни живой ни мёртвый. Не откликнулся ни на приветствие Мей, ни на запоздалый кивок от Жана, не изменился ни в лице, ни во взгляде — стоял, слышал поразительно лёгкий смех восемнадцатилетней Мей, смотрел на её лучащиеся глаза, на лицо, которое украшала обращённая к семье улыбка, и в горле его вставал ком, мешая дышать, а сердце тупой болью заходилось от того, как сильно впивались в него лакримы. Мей уже давно что-то нашла и теперь, бережно держа на руках сына, вместе с Жаном уходила прочь, а он всё смотрел туда, где она стояла минуту назад самой прекрасной от своего счастья девушкой на свете. Смотрел и чувствовал, как весь его мир идёт под откос. Потому что ни черта он не счастлив. Вся эта гонка за званием генерала, когда он не спал ночи напролёт, пытаясь разрешить дело как можно скорее, всё то, что пережило его тело в исследовательском центре, сам факт того, что он позволил обращаться с собой как с лабораторной крысой и не считать себя человеком — чего ради всё это было? Ради матери и отца, что за спиной осуждающе качали головами в сторону Эвклифов да приговаривали: «Вот у нас-то сын толковый!», ради них, родителей, что впервые назвали его сыном лишь в тот миг, когда на плечи легло обмундирование рунного рыцаря? Ради предков, пустыми глазами смотрящих с портретов, ради них, сто лет лежащих в могиле и плевавших на дела живых, ради всех них, служивших в Совете, но никогда не поднимавшихся выше лейтенантов? Ради Совета с его одержимостью вырастить магов сильных, и неважно, каким путём, ради Совета, который закрывает глаза на опасные эксперименты и плодит свои собственные? Ради тебя, о король, что заперся в Меркурии и показывается на люди раз в год на балу? Ради Фиора — государства, которому плевать на людские жизни, которое, имея в соперниках государства, построенные на крови и плоти людей, решило стать таким же, чтобы суметь противостоять? Прайд поднял голову — по глазам ударила бесконечная голубизна неба, необъятная, громадная, и он в сравнении с ней что-то маленькое, незаметное, ничего не значащее, что-то... ничто. В сравнении с ней он ничто — да даже просто, без сравнения, он ничто. Не может называть себя человеком тот, кто всю жизнь прожил по чужой воле, кто, в восемнадцать лет спросив себя: «Зачем я живу?», вдруг понял: ответа нет. Нет цели, нет желаний, нет мечты — всё, что когда-то называлось этим, на деле оказалось чьими-то установками, вбитыми в голову, в сознание так крепко, что от своего не отличишь. Хах. О боги. Разве есть от чего отличать? Разве есть в тебе, мальчик, что выглядит сейчас на тридцать лет, что-то своё, что-то, что ты взрастил в себе сам? Глупый вопрос, на который ты лишь сейчас находишь в ответ: нет в тебе ничего и не было никогда. Потому и жизнь твоя бессмысленна, потому и живёшь ты по инерции — живёшь просто потому что. И от смерти твоей никому не будет больно. Родители? Восемнадцать лет они не знали в сердце любви к тебе — что ж ты, думаешь, за пару дней она родится? Совет? У него тысячи таких, как ты, и найдёт он ещё идиотов, ради временного звания готовых расплатиться честью и достоинством. Король? А он тебя и в лицо не знает. Фиор? Он огромный механизм, а ты в нём — маленький винтик, который легко заменить и выбросить. Ты — ничто, мальчик. И наконец-то ты это понял. В Совет он вернулся в смятении, замешательстве, с глазами, мёртвыми от пустоты. Поправил генеральский знак, на автомате поприветствовал начальство, подчинённых, святых магов и замер в громаде Совета потерянным ребёнком. Таким он и был — потерявшимся мальчиком, который, выбравшись из зарослей чужих мыслей, оказался в лабиринте собственных. На его входе. Пора была задавать жизни свою цель. Создать новую магию? Проложить новые дороги в старой? Бесспорно, интересно, и Прайд безвылазно сидел в Архиве, вместе с заклинаниями для драгонслееров пытаясь найти что-то ещё, что-то новое, необычное, заставившее бы поломать голову. Убить время, добавилось чуть позднее, когда Прайд понял, что круг вместо того, чтобы стать прямой, вновь замкнулся: так же рьяно, как некогда не жалея сил раскрывал преступления, теперь он штудировал древние свитки и тома заклинаний. Нет. Не то. Он и без того где-то обронил десять лет своей жизни — иначе как объяснить то огрубевшее лицо и когда-то успевшее покрупнеть тело, тот взгляд, холодный, безжизненный, свойственный тем взрослым людям, которые утратили веру во всё — как объяснить всё это, как сказать, что это мальчик на самом деле? И что этому мальчику нет и двадцати, — а в глазах уже рассыпается пеплом мир. Однако полностью отказываться от проведения времени в Архиве Прайд не стал: в нём находилась подчас весьма пикантная информация, связанная с историей Фиора, и сердце, которое капля за каплей концентрировало злость на верхушку власти, не желало её упускать. Более хладнокровный разум справедливо оправдывал интерес тем, что в рукавах всегда должен быть козырь, и Прайд не ленился иной раз жить в Архиве несколько дней кряду, чтобы залезть поглубже и узнать... о многом. О девятилетнем мальчике, который двести лет назад победил бога и едва не стал причиной поражения Фиора в войне с молодым южным королевством. О вратах, способных собрать всю когда-либо существовавшую магию, объединить её, разорвав пространство-время и вернув миру Первую магию. О культе Зерефа, собравшимся построить гигантскую постройку для пробуждения своего владыки. Об искусственной магии, прекрасным катализатором для которой служила драконья кровь — много, много крови, и приближался час, когда она прольётся. И о том, что дети — залог всего. С некрепкой психикой, не имеющие мировоззрения и хоть каких-либо взглядов, они всё равно что мягкая глина, из которой что хочешь, то лепи. Слабое, неразвитое рабское тело едва ли сможет поднять руку на своего хозяина, а если всё-таки дотянется до меча, взрослый легко её отрубит. Конечно, магия в таких телах оставляла желать лучшего, но лучше по капле в год наполнять чашу, чем не рассчитать напор и в итоге оказаться с пустыми руками. Чтобы о детях не волновались и чтобы лишний раз не поднимался шум, всегда брали потеряшек: благо страна, каждое двадцатилетие ввязывающаяся в войну, недостатка в таких не знала. Поэтому в марте X776 года Фиор объявил войну Альбиону — королевству, которое не далее как шестьдесят лет назад являлось фиорской провинцией (о чём говорило цветочное название). В те года в крови населения не то взыграли патриотические чувства и национальное самосознание, не то к власти пришёл человек, не желавший сидеть пусть и на длинном, но всё-таки поводке — какими бы ни были причины, в итоге всё вылилось в борьбу за независимость, и десять драгонслееров Альбиона легко выгрызли её у Фиора. Лидера восстания убили, однако народ, обретший свободу, продолжил его дело. В прямом смысле слов встав поперёк горла прежнему хозяину, Альбион неплохо наживался на организации торговли между Боско и Севен. Хотя неплохо — такое себе слово с учётом того, что именно на разнице цен в одно мгновение построилась новая экономика и стояла до сих пор, ибо только дурак не поймёт, сколь невыгодны перевозки по морям из-за гор на побережье королевства Севен и шастанья пиратов у берегов Боско. В последние годы ситуация особенно ухудшилась в связи со стоявшими на грани разрыва отношениями с империей Арболес, которая оставалась единственным крупным торговым партнёром Фиора. Мелкие королевства вроде Стеллы в счёт не шли, поскольку на них много не выручишь, а сухопутную границу полностью занимал Альбион — и правительство, устав терпеть убытки, в первых числах весны отдало приказ захватить приграничные города. И лично Прайду — принести Фиору победу. К тому моменту в его груди уживались уже семь лакрим: шестую вживили ещё в январе X773, седьмую — двумя годами позже, когда в результате очистки карманов нелегальных торговцев Фиор вновь обзавёлся силой дракона. Сопротивляться Прайд не стал — не потому, что председатель недвусмысленно оглядывал форму генерала, нет. Просто перед глазами стояли отчёты из Архива с простой статистикой, которая складывалась в не менее простую правду. Он не первый, кто соглашался на те или иные эксперименты Совета. Не первый, кто уставал быть кроликом в клетке. И уж точно не станет тем первым, который переживёт отказ. Успевший к тому моменту досконально изучить магию убийцы драконов второго поколения, Прайд знал, какую силу имеет над ним человек, вжививший лакримы. И пусть большую часть сердца занимали кристаллы с силой мертвеца, даже одного нового достаточно, чтобы маленькое движение пальцев оборвало его жизнь. Семь лакрим в первом гибриде, конечно, будоражило умы экспериментаторов, прибор для измерения магической силы зашкаливал от простого «Рёва», но, прежде чем назначить его главнокомандующим в войне с Альбионом, Совет решил провести испытание огнём. Прайд сомневался, что получится найти достойного противника — с его-то силой, — но, когда прибыл приказ явиться в исследовательский центр, покорно его исполнил. Его заперли в огромной белой комнате, чьи потолки терялись на высоте не меньше десяти метров. Прайд прищурился — острое зрение помогло различить прозрачный купол, охватывавший половину помещения, а выше его — «зрительские места». Этакий компактный гладиаторский ринг, вроде того, что намеревались построить в Крокусе для проведения Великих Магических Игр. Что ж, глупо было надеяться на роль иную, чем роль мальчика для развлечений, поэтому Прайд отмёл мысли в сторону. Надо сосредоточиться на бое. Бое, что длился не больше двадцати секунд. Прайд не понял, что произошло. В миг, когда за его противником закрылись тяжёлые двери, всё померкло перед глазами, сердце на мгновение скрутило болью, в груди заклокотала магия — какая, не разобрать, не вспомнить. Он вдыхал всё больше и больше эфира, где-то на краю сознания понимания, что достаточно, «Рёв» и без того получится такой силы, что едва ли устоит стена, и, понимая, всё равно продолжал концентрировать волшебство. За его вихрями он не мог различить лица того несчастного, что с секунды на секунду попадёт под уничтожающий гнёт магии убийц драконов, лишь чётко понимал, что тот не двигается. Стоит, не то парализованный страхом, не то... Додумать Прайд не успел — за сотворённым «Рёвом» исчез не только мир, но и все мысли. Ударная волна подрубила ноги, Прайд поспешил прижаться к полу, прикрывая голову и чувствуя, как возвращается контроль над собой. Что это было? Когда буйство магии стихло, ответ искать не захотелось. У двери распласталось... нечто. Только по запаху крови, огромной кляксой запятнавшей вход в комнату и стекавшей на безупречно чистый пол, он узнал в искореженном, развороченном теле человека. Лишённый не то что одежды — кожи, черт лица, кое-где мышц, из которых торчали переломанные кости, он полулежал сломанной куклой с безвольно повисшей головой, которую уже не держал позвоночник, с неестественно вывернутыми руками и ногами... хотя, если честно, Прайд не сразу разглядел их, лишённых кожи, в том мешке из крови и мяса, в который превратилось некогда живое существо. И не сразу почувствовал на своих руках кровь. Тёплая, вязкая, минуту назад текшая по жилам человека, она забрызгала форму, лицо, застилала глаза, но больше всего стекала с дрожащих пальцев. Прайд смотрел на них долго, пристально, не дыша, ничего не ожидая — он и раньше убивал, просто... не так. Сверху раздались хлопки, а потом голоса людей, но Прайд не слышал, что они говорили, как они говорили. Смотря на окровавленные руки, он с трудом смог осознать: достойного-то и не искали. Просто пушечное мясо. Просто проверка того, насколько разрушительна может быть его магия, если он сконцентрирует её до пика — или если кое-кто сделает это за него. — Чудесно, чудесно, Прайд, — сказал председатель, осторожно перешагивая через труп и взмахом руки давая приказ следующим за ним работникам прибраться. Сквозь стучащее в ушах сердце Прайд с трудом услышал его, а сквозь дрожь — с трудом приподнял голову. На то, чтобы изменить взгляд, сил уже не оставалось, и поэтому Председатель протянул изумлённо-напряжённое: — Оу-у, — когда поймал на себе столько ярости — и столько растерянности. — Не стоит так злиться, мой мальчик. Соглашусь, контроль — штука неприятная, но скажи мы тебе, что именно собираемся проверять, ты бы стал сопротивляться, а сопротивление никогда не способствовало полному раскрытию силы. — «Неприятная», говоришь... — прохрипел Прайд. Во рту пересохло от ненависти к лицемерию Председателя, к столь открытой лжи, к тому, что им снова помыкали как хотели — и к тому, что его руками только что разорвали в клочья человека. — Кого я убил? Кроуфорд отмахнулся: — А, какая разница. Куда важнее то, как ты себя чувствуешь после такого убойного «Рёва». Пройдём, спишем пару показателей, и будешь свободен. Но Прайд не двинулся с места. Дрожь с рук перекинулась на тело, и, не сиди он сейчас на коленях, непременно бы упал от той тяжести, что свалилась на плечи и осела в животе, придавливая к полу. Глаза неотрывно следили, как работники исследовательского центра в идеально чистых беленьких халатах водружают бесформенную груду мяса в контейнер, как начинают выдраивать кровь, как пол, тоже до этого идеально чистый, теряет белизну, становясь светло-розовым. В носу щипало от острого, тошнотворного запаха, который казался знакомым. Он точно его где-то слышал, просто... не так насыщенно? Святые маги. Исследовательские центры. Другие генералы. Совет. Ох, конечно. Прайд с быстрой нервной усмешкой закрыл глаза и опустил обессиленные руки: это был запах смерти, запах Фиора. Через неделю после этого и пришёл приказ: начинается война против Альбиона, и дерзкое королевство необходимо разгромить любой ценой. Любой. На руках ещё чувствовалась чужая кровь. Сколько ни растирал он ладони до покраснения и боли, сколько ни тратил мыла, ничто не помогало стереть это ощущение, как клеймо въевшееся в кожу. Убил невиновного. Так убил невиновного. Не по своей воле убил невиновного. По приказу Совета убил невиновного. Прайд закрывал глаза, тщетно стараясь в надвигающемся шторме внутри души отыскать сосредоточенность, спокойствие, хладнокровие — всё то, с чем необходимо прийти на войну, чтобы выиграть. Внутри разрастался разлом, трещинами шли убеждения, мысли, тело. Всё рушилось, падало, шло в тартарары, и чем больше он старался поймать осколки и склеить их в нечто целое, тем больше злился из-за провалов — и крови-крови-крови. Однажды проснувшись в холодном поту, Прайд понял, что в двадцать два года, ни разу не побывав на войне, утопает в ней по горло. И с каждым шагом она тянет лишь глубже, как трясина, и её всё больше, больше, настоящей, как та кровь невиновного, и мнимой, как кровь всех тех, кто лежал под лампами и скальпелями, через чьи тела проходила искусственная магия, чьи руки строили «Волшебство Времён» и Райскую Башню... кровь тех, кого убивал Совет — и кому позволял умереть он, генерал, сейчас идущий с мечом на другое государство. И видят боги: хочет он или нет, а этот меч заберёт тысячи жизней — и Прайд всё-таки захлебнётся.«Но...»
Дела в Альбионе шли неплохо, хотя и не особо радовали: потери небольшие, но и продвижение к столице такое же небольшое, медленное и неохотное, каждый раз вынуждающее пораскинуть мозгами и придумывать новые, всё более заковыристые планы. На какое-то время это позволило уйти от мыслей, которые после убийства невиновного голодными пираньями вгрызались в голову и мешали спать. В зеркало Прайд старался не смотреть: на войне месяц расценивался как год, и он не удивился бы, обнаружив на висках седые пряди, а между бровями — морщины. Подумать только: двадцать два года, а по ощущениям — все шестьдесят. Война изматывала, но куда больше изматывали переругивания с Советом. Правительство Фиора рассчитывало на молниеносную войну, ожидая, что мятежная провинция будет стёрта с лица земли уже через два месяца, однако за это время удалось продвинуться вглубь только на тридцать километров. Как ни старался Прайд объяснить, что семь драгонслееров и дюжина других способных магов, подкреплённых лозунгами освободительной войны, — это не то, что можно сломить за пару дней, всё было без толку. «На что нам ты, гибрид?» — ядовитыми змеями шипели они, не понимая, что один человек против армии — ничто. Особенно когда армия готова костями лечь за независимость, за победу, а он... а он просто ненавидит страну, за которую сражается. Испытывая его терпение, Совет подначивался прислать на помощь Серену — тот под более пристальным надзором Кроуфорда стал вторым гибридом, над которым надзиратель не зверствовал: вживил две лакримы и на том пока успокоился. Многие в армии с поддерживающими возгласами относились к тому предложению, однако Прайд каждый раз отрезал на корню: Серена обладал не только силой, но и неконтролируемостью, самовольством, гордыней, взбалмошностью — всем тем, что Прайд не собирался терпеть на поле войны. Пусть греет задницу в Совете, осваивает магию, грезит мечтами превзойти его — и, чёрт возьми, учится дисциплине. Нянчиться с ним на войне — последнее, чего ему бы хотелось. Вскоре дела на фронте пошли в гору: один за другим падали города, открывая дорогу к столице. Разгоралось лето. За спиной фиорских войск оставалось озеро с рекой, непокорённый Альбион умирал от жажды, терял от засух и пожаров продовольствие, дома, деревни — людей, в конце концов. В августе от столицы их отделяла пара-тройка километров, и Прайд, испытывая на душе облегчение, понимал: война окончена, он довёл её до победного конца. Разлом внутри потихоньку зарастал, осколки под прикосновениями ветра сами собирались во что-то целое и понятное: в награду за такое достижение Совет должен забыть о его существовании на пару лет. Тем более что появился новый зверёк — пусть с Сереной и развлекаются, в нём молодости и энтузиазма побольше будет. Боги, как же наивен он был! Когда до победы оставался один шаг в виде взятия столицы и Прайд продумывал пути наступления наименьшей крови, пришло письмо. Беленький конверт, гриф Совета, подпись Кроуфорда — ничто из этого не сулило ничего хорошего. И ничего хорошего не случилось. В письме лежал приказ — срочно явиться в исследовательский центр для вживления восьмой лакримы. Первый раз прочтя письмо, Прайд замер с ним в руках. Сжал так, что задрожали пальцы, уставился мимо строк, пытался осознать, но поводок на шее затягивался туже — нет, мальчик, нет«...настанет момент, когда творение сожрёт своего создателя».
Прежде влитая генеральская форма смотрелась на нём как мешок. Прайд прятал иссушенные дрожащие ладони в перчатках, до сих пор по ночам захлёбываясь в крови, туже затягивал ремень, пытался тренироваться чаще и есть больше — делал всё, чтобы поскорее уничтожить во взглядах капитанов и простых солдат недоумение, недовольство, брезгливость, чтобы вместо «о боги, и это наш генерал?» вернулось то восхищение, с которым на него когда-то смотрели и с которым когда-то шли в бой. Только редко когда получалось: аппетит пропал начисто, от нагрузок кружилась голова и тошнило, а магия... о ней лучше не думать вовсе. От слабенького «Рёва» мог наступить обморок, хотя, по словам председателя, в его волшебном сосуде ещё осталось достаточно места. Достаточно, чтобы вживить ещё лакримы, слышал он между строк. Или это казалось: в последнее время галлюцинации стали частыми гостями. Наступил октябрь — месяц, когда, просматривая дела новых капитанов, он увидел лицо Жана. Сначала на бумаге, на следующий день во время приветствия — вживую. Жан изменился, стал взрослее, серьёзнее — по взгляду, чуть огрубевшим чертам лица и движениям виднелся человек бывалый. Впрочем, он не растерял широкой улыбки, с подчинёнными всегда говорил приветливо, понимающе, не глядя свысока, любил вечерами посидеть в кругу простых солдат, а не в штабе, и потягивать дешёвое пиво вместо вина прямиком из Крокуса. В ухе болталась серёжка, на шее позвякивал медальон с лицами жены и четырёхлетнего сына, и, несмотря на войну, выглядел Жан таким расслабленным, счастливым, живым, таким... молодым. Он знал, что однажды война закончится и что он обязательно выживет и вернётся домой. К Мей, которая исправно писала каждую неделю, рассказывала об успехах сына и лучезарно улыбалась с портрета, держа на руках их ребёнка. И к Стингу, что как две капли воды был похож на отца. Прайд, сидевший в тени деревьев метрах в пятидесяти, но слышавший каждое слово, чувствовал, как горло разъедает желчный ком. Жану было, за что, за кого воевать — и к кому возвращаться. Там, недалеко от границы его ждала любящая семья, а Прайда — опять кушетка и девятая лакрима, которая точно забьёт в гроб последний гвоздь. Иногда они пересекались, оставались наедине, и тогда Жан пытался выведать, что с ним случилось, почему глазами, вялыми фразами и движениями он похож на мертвеца, откуда седина в некогда сверкающих на солнце волосах и эта морщинка между бровями. Прайд никогда не отвечал: стискивая зубы, требовал помнить о субординации и отправлял то проверять склады, то гонять солдат, то делать ещё какую чепуху. Сердце заходилось болью, но не от лакрим — от жгучей обиды, что дурачок-слабак Жан нашёл счастье и смысл жизни, а он, не имея ничего, умудрился и это ничего потерять. Ночами обида превращалась в ненависть, тягучую, тёмную, застилавшую глаза. В такие моменты Прайд ощущал себя ребёнком, задушенным завистью, но даже это унизительное сравнение не умаляло боли. Руки дрожали уже не от слабости — от гнева, что стремительно рос от каждого сочувствующего взгляда со стороны Жана, от каждого слова о Мей, который улавливал проклятый драконий слух, от осознания, что у него в двадцать два жизнь уже удалась, а у Прайда не жизнь — тупое служение Фиору, сидение на привязи и ожидание команды. От осознания того, что Жан, несмотря на форму, свободен, — а Прайд даже забыл собственную фамилию. Ненависти и ярости хватило всего недели, чтобы затмить голос разума. Чтобы, когда получивший серьёзную травму Жан был отправлен домой на некоторое время отдыхать, тенью незаметно скользнуть следом. В нагрудном кармане шуршало письмо-известие-о-смерти, которое скользнуло в ящик после того, как исчез под землёю труп. В полной мере Прайд осознал, что натворил, спустя три дня, когда вскочил посреди ночи от кошмара, с трудом проглотив крик. Что-то лопнуло вокруг него с оглушительным треском, уничтожило ускользнувшие от ощущений оковы, позволило наконец вдохнуть полной грудью — и появиться мысли, что всё это время он был пленником. С помутнённым сознанием, подавленный слабостью и противоречиями, восемью противоречиями, что разрывали на части сердце, лёгкие, душу, мысли, его самого, язык не поворачивался назвать его человеком — безумцем, который в агонии от натянувшегося поводка разучился думать. Который, лишившись разума, стал ведомым оставшимся: чувствами, порывами, инстинктами — всем тем, что у любого рационального человека всегда находилось на втором плане. Всем тем, чему он был обязан не поддаваться, но чему поддался по душевной слабости. И лишь когда кровь невиновного вновь встала в горле, мешая дышать, он очнулся, вернул под контроль чувства, внял голосу разума. Только легче не стало. Жан уже как три дня лежал под землёй, Мей и её ребёнок уже как три дня остались одни — и не потому, что жизнь любимого человека забрала война. Нет, жизнь любимого человека забрало чудовище похуже. На весь день заперевшись в штабе, Прайд сидел ни живой ни мёртвый — снова как тогда, в родной деревне, где он впервые увидел Мей, что лучилась от счастья просто находиться рядом со своей семьёй. Просто держать на руках всем сердцем обожаемого сына и чувствовать любовь мужа. Жан был её солнцем, сосредоточием жизни, вторым сердцем, а он, глупый ребёнок, давящийся обидой и завистью, лишил её всего. Так же, как когда-то она лишила его всего, отказав. Только, боги, Мей-то его не убивала. Да, больно и обидно было, что она предпочла вместо способного мага, который не просто имел место в армии, но и метил на высокие звания, слабого дурачка Жана, не способного защитить ни себя, ни её. Ещё больнее и обиднее от осознания, что у них уже появился сын — точная копия дурачка, ничего не взявшая от Мей. Только Прайд смог после этого начать новую жизнь, не идеальную, конечно, мерзкую от запаха неволи, но всё же жизнь. Он не потерял никого: Мей старалась поддерживать с ним отношения до самого конца, и разорвана эта связь была по его прихоти. Но если на этот разрыв он имел право, то на разрыв чужих отношений — нет. Прайд смеялся, в ужасе слыша в смехе истерику. Как же он слаб, как ничтожен! Пошёл на поводу эмоций он, генерал, в чьих руках тысячи жизней солдат и кто обязан всегда быть хладнокровным! Тот, кого выбрали на роль гибрида за умение слушать в первую очередь разум, а не сердце. Тот, кто, отдав сердце на растерзание магий, в итоге остался и без разума. Он опустил взгляд на карту с линией фронта, уже отошедшей от границы на десять километров. До столицы ещё идти и идти. Ещё проливать и проливать кровь, жертвовать жизнями, убивать виновных и невиновных, не спать ночами — от продумывания планов и от кошмаров. До конца противостояния с Альбионом ещё как минимум столько же, сколько от его начала. И едва ли среди всех солдат сейчас сыщется тот, кто бы так же, как он, жаждал прекращения войны, как этой, внешней, — так и собственной.«Я...»
В марте Х777 года наконец пала столица Альбиона, и вместе с ней пали решимость его народа, энтузиазм, надежда, силы — всё, что раньше делало из них опасных противников, исчезло, и оставшиеся города и деревни покорялись одна за другой. В середине месяца король Фиора объявил о присоединении территории королевства, и, несмотря на некоторое недовольство со стороны Боско и Севен, страны-союзники всё же приняли это и подтвердили, что притязаний не имеют. Прайд вяло усмехался: учитывая, как смотрели на эти территории два больших ближайших соседа, не оставалось сомнений, с кем будет следующая война. Хотя, конечно, Арболес никуда не делся... Но любом случае, ближайшие двадцать лет Фиор не станет разжигать конфликты или ввязываться в чужие: годовая война не прошла бесследно. Впрочем, окончена она не была. Следом за объявлением короля пришёл приказ: зачистить непокорённые населённые пункты, всех взрослых из них — за решётку, всех детей... Прайд помотал головой, несколько раз моргнул, но слова не померещились: всех детей требовалось доставить в исследовательские центры. Дальше продолжения не было, но оно и не требовалось: или останутся там, или отправятся на закрытые проекты вроде «Волшебства Времён». Прайд рухнул на стул и закрыл лицо ладонями, криво усмехаясь: глупо было надеяться, что Фиор упустит столь ценный ресурс. Своих потеряшек прибавилось, но зачем мелочиться, когда есть ещё и потеряшки в стане бывшего врага? Он ловил растерянные, полные недоумения взгляды капитанов: им тоже пришёл приказ, однако вместо исследовательских центров в нём значился «Агерáтум» — название небольшого городка в сердце горного массива на юге Фиора, где проживали учёные, и ничто из этого не наводило на мысли о месте, в котором детям помогут найти новый дом. От их немых просьб всё разъяснить становилось дурно. Боги, сначала их заставили перебить тысячи людей, а теперь требуют привести на медленную смерть тех, кто видел всё своими глазами, кто потерял близких, остался без дома и государства — и кому не было и пятнадцати лет! И если капитаны и рядовые могли лелеять слабую надежду, что в Агератуме детей распределят по семьям либо оставят в детском доме, то Прайд, оставивший в исследовательском центре годы, знал правду — и от этого знания надсадно ныло сердце. Ты уже исчерпал своё — пора приводить свежую кровь. На следующий день они захватили одну деревушку неподалёку от столицы и насобирали в ней десяток детей от совсем младенцев до десятилетних. Забитые, грязные, испуганно дрожащие от вида рыцарских копий, сосредоточенных капитанских взглядов и генерала, огромной тенью нависшей над ними, они рассказали ещё о трёх мальчиках, что спрятались в подвале дома на окраине. Прайд махнул рукой, приказывая двум капитанам привести оставшихся, а сам принялся за отчёт. Через полчаса прибежал один капитан, ошарашенный, одеревенело двигающийся и как будто покрытый инеем. Говорил он ещё хуже, чем шевелился: Прайд с трудом различил просьбу пойти самому и разобраться с детьми, которые оказались волшебниками. Так в конце обманчиво-мирного марта Х777 года он встретил Элдо, Инэра и Флэма. Навскидку Прайд дал им лет шесть, и то больше из-за сосредоточенных, слишком серьёзных для детей глаз. Все они, несмотря на столь юный возраст, умело орудовали магией: Элдо обрушил часть потолка тотчас, стоило им появиться, и попытался сбить Прайда с ног одним из капитанов; Флэм щёлкнул пальцами — и воздух вокруг нежеланных гостей заискрился, одежда вспыхнула, а в глаза ударили гарь и пепел; Инэр был завершающим — когда враги были дезориентированы и ослеплены, он атаковал со всей силой, какую имел, и, будь чуть постарше и посильнее, имел все шансы их заморозить. Прайд легко оттолкнул навалившегося на него капитана, взмахнул рукой, тотчас гася взрывы, и выдохнул слабую струю огня, которая растопила полосу льда. Увидевшие такой провальный конец своей атаки, дети испуганно вжались в угол, и у Прайда снова заныло сердце: он представил эти слабые худощавые тела, опутанные сетью проводов, и широко распахнутые от страха глаза, в которых плескается ужас вперемешку с болью, и рука его, протянутая к детям, дрогнула. — Отведите их в лагерь, — с трудом шевеля присохшим к нёбу языком, приказал Прайд. Он долго простоял на залитой солнцем улице без единого целого дома, глядя в небо и устаканивая мысли. Только сердце всё равно не находило покоя. Вернувшись в лагерь, он обнаружил, что пойманный до этого десяток детей уже увезли. Оставшуюся троицу наказали передать со следующим уловом — и вместе с этим наказом передали письмо из Совета. Беленький конверт, гриф Совета, подпись Кроуфорда — всё выглядело, как в тот раз, но Прайд до последнего надеялся, что содержание письма отличается. А когда понял, что надежды его тщетны, когда прочитал приказ немедленно явиться в исследовательский центр для вживления девятой лакримы, мир померк перед глазами — от ярости и неверия. Они видели, как тяжело далась восьмая магия, видели и не могли не знать, что девятая если не убьёт, то подорвёт здоровье. Видели и то, что лишь недавно к нему вернулась былая форма. И всё равно решили продолжить. Не обращая внимания на капитанов вокруг себя, Прайд разорвал письмо и кинул остатки в огонь. Когда же они от него отстанут? когда успокоятся и поймут, что первый гибрид не всесилен, что в него не вживить все лакримы мира? что у всего есть предел, и если пойдут дальше... Прайд замер. В вопросе нашёлся ответ, такой простой, такой очевидный — и как он раньше не додумался? Кажется, голова действительно не в порядке, раз потребовалось пять лет, чтобы осознать: никогда. Хотя нет, это весьма грубая формулировка. Куда вернее будет сказать «когда он умрёт». Когда достигнет предела и этим пределом даст информацию, которую доселе Совет не мог получить: сколько лакрим способно вместить человеческое тело. Сколько лакрим можно вживить Серене. Видно, боги смиловались над Фиором, раз послали сразу двух человек, которые пережили эксперимент с вживлением нескольких магий. Первый, правда, не задался как-то: за два дня неволей стал обладателем сразу пяти кристаллов, а последний, восьмой, едва не свёл в могилу, смотрит косо и хмуро, постоянно ошивается в Архиве, иной раз смеет пререкаться и перечить — взглядами, словами, нежеланием приезжать в исследовательский центр за новой магией. Нет в нём ни любви к родине, ни стремления к силе, ни такого интереса, который позволил бы немного поступиться собой и своим телом. Вместо них полыхает в глубине души ненависть, и не нужно быть провидцем, чтобы прийти к очевидному: однажды эта ненависть вырвется наружу, и пререкания выльются в неподчинение. Сильный человек, да ненадёжный, и пока ненависть только зреет, необходимо от него избавиться — притом, конечно же, извлечь из этого максимум пользы. Чтобы тот, кто рвётся к силе и готов поступиться собой, получился лучше. Да, появление Серены развязало руки Фиору. В тот момент, когда форма рунного рыцаря легла на плечи ещё одного человека, способного вынести несколько магий, а мальчишка впервые заикнулся о цели превзойти его, стать лучше, Прайд должен был догадаться: теперь он не более чем неудачная проба, которую под шум войны устранят. Первый гибрид? Так вот он, молодой, амбициозный, готовый на всё ради самосовершенствования Серена. Первый и единственный в своём роде. Был ли кто-то до него? Нет, конечно же нет. Никаких неудачных экспериментов. Никаких провалов. Всё равно у мальчика без фамилии нет дома.«...обрёл свободу...»
В тот миг война окончилась. Выбор был сделан, и Прайд, не дожидаясь ночи, не говоря ни слова, не сойдя с прежнего места, вскинул руку — и на треть лагеря обрушилась лавина огня, двинул стопой — и вторая треть ушла под землю, выдохнул «Рёв небесного дракона» — и оставшиеся палатки вместе с главной, целый год бывшей для него клеткой, разлетелись на куски. Раздались крики, но услышал их только чуткий драконий слух: для всех остальных они потонули в грохоте магий. Лагерь превратился в ад, никто не мог ни помочь другому, ни предупредить о сумасшествии генерала, ни тем более остановить его. Прайд развернулся — за ним в глубине холма затаилось единственное уцелевшее место лагеря, в котором сейчас должен был сидеть один капитан и три будущие лабораторные крысы. Прошла минута. Капитан продолжал сидеть, уставившись в пол стеклянными глазами, а ничего не соображающие Элдо, Инэр и Флэм, на лицах которых зрели кровоподтеки от капитанских игр, покорно лежали на плечах Прайда. Элдо поначалу взбунтовался, пытаясь затянуть на его шее нить магии, но Прайду хватило предупреждающе сощурить глаза, чтобы тот бросил бесплодные попытки выбраться. Прайд направился на лес к востоку. Находившийся на границе с королевством Севен, он был достаточно удалён от Фиора, чтобы позволить перевести дух и понять, что делать дальше. Совет никогда не отпускает своих зверьков, тем более таких, поводок с шеи которых тянется прямиком в руки. Пока жив второй надзиратель, вжививший три лакримы, лучше залечь на дно. Ему хватит минуты, чтобы болью свести с ума — и этой болью вытравить все мысли о неповиновении. А если посмотреть чуть дальше, можно увидеть перспективу провести все оставшиеся годы накрепко привязанным к кушетке, навеки запертым кроликом, которого будут пичкать магией до тех пор, пока не откинется. Нет, погибать вот так Прайд не собирался. Но и покорно ждать, пока главная опасность устранится, тоже. Восемь магий горели в его груди. Восемь жадных до буйства и крови, разрушительных, способных стереть в пыль города — восемь ошейников, стянувших сердце. Вот только стоит дёрнуть достаточно сильно — и те, кто держал поводки, упадут на колени. Когда, достигнув леса, Прайд спустил детей с плеч, те уставились на него зло, недоверчиво, сбились в кучу, прижались плечом к плечу. Взгляд не находил между ними сходства, запахи тоже отличались друг от друга, но язык всё равно порывался назвать их братьями: так прикрывали они друг друга и так цеплялись. — Зачем вы спасли нас? — подал голос Элдо на ломанном фиорском. Прайд сел напротив них. Хороший вопрос. Конечно, не дети и не их дальнейшая плачевная судьба в роли питомцев Совета стала каплей, которая наконец привела весы в движение и заставила перейти от мыслей к действиям. Но отрицать их роль не следовало: Прайд чувствовал, что не дошёл бы до последнего города в Альбионе, отправляя детей на верную смерть. Где-нибудь на пути он бы всё-таки сломался — точнее, наоборот, затянул разлом внутри себя, сложил оружие. И впервые увидел ясное небо над головой. Он поднял голову, но уже не ощутил себя жалким, ничтожным человеком, который умеет только подчиняться и жаловаться. На место отчаянию, что поселилось в нём тогда, пять лет назад в родной деревне, пришло умиротворение: Прайд смотрел в слепящую голубизну, и тонул в ней, и слышал на краю сознания: «Вот он, цвет неба, цвет всепоглощающей свободы». «И ты наконец достоин коснуться его». Достоин называть себя свободным. Можешь задыхаться в этом чувстве и ощущать, как приятно покалывают пальцы, когда расслабился ошейник и спали оковы. Когда вдохнул полной грудью запах леса, до которого не дошла гарь, слёзы и кровь, не дошла война — до которого дошёл лишь ты, больше не вестник смерти. Даже напротив — спаситель трёх жизней, и Прайду хотелось смеяться от столь разительной перемены, и смеяться впервые за эти годы искренне. Ответ загорчил на языке. Такой правильный. — Потому что я этого захотел. Такой долгожданный. «Потому что я больше не убийца на привязи». Такой... свободный. «Потому что это была моя воля».«Я...»
...
«...обрёл себя».