МГНОВЕНЬЯ ЛЮБВИ

«Все средства хороши для человека, Который погрузился в кровь, как в реку. Чрез эту кровь назад вернуться вброд Труднее, чем пройти вперёд» У. Шекспир «Макбет»       Эти дымчато-пепельные сумерки под рассечённым созвездиями ультрамариновым небом могли принадлежать любому другому мирному вечеру в тропиках какой-нибудь планеты. Только здесь их умиротворённость служила кулисой в театр ужасов. В тихом омуте черти водятся. Здесь, на Карбуне, они организовали филиал преисподней.       Из дверей второго корпуса показался высокий человек с вытянутым напряжённым лицом, вымеленным неведомой тревогой. Ни дать ни взять персонаж из итальянской комедии масок.* А своими движениями он напоминал Бориса Карлоффа* в его лучшей роли. Человек неловко запнулся о порог, но сохранил равновесие. Тихо выругался. Постоял с полминуты у входа с заложенными за спину руками и отбивая носками солдатских ботинок ритм марша в сыром песке дорожки. Со стороны могло показаться, что это какой-то клерк, спешащий на службу, нервничает, ожидая опаздывающий автобус. Это был Густаф Штреззер. И ему было плохо…       Хотелось бежать, набирая скорость с каждым новым движением, и, наконец, преодолев силу гравитации, ворваться в простор небес или расшибиться о них, как муха о стекло. Не верьте, что небо «газообразно». Оно твёрдое, как плексиглас аквариума. И мы мечемся в этом аквариуме, а за нами наблюдают праздные боги. Для Густафа эти странные метафоры не являлись порождением больного воображения. Он чувствовал себя белой акулой, всю неукротимую мощь которой впихнули в трёхлитровую банку; свободолюбивым волком, которого сумасшедшие исследователи рефлекторной деятельности животных заточили внутри лабиринта из оргстекла, и он теперь должен бегать по этому лабиринту за подачки и понукаемый подначками электрических разрядов на потеху хозяевам и лаборантам.       Бежать! Бежать!       Но с деланным спокойствием, не чувствуя под собой ног, Густаф вышел за ограждение корпуса №2, пересёк засыпанную дресвой дорогу, углубился в джунгли, окружавшие базу, и здесь привалился к одному из древесных стволов, тяжело дыша и вздрагивая.       Он сделал это! Он сумел! Он пересилил себя!       И теперь в его будущем вырисовываются, пусть пока ещё пунктиром, позитивные моменты. А на его душе выжжено очередное долговое клеймо греха. Густаф криво усмехнулся сквозь рыдания: «Семь бед – один ответ».       Чего он вообще беспокоится о душе? Может, её и нет вовсе? По крайней мере, лично у него, учитывая то, как он появился на свет. Непорочное зачатье? Ха-ха-ха! Куда уж непорочней… Хотя, кому как. Пороки и грехи разными бывают. И его отец, конечно, не предавался грешной любви. Зато вдосталь налакался пряного вина гордыни. И неизвестно ещё, что хуже: первое или второе. В первом любовь хоть как-то делится двумя, а во втором она всецело принадлежит только одному человеку. И тогда она вырождается в чудовищную губящую силу, обращая на служение злу всю красоту, что заключена в этом сильнейшем из чувств. И в Густафе эта уродливая любовь, породившая его, отпечаталась оттиском прямо противоположным тому, к чему призывает страсть сердец – к Жизни! А он стал воплощением смерти. И есть ли у него душа после этого? То, как жестоко и надсадно ноет сердце, говорило о том, что его терзают не только страх и омерзение, а нечто гораздо-гораздо более сильное. Оно называлось «совестью». И было адом в миниатюре, индивидуальным для каждого из людей. Адом, который каждый носит в душе. А значит, последняя ютилась в этом «плотном сгустке плоти».       Густаф взглянул на свои руки. В сумерках они казались перепачканными мазутом и смердели так же отвратительно. Штреззер кое-как вытер их о листву.       «Давай, леди Макбет, попробуй отмыться!» – расхохотался он над собой.       Но от злой шутки снова слёзы побежали по его щекам. Как же противно отирать их руками с навечно въевшимися в кожу пятнами крови и её сладковато-солёным запахом!       Мужчина поднял затравленный взгляд к небу. Оно нависло над ним сферой из иолита.* Слепое. Бесчувственное. Холодное. Как солнцезащитные очки, скрывающее взор бесстрастного Судьи.       Густаф опустил глаза. Вынул из-за пазухи цепочку с крестиком.       – Чёртов нытик! – заскрипел он зубами на распятье. – Ты не нас спасал. Ты спасался сам!       Штреззер в ярости и отчаянии сорвал цепочку и швырнул её во тьму леса.       «Ладно уж… Коль тебе можно – можно и мне… Только я спасусь иначе!»       Он уже сделал первый шаг к этому единственным доступным ему способом – через грехопадение. Но, гори всё синим пламенем, если он и так уже не проклят на тысячу ладов. Если грех стал его вторым именем, с самого рождения, будучи его повивальной бабкой. Да какого, к дьяволу, рождения! Не было его! Не было! Он даже не может проклинать, как нормальные люди, миг своего появления на свет! У него нет даже этой малости… Только жизнь, которая ему не нужна, но от которой он не может избавиться. Тогда он попробует скрыть её в какой-нибудь неведомой дали, в прекрасной, манящей миллионами соблазнов свободы дали. И тогда, возможно, утолив голод жаждущего воли сердца, он сможет смириться со своей жизнью. А, может быть, даже забудет, кто он такой…       Спаситель, опровергающий все понятия о спасении! Потому что убийство не может расцениваться актом спасения. В чём-то оно будет проявлением милосердия, но всегда (ВСЕГДА!) оно будет, прежде всего, убийством. Густафу не нужно было слушать полемику схоластов по этому вопросу. Он сам это прекрасно знал. И ему не нужны были объяснения этих гуманистов-горлопанов, в чём он не прав, неся милосердие в корпус №2. Но попробовали бы они объяснить то же самое людям в клетках в этом проклятом корпусе!       Они все были обречены! И каждый из них до капелюшечки осознавал свою обречённость, пока окончательно не лишался рассудка от мучений. Их не ждало ничего, кроме смерти, весь ужас и изощрённость которой не смог бы вообразить ни один психопат. Или они становились рабами Профессора, но это было ещё хуже смерти. Тогда они были обречены умирать от страха долгие-долгие десятилетия, ненавидя себя и своё ничтожное затравленное существование, так же, как Густаф. И, так же, как и он, они не в силах были остановить ленивый ход стрелок часов, отмеряющих время их бытия. Вот тогда они начинали верить в спасителя, который вместо дорожного посоха нёс косу. И они умаляли о взмахе этой косы. Для них уже не имело значение, что они умрут. Имел значение лишь способ. Для обречённых милосердное дарение смерти равноценно спасению.       Вот этот парадокс и терзал всё существо Густафа. Христос просто умер безвинно за наши грехи и из-за любви Бога к людям. Густаф тоже любил людей и Жизнь. Он готов был страдать ради этой любви. И любовь стала прологом в поэме его грехопадения, доставив ему такие страдания, что смерть на кресте показалась бы, по меньшей мере, благом. Его любовь убивала и спасала одновременно. И не только несчастных во втором корпусе, но и самого Густафа. А он не мог вырвать из сердца, как страницу из тетради, чувство, истязающее его, но одновременно утешающее нанесённые им же раны.       И, Боже, его боготворили за это!       Как на него смотрели из клеток! Палачи Профессора думали, что истязаемые ими люди сходят с ума. Густафу было открыто, что это лишь отчасти правда. Он видел разум и невысказанную мольбу во взглядах страдальцев. Эти взгляды преследовали его постоянно. Иногда ему казалось, что он попросту свихнулся, настолько явственными были встающие перед ним образы тянущихся к нему, словно цветы к солнцу, бесформенных изуродованных тел с горящими обожанием глазами. «Умоляю – меня! Выбери меня!» – слышал он в голове искажённые хрипом и рыком голоса. И он шёл им навстречу…       И, терпящие бесконечные муки, жертвы Профессора вдруг притихали, и, затаив дыхание, пытались уследить за движением рук Густафа. Кажущееся лёгким прикосновение, и вот «счастливчик» расслабленно замирает, покачиваясь на цепях. И тогда остальные поднимали новую волну ора. Но в ней к вою боли примешивался восторг. И Штреззеру слышалось в надсадном гаме: «Меня! Теперь меня!» Но он, не задерживаясь, шёл прочь с глазами, обращёнными в пол. Он уходил в свою комнату и рыдал от боли, которую ни один из оставшихся во втором корпусе не ведал, которая была сильнее всех их физических мук. Густаф себя не обманывал. Он уже не раз висел на тех же цепях, что и они. Впервые, в детстве, когда его «делали» более похожим на отца. А потом ещё много-много раз: за неотведённый взгляд, за дерзкое слово, за отказ от участия в опытах, за вопросы «зачем?», за его первый побег… Их боль была ему знакома. Он испытал её на собственной шкуре. А о его боли они понятия не имели. И пронеси, милостивый Боже, мимо них эту чашу!       С не меньшей силой, чем вина в обрывании человеческой жизни, Густафа мучило то, что он не мог отказать взывающим к его роковому прикосновению несчастным. Он любил и жалел их, он знал, что они испытывают, и не желал, чтобы эти жуткие испытания продлевались. Одновременно, он страдал от того, что не может удовлетворить мольбы всех. И тогда он начинал их ненавидеть.       «Неужели они не понимают, как мне тяжело? – злился он. – Неужели не видят, как мне больно нести им избавление от боли? Но они думают только о себе! Чёртовы эгоисты, только и знающие, что стенать «Меня! Меня!» Они не понимают, что я не могу убить их всех. Что я даже не могу приходить больше пары раз в месяц. Иначе моя проклятая, но так вожделенная ими, миссия будет раскрыта. И я стану таким же, как они, мучеником. А то и вовсе Грейс или отец избавят этот мир от меня. И что тогда станет с вами, когда вы лишитесь хоть такого ничтожного шанса на свободу, глупые неудачники?»       Все эти противоречия, вакханалия противоположных эмоций и мыслей, этот дикий шабаш в душе угнетали Густафа и лишали его сил на продолжение борьбы. А если ты не можешь с чем-то бороться – уходи от этого. И Густаф собирался уйти. Чего-чего, а уж на такой поступок силы воли, которую отец по какой-то ему одному известной прихоти решил не полностью ограничивать, подобно другим клонам, Густафу хватало. Это, конечно, означало, что он, в конце концов, предаст людей, которые надеялись на его спасительные милосердные руки. Что ж, пусть это будет ещё одним его грехом. Он смирится с этим. А вот чего он больше не может выносить, так это: голоса в голове, страх перед отцом, свою странную «власть», всё это раболепие кругом и ложь, ложь, ложь.       К тому же, теперь он думал, что, даже если его замысел не удастся, и он вынужден будет остаться на Карбуне, то сунуться в корпус №2 всё равно больше не сможет. Он подготовил себя к мысли, что предаст истязаемых в нём людей. Но он не в полной мере подготовился к тому, что предаст самого себя. Для первого шага в долгом (как он надеялся) пути ему нужно было заткнуть свои любовь и жалость к людям в самый дальний закуток своего сердца и до бессознательности упиться самовлюблённостью.       О, да! Никогда прежде он себя так не обожал. И сейчас ненавидел себя с не меньшей самоотдачей за это. Он понял, каким он может быть, если…       Сегодня он был жесток и кровожаден. Да, он всё равно добился своего – тот несчастный умер. Но Густафу пришлось изрядно потерзать его, вразрез тому, как он обычно облегчал мучения подопытных Профессора. И он именно «потерзал». Нет, не в угоду бессильной ярости, что его милосердное сердце обращено к мольбам обречённых и взваливает на душу Густафа смерть за смертью. Не из-за того бесплодного гнева, что вот так же он не может рассчитаться со своими изуверами-создателями. И не потому, что он хотел таким страшным способом отвернуть от себя верящих в его «добродетель». Ему просто необходимо было устроить шоу. И он его устроил на славу! Ему нужно было выглядеть паинькой, и он им притворился. А то, что у него не получился опыт… Что ж, следящие за ним хозяева должны, прежде всего, обратить внимание на то, что Густаф старается соответствовать их требованиям. А «неудача с опытом» – пустяк. Во втором корпусе ещё полно живых объектов!       К сожалению…       Однако, как бы там ни было, бедолага, спаси его Господь, мёртв. Это плюс Густафу. Густаф теперь, возможно, имеет необходимую благосклонность в глазах наблюдателей. Это второй плюс.       Но есть ещё и «третий заяц», которого «он убил одним выстрелом». Штреззер горько хохотнул, направляясь к бараку со своей комнатой: «Даже шутки у тебя мрачней мрака могилы!»       А «заяц» лежал в его кармане. Чтобы добыть эту безделушку, «девяностопервого» пришлось раскромсать на куски. Ещё один грех… Разве не для этого его создали? Грешить!       Сердце Густафа тем временем перестало молотиться о рёбра, словно кулак падшего ангела в райские врата. Он успокоился.       Пока всё идёт по плану. Неизвестно, правда, что ещё скажет отец на его дикую выходку с объектом №91. Но он не может не обратить внимания, какие усилия прикладывает его отпрыск в стремлении походить на своего творца. Ну и что, что у Профессора были какие-то особые виды на «девяностопервого»? Густаф же горел желанием поэкспериментировать (такая редкость!), а из мешочка с бочонками лото выпал именно этот номер. Случайность. И №91 теперь поёт на Небесах «Halleluiah». Может, он даже показывает на Густафа пальцем и говорит Богу: «Запомни этого бастарда и вознагради его по заслугам!»       Штреззер снова глянул вверх. Движения там не наблюдалось.       Эх, «девяностопервый», «девяностопервый», всё-таки ты счастливчик… И никакой ты не «объект №91», а молодой учёный с планеты Мирт по имени Брэм Линьом.       Густаф знал каждого, кто сейчас страдал в «доме боли» и кто там был раньше, поимённо. И он помнил каждого из них в лицо, до того, как лица с них не стирали пытки и опыты Профессора. Эти знания с ним разделяла только картотека в компьютере его отца. Остальные на базе не считали (или боялись считать) мучеников второго корпуса людьми даже в их прошлом, до того, как они попадали в страшное здание. Но Штреззер был уверен, что когда-нибудь он встретит всех этих несчастных, и умение распознавать их по лицам и именам ему очень пригодится…       Он долго принимал душ, стараясь смыть въедливый запах смерти. Где-то в глубине сознания он понимал, что этот смрад ему лишь чудится. Но отказать себе в ставшем ритуальным омовении не мог. «Как грязь и пыль, что ты собрал на тело своё и одежды свои, пройдя длинный путь, ты смываешь водою, также смой грехи с души своей покаянием…» – шептал он. Только каяться ему было запрещено. И он бесполезно всё лил и лил на себя воду в наивной надежде, что она просочится в его тело и, если не отмоет, то хотя бы остудит его сжигаемую совестью душу.       Устроившись на кровати с виртуальной книгой, Густаф стал ждать «ординарца» от отца. Демоническая властность Штреззера-старшего и его прихотливая страсть по всякому поводу пользоваться ею проявлялись даже в том, что отец вызывал к себе нужных людей, из числа тех, что находились на базе, не по видеофону или какому-нибудь другому средству связи, а через третье лицо. Тем самым он подчёркивал, какая пропасть лежит между ним и подчинёнными.       Посыльный не замедлил появиться. Настало время узнать, насколько Густаф хороший актёр.       Кабинет отца освещался лишь пятью мониторами компьютеров. На двух из них воспроизводилось то, что сейчас происходило во втором корпусе.       Характер, интересы, знания Густафа были большей частью внушены ему создателями и базировались на психо-типе его отца. Поэтому Густаф не до конца, но всё же в достаточной мере понимал его мысли и мотивации. Реклифт Штреззер не был садистом. У него не было жуткого влечения причинять кому-то боль или наслаждаться, следя, как она губит человека, ради чувства самоутверждения. Ад свидетель, Реклифт давно самоутвердился без кровавых ванн и пирамид из голов. Не томила его и неуёмная жажда экспериментов с живой материей, которая обуревала Профессора. Реклифт оставался равнодушен и к процессу, и к его результатам. Наблюдение за ходом опытов во втором корпусе было для него рутиной. И единственное, что не отвращало его от этой кошмарной кровавой нудятины, была его гордыня. Бесконечная, как Небо или муки преисподней. Только упрямая идея, что он может это делать, что он может себе это позволить, двигали Реклифтом. Он шёл своей дорогой вопреки всем законам людей и богов, потому что он был единственным, кто устанавливал себе законы. А устав его гласил: жить и делать то, что запрещено другим.       Отец сидел без движения вполоборота к вошедшему Густафу. Только мерцающие отблесками сапфиров в тусклом свете мониторов глаза говорили, что он живой. Тяжёлая, давящая, душная «глубоководная» тишина заполняла кабинет. Густафу всегда было жутко заговорить первым и нарушить её. Но он должен был говорить…       – Вы вызывали меня, сэр?       – Да, вызывал, – загудел размеренный голос, скорее принадлежащий машине, чем человеку. – Что ты снова натворил во втором корпусе?       Конечно, Реклифт видел, что «творит» сын, уж для последнего это было яснее ясного. Поэтому Густаф научился располагаться к камерам под таким углом, чтобы наблюдателю было очень хорошо видно общее и совсем незаметны некоторые мелочи. Но ведь мелочи имеют основополагающее значение. Разве нет?       – Я увлёкся, сэр, – повинно склонил голову Густаф.       – Увлёкся? Или внезапно забыл основы анатомии?       – Простите, пожалуйста, сэр! Это какое-то затмение. Подопытный оцарапал мне щёку, и я пришёл в ярость.       – Тебе следует учиться сдержанности, – со сдержанностью глыбы льда пророкотал Реклифт.       – Безусловно, сэр! – горячо согласился Густаф.       «Ещё бы не учиться! – мелькнула у него крамольная мысль. – Чем я, например, сейчас занимаюсь?»       – Тебе всё не впрок, – Густаф услышал в мёртвом голосе отца что-то похожее на досаду. – Попытайся объяснить, что происходит? Ты как будто специально гробишь объекты. Причём, слишком часто лучшие.       – Сэр, я не в полной мере владею данными мне знаниями и силой. Но лишь практика может помочь мне держать их под контролем и научиться применять на пользу Ордену.       – Я думаю, тебя самого следует держать под особым контролем и подальше от второго корпуса. Чтобы ты не мешал работе Ордена.       – Извините, сэр! Я лишь желаю быть полезным, желаю следовать Вашему учению, желаю постичь до конца Вашу науку. Если Вы разочарованы во мне, если хотите наказать меня за ошибки, я в Вашей власти, сэр. Я безропотно приму как благо любое наказание, какое Вы изволите обрушить на меня. Но прошу, не лишайте меня своего доверия! Не отказывайте мне в удовлетворении моего стремления быть похожим на Вас! Позвольте оставаться Вашим учеником. И я клянусь, что со временем научусь всему в полной мере, чтобы Вы гордились мной, сэр.       – Пока что за четверть века ты поднаторел только в лицедействе, – полыхнул глазами Реклифт.       – Сэр, Ваши подозрения больно ранят меня…       «Господи, я могу быть и откровенным!» – уколол себя Густаф.       – Я вот тебя «пораню» за твою криворукость и вспышки ярости, – отсёк Реклифт подобострастие отпрыска.       «Не следует забывать, в кого я вышел! – проглотил Густаф готовые сорваться с языка пеаны сидящему перед ним сатане. – Играй да не переигрывай!»       – Я в Ваших руках, сэр, – уверенно, но с покорностью ответил он. – Если Вы хотите покарать меня – я в Вашем распоряжении. Пусть это будет уроком для меня.       – Да уж… Ты заслужил кару…       Реклифт в глубокой задумчивости отвернулся к экрану компьютера, пробежал пальцами по сенсорной клавиатуре и с бесстрастным видом уставился на хронику бойни в корпусе №2.       – Сэр? – осторожно напомнил о себе Густаф.       – Отправляйся спать. На этот раз я тебя милую, – равнодушно обронил Реклифт.       – Ваша милость не имеет границ, сэр! Я не могу передать словами, как она волнует мою душу и призывает меня направить все свои силы и помыслы на служение Вам.       – Не лебези! Отправляйся.       Реклифт отвернулся к монитору. Густаф тихо стоял у двери. Прошла минута. Две. Три.       – Ты всё ещё здесь? – не оборачиваясь, спросил Реклифт.       – Не сочтите за дерзость, сэр.       – Что тебе нужно?       – Сэр, могу ли я говорить с Вами?       – Говори, – своё внимание Реклифт обозначил полуоборотом головы в сторону Густафа.       – Вернее, я хотел бы обратиться к Вам с просьбой.       – Говори, – Реклифт полностью повернулся к нему.       И от его сверлящего взгляда Густаф смешался в чувствах, потеряв часть решительности, с которой он вошёл в кабинет.       – Сэр, Кларенс назначен Вами сопроводителем груза на Эктей?       – Да.       – Сэр, моя просьба состоит в том, что, если Вы не имеете для меня иного поручения или не нуждаетесь в моей помощи на Карбуне, я смею Вас просить, чтобы Вы отправили на Эктей вместо Кларенса меня.       – Причина? – без интереса спросил отец.       – Э… Сэр, у меня кой-какие дела на Эктее.       – Какие у тебя могут быть там дела? – от голоса Реклифта явственно повеяло угрозой.       – Э…       – Перестань мяться! Что ты задумал?       «Осторожно, Густаф, осторожно! Рыбка клюнула! Теперь главное, чтобы она не сорвалась или не утащила тебя в своё подводное царство».       – Сэр, я хотел бы навестить приятеля, – робко признался Густаф.       – Приятеля? На Эктее? Густаф, что ты выдумываешь? Не смей мне лгать!       «А вот теперь начинается смертельный номер, многоуважаемые дамы и господа!»       – Простите, сэр… Конечно, сэр… Я не знаю, как сказать… – затрепетал Штреззер-младший.       – Языком. Он тебе для этого и дан.       – Сэр, Вы помните, как отправляли меня на Эктей в прошлом году?       – Конечно, помню.       – Так вот… В ту экспедицию я посетил там один, с позволения сказать, лупанарий. А в нём оказалась такая искусница! Она такое вытворяет!       – Избавь меня от подробностей проявления твоего легкомыслия, – громыхнул Реклифт.       – Простите, сэр… – сник Густаф.       – И это причина?       – Не сочтите за дерзость, сэр, эта гетера – просто волшебница!       Реклифт погрузился в мрачные раздумья.       – Не помню у себя такой же страсти к плотским утехам. Это уже что-то твоё. Личное. И мне это не нравится, – сухо заключил он.       – Простите, сэр. Впредь я буду держать себя в узде. Когда на то Ваша воля, – приняв самый покаянный вид, промолвил Густаф.       – Моя воля…       – Сэр?       Реклифт снова отвернулся к мониторам, бросив через плечо:       – Что ж, отправляйся. Резвись. И помни мою доброту!       – Благодарю Вас, сэр!       Густаф порвался склониться к руке отца, но тот категорическим жестом его остановил.       – Кларенс полетит с тобой. Он проследит, чтобы ты не слишком увлекался.       – Да, сэр. Понял, сэр.       – Направь его ко мне. Я изменю его инструкции.       – Да, сэр. Доброй ночи, сэр.       – Доброй ночи, – без капли эмоций отозвался Реклифт, уже занятый какой-то компьютерной программой.       Густаф откланялся, щёлкнув каблуками, и вышел за дверь, едва сдерживаясь, чтобы не хлопнуть ей так, что она бы вылетела вместе с косяками.       «Чёртов мерзавец! Ну, почему не отправить его одного?! Предусмотрительный во всём… Но не всевидящий, однако».       Сжатые в кулаки пальцы затрещали от напряжения.       «Кларенс… Господи, да когда же это закончится?!»       И снова дождь слёз орошает белую пустыню его щёк…