О, это голая правда. О, это истины свет. Куда податься? Иных мест больше нет – Только в кабак…
Густаф насвистел мотив. Да уж, на его «исторической родине» умели писать цепкую музыку! Итака так Итака! В «Кабак» так в «Кабак»! Когда Густаф получил разрешение на посадку с космодрома Обужа, он внёс в бортовой навигатор параметры соответствующего манёвра, и, оставив процесс на попечение автопилота, закрылся в маленькой лаборатории корабля, которая, по сути, являлась просто переоборудованной каютой. Остался последний штрих в канве его замысла, и ему снова предстояло бороться с собственным инстинктом самосохранения. Чип, конечно, дело хорошее. Но в идентификации личности может оказаться и несущественной деталью. Мало ли что контрольно-пропускной службе в голову взбредёт, мало ли какая муха покусает её служащих. А о ядовитости местного гнуса Густаф имел недостаточную осведомлённость. Поэтому он хотел лишний раз поберечься и сделать так, чтобы его регистрация на Итаке строилась именно на показаниях чипа, а не на дактилоскопии, например. Да и от опостылевшего отцовского лица хотелось избавиться, в придачу к тому, что, всё-таки, он был несильно похож на Линьома, и с этим тоже надо было что-то делать. Штреззер выставил на лабораторный столик литровую колбу с кислотой и окружил её свитой из пробирок с различными реактивами. «Внутренний страж» наблюдал за его действиями с равнодушием. Густаф часто занимался опасными химическими опытами и всегда был очень осторожен. Сейчас тоже ничто не предвещало беды. Даже оказавшаяся среди пробирок петарда. «Страж» насторожился лишь тогда, когда Густаф поднёс к бикфордову шнуру зажигалку. «Это опасно!» – раздалось предупреждение в голове Густафа. – А я сейчас выйду за дверь, – невозмутимо соврал Густаф. «Уходи немедленно!» – Да сейчас, сейчас, зануда! Вот только патрон поправлю… Штреззер, чуть склонившись, протянул руки к колбе с кислотой. «Стой! Нет!» – заверещал авиационной тревогой «страж». И одновременно грянул взрыв…Глава третья
2 апреля 2014 г. в 15:22
«Кларенс, Кларенс!
Я так тебя люблю, что не замедлю
На небеса твою отправить душу,
Коль примут мой подарок небеса».
У. Шекспир «Ричард III»
Тряска умерилась. Стены гудели тише.
«Ещё не больше пары часов, и корабль выйдет из полосы бурь. Тогда пилот сообщит на базу, что они благополучно пересекли звёздное скопление», – прокатилась из одного угла сознания в другой вялая мысль.
Времени осталось только на поступки, а не на размышления. Значит, нужно выбирать, что делать. Либо оставить всё, как есть, дополнительно добавив себе плетей за принесение в бесполезную жертву Брэма Линьома, и знать, что список жертв не закончится его именем. Либо пытаться довести начатое в «доме страданий» до конца, пополнив список жертв сейчас, в надежде, что они всё-таки станут последними в нём. Но нет гарантии, что и они в итоге не окажутся «бесполезными». Два зла на выбор, и оба равноценны.
Густаф, вытянувшись, лежал на откидном пологе и пытался растворить взглядом низкий потолок своей каюты. Всю прошлую ночь, не сомкнув глаз, весь день подготовки к полёту и все следующие десять часов круговерти в звёздных штормах он думал над тем, что выбрать и что ему будет от этого выбора. «Что будет» он, впрочем, и так знал – новые терзания совести. Его заботил другой, сравнительно прагматичный, вопрос: какова будет разница в болезненности этих терзаний? Штреззер отметил в себе изрядное торгашество. Совсем как у того горе-адвоката из древнего французского фарса, который и в аду продолжал кричать «апеллируйте!». Ну, так пусть Бог его за это покарает. А сейчас лучше пускай внушит силы на принятие решения. Глупо молить Господа о настрое на преступление против его же заповедей. Но Густаф и тут нашёл оправдание предательскому укору логики – он же не обычный человек. Какие-то вопросы он не может решать, полагаясь только на собственную свободу воли. По одной простой причине – эта самая свобода воли была сильно урезана для того, чтобы Густаф давно «сделал ручкой» и Профессору, и отцу, и Карбуну. Но её было предостаточно, чтобы он не переставал грезить о Свободе и жить своим умом.
Милая, нежная, сладкая, ласковая, благодатная Свобода! Его наречённая мать! Она влекла его, манила, звала. Он рвался к ней, но едва мог дотянуться в явь к её распахнутому настежь образу, простершемуся перед ним в каких-то жалких полумгновениях-полумикронах, в той мелочи, которая необходима для обращения «нельзя» в «можно». Мелочи, которую невозможно измерить ни одним прибором, но которая порой разрастается до миллиарда миллиардов парсеков скомканных в вязкий комок страхов и сомнений – химер нашего сознания.
А что делать, если эти химеры расселены там насильно? Густаф много размышлял над тем, почему отец вместе с внушением ему рабской животной покорности, как остальным клонам, влил в него своё страстное вольнолюбие, спорящее с дерзостью Люцифера. Чего он хотел этим добиться? Было ли это одним из его странных экспериментов или ещё более странным проявлением любви, Густаф не понимал. Больше всего он ненавидел отца именно за то, что тот сделал его таким «половинчатым». Ведь, оставайся Густаф лишённым самостоятельности, способности осознания того, что он всего лишь винтик в зловещем механизме Ордена, будь он лишён духовных сил на противодействие подчинению, он бы не так мучился. Его страдания были бы муками никогда ничего не знавшего, кроме кандалов, раба, а не свободного человека, обращенного в рабство. Но Густафу дали пригубить хмель Свободы. И, Боже, Боже, какой у него был вкус! Вкус счастья! И, так раздразнив его душу, у него отняли этот нектар. А он уже был заражён им раз и навсегда. Никакая лоботомия уже не могла изгнать его пьянящее жгучее послевкусие. А ломка от недостачи Свободы была страшнее ломки от нехватки треклятого витафора. За эту пытку Густаф ежесекундно проклинал отца. Но и благодарил его и даже любил за то, что тот познакомил его со Свободой. Единственное, за что он его любил и называл «отцом».
Остолблённый со всех сторон запретами, насильно вживлёнными в его сознание, Густаф находил утешение своей тоске в «индивидуальной программе формирования психо-типа», как это называлось у его творцов. Это была та поблажка в «рыцарском воспитании», что предоставил ему лично Реклифт. Когда в юном Густафе был сформирован базис знаний отца, Реклифт практически пустил его дальнейшее обучение на самотёк, то ли наблюдая, возможно ли наследование характера на генном уровне, то ли преследуя иные цели, суть которых была скрыта от всех. И из всего ассортимента терабайт информации, что предлагалась Густафу своеобразным десертом, к тому, чем уже нагрузили его мозг, он особенно налегал на художественную литературу.
Книги! Свобода жила в них! Свобода выплёскивалась из них на Густафа солёными брызгами грозных бурь и тёплыми дождями. Она овевала его полощущимся в крыльях парусов дыханием Эола и сметала реактивной струёй несущихся ввысь самолётов. Свободный, он парил вместе с чайками над простором моря или уходил в кипящие недра планет. Он мчался с лошадьми по бескрайним равнинам. Он с орлами поднимался над горными кручами. Он лежал в мятных луговых травах, пропитываясь их соками и росой. Он прорывался сквозь выжженные солнцем пустыни. Он собирал звёзды, как землянику на лесной поляне, и составлял из них новые причудливые созвездия и одно слово на сотне языков: «Свобода!»
Это был другой мир. Параллельное измерение. Иная Вселенная. И все её бесконечные просторы, переполненные неисчислимым множеством направлений и приключений, не значили ничего без людей, что жили в том удивительном мире цепочек букв, как цепочек ДНК, хранящих загадочный код Жизни. В их поступках и душах Свобода выражалась ярче, чем во всех образах пространства. Эти люди радовались и печалились, любили и ненавидели, рождались и умирали, если и подчинённые какому-то замыслу, то стоящему неимоверно выше понимания любого человека и из-за своей удалённости фактически не влияющему на их жизнь. И в ней всё было обусловлено только желаниями и свободой выбора отдельной личности. Эта «свобода выбора» служила импульсом для другой личности, а та в свою очередь порождала такой же «свободный импульс» в ответ. Но одновременно этот эффект распространялся и на третью, четвёртую… миллионную личность. И шла цепная реакция! А в ней клокотало первородное пламя Свободы. Этих людей тоже ограничивали законы и правила. Но они были придуманы ими самими! И люди могли их нарушать, следуя своей свободе выбора. Боги, злой Рок, каприз Фортуны довлели над ними? Но герои книг бросали вызов им всем и себе, прежде всего. Они гибли, поверженные мстительностью богов, или сгорали в пепел от жажды свободы, порождённой собственными пылкими сердцами. И боги завидовали этим тщедушным смелым созданиям. Они восхищались их отвагой и яркостью кратких жизней. В роковом столкновении люди в итоге побеждали, всегда оставаясь свободными, и оставляя за собой последнее слово: «Ты можешь растоптать меня, но сломить никогда!» Лишь один из них смирился с решением, принятым за него высшей силой. Однако всё равно произнёс: «Делай, что задумал, быстрее, пока я не изменил решения!»* В той жизни даже боги зависели от людей. За две с половиной тысячи лет до Гегеля об этом говорил Гомер…
А Густаф ощущал себя пешкой в руках некого демиурга или, скорее, какого-то зловредного писаки, сделавшим его персонажем своей трагедии. И этот гипотетический автор – архитектор его жизни – жёстко пресекал любые проявления инициативы Густафа, любые претензии на собственное мнение. За него всё было спланировано заранее, и многое из этого он нарушить не мог… Не был способен воплотить желание в действие, потому что сильнее его желаний было табу, отпечатавшееся в его сознании тревожным красным сигналом «Стоп».
«Я словно волк из стихотворения русского поэта, – думал Густаф. – Я также оцеплен красными флажками. И бегаю по кругу в этой нелепой ничтожной изгороди, существующей только в моём воображении и во вживлённых мне, как тот пеленгатор, инстинктах. И когда я решился, наконец, вырваться из этого колдовского оцепления, я угодил в капкан. И что теперь? Сидеть на цепи всю вечность? Или отгрызть лапу и осуществить так долго подогреваемую в душе мечту? Конечно, мечта стоит лапы! Если это действительно «лапа», а не Кларенс…»
И дёрнул же дьявол отца послать его вместе с ним! Он как будто предчувствовал что-то и решил подстраховаться, зная, что на Кларенса Густаф вряд ли замахнётся.
Братик, Кларенс! Джей, как они, рыцари Ордена, прозвали его. И «J» была первой буквой от слова «Joker».* Его отец (или прототип, или донор, или как угодно) погиб в первые месяцы пребывания Профессора на Карбуне. Густаф мог судить о его личности только по тому психо-типу, что был внушён его клону. И Штреззера немало удивляло, как такой человек мог связаться с Орденом, что заставило его пойти по пути зла.
Пребывание Джея на базе производило такое же впечатление, как ларёк с мороженым в центре огненной геенны. Мягкий и наивный, с очень непосредственным чувством юмора, проявляющемся в детских проказах, вроде того, как подложить кому-нибудь яйцо на стул или сунуть жука за шиворот, казалось, Кларенс никогда не унывал – без улыбки его можно было увидеть крайне редко. Кларенс мог улыбнуться даже тогда, когда это было просто невозможно…
Однажды, когда им было по пятнадцать лет, Кларенс в шутку отвесил Густафу подзатыльник. Штреззер бы не обратил на это внимания, привыкший к такому поведению друга, но за их спинами вдруг раздался громовой раскат голоса Реклифта, на беду оказавшегося рядом и заметившего фривольность Кларенса по отношению к своему отпрыску. «Дай ему сдачи!» – приказал он. Густаф не смог не подчиниться. Он сломал Кларенсу челюсть и нос…
Сердце Густафа выдержало в момент экзекуции Кларенса под жестоким надзором отца. Но оно разбилось на следующий день, когда он, истязаемый беснующейся совестью, пришёл проведать искалеченного товарища. Кларенс не мог говорить или мимикой выразить настроение от явления виновника своего бедственного положения. Он взял лежавший на стуле рядом с его кроватью планшет, быстро начертил в нём что-то и передал Густафу. И Штреззер упал перед ним на колени и, рыдая, припал к его руке. На панели планшета был изображён довольный жизнью смайлик.
Правда, в дальнейшем Кларенс позволял себе шутки в адрес Густафа лишь в словесной форме. И только наедине.
Густаф не просто любил Кларенса. Он в нём души не чаял! Это был самый дорогой для него человек на Карбуне. Они вместе росли в «инкубаторе». Они вместе делили горести и редкие радости в окружающем их заполненном ужасами мире. Они вместе висели на цепях во втором корпусе, когда в угоду создателям меняли их облик. Кларенс стал одним из немногих, кто пережил то время и те пытки, которые назывались «актом творения». И он всё шутил и смеялся, будто он не подопытный кролик или убийца поневоле, раб в этом рукотворном аду, а турист на каком-нибудь курорте. Штреззер ведал, сколько слёз стоит за этим внешним простодушием. Показная шумная весёлость Кларенса стала защитной реакцией его психики, находящейся в постоянном стрессовом состоянии. Кларенс ненавидел Орден и всё, что с ним связано. В том числе и себя. Но он был выращен рабом, и эта ненависть оставалась ему неясной, как навязчивый ночной кошмар. Он просто научился с ней жить, будучи неспособен с ней бороться.
Густафу же было дано гораздо больше за счёт «свободной программы обучения». Он осознавал, чем и почему вызваны боль и раздражение в его душе. А, понимая, мог искать способы противодействия им, и даже попытаться применить какие-то из них на практике. Это притягивало впечатлительного Кларенса к Густафу. После первого побега, когда Штреззера вернули из мясорубки второго корпуса и оставили зализывать раны, Кларенс пришёл к нему и, умываясь слезами, говорил, как он восхищается смелым братишкой.
«Братья» – так они называли себя. Они не были даже дальними родственниками. И это слово не подразумевало их причастность к Ордену. Но сильнее кровных уз и обязательств синдиката их объединяли необычное рождение и страдания. И любовь.
И теперь между Густафом и его первой любовью – Свободой – стоял любимый брат. Густаф не мог решить: остаться с ним и продолжать грешить во втором корпусе или выбрать Свободу, но прежде расплатиться за неё ещё одним грехом.
Штреззер осознал, что не спасается из преисподней, а просто меняет один их сорт на другой. Если у него всё получится, он избавится от давления отца и Профессора. Но с ещё большей яростью его будет грызть совесть за то, как он этого добьётся. Цель оправдывает средства – такую аксиому вбили в его голову. Теперь он должен был применить её на практике, задавшись целью сбежать из ада. Но из него невозможно было сбежать. Не потому, что он бескраен или огорожен огненным забором высотой в десятки миль. Ад - это мы, он в нас самих. И от себя не сбежишь. Если только в приветливые объятья смерти.
Густаф направил в лицо ствол бластера. Жерло уставилось на него бесконечным манящим туннелем в неведомое. Может быть, теперь получится? Сейчас, когда его душа кипит протестом против того, чтобы он прошёл по тропинке, в незапамятные времена проторенной Каином. Сейчас, когда он презирает себя как никогда раньше.
Руки одеревенели и застыли вытянутыми, инстинктивно держа оружие как можно дальше от тела. Густаф попытался приблизить к себе пистолет, упереть его в лоб. Бесполезно! К протестующим рукам присоединился мозг, отчаянно засигналивший красным знаком «СТОП!».
– Да пошёл ты! – взвыл Густаф, напрягая все мышцы.
Палец надавил на курок. Грянул выстрел. Штреззер вскочил с опалённым ухом. В пологе, там, где пару секунд назад покоилась его голова, зияла прожжённая дыра.
Его рефлексы снова оказались быстрее! Твари! Твари! Твари! Как им удалось так запрограммировать его мозг? Как?!
Мужчина отшвырнул бластер и, обессилено привалившись к стене, закрыл глаза. Практически сразу явились они. Они протягивали к нему изуродованные руки, как нищие за подачкой, и обиженно поднывали: «Братик, если хочешь убить – убей меня! Меня!»
– Господи!!!
Он же уже оправдывает братоубийство нежеланием убивать братьев. Один заплатит за всех. Но один самый любимый!
Протяжный хриплый стон сорвался с губ Штреззера.
Он не прав, неся милосердие во второй корпус, мотивируя это любовью. Он не прав, отнимая у людей, которые томятся там, надежду на избавление от мук, опять же оправдываясь, что слишком любит их, чтобы лишать жизни. Он не прав, ища свободы, через чужое страданье. Он не прав, продолжая страдать в угоду чужой свободы, когда может это прекратить. Он окружен ошибками со всех сторон! Он плывёт в этих ошибках как в море. Кровавом море грехов... Этих грехов слишком много на его душе, чтобы теперь заниматься сортировкой и говорить: «Вот этот грех более серьёзен, а этот менее. Поэтому первый поглощает второй. И путём частичного сложения…»
Но при любом сложении или вычитании перед Густафом маячил уроборос.*
Штреззер до судорог в висках сжал зубы. Последствия одного пути он знает, конец другого ему неведом. Значит, нужно двигаться по нему, как бы ни было тяжело, пока есть силы идти. И узнать, что там впереди: тупик или новый путь в новую жизнь.
Сейчас у него всё получится! Никаких импульсивных действий – он всё продумал. Он не совершит такую же глупость, как в его первый побег, когда он, пойдя на поводу у эмоций, без всякой подготовки и плана действий рванул с Карбуна куда глаза глядят.
Тогда, десять лет назад, ему ещё не хватало опыта пилотирования звездолётов. Чудо (относительное), что он не погиб в штормах звёздного скопления, окружающего планету. Но заблудился практически сразу и за два дня метаний меж звёзд сжёг всё топливо, так и не отлетев от Карбуна и на тысячную часть парсека. В довершение этой бесплотной борьбы началась ломка. Он не удосужился взять с собой запас чёртого зелья – «Аве ролла». Ещё через пару дней корабль запеленговали и вернули на базу. И Густаф в который раз смог оценить мастерство палачей Профессора.
Теперь он возмужал. Мозгов у него прибавилось.
Он предоставил вести корабль наёмнику-пилоту из числа тех контрабандистов, что снабжают базу. Пускай этот бедолага сделает основную работу, а когда наступит срок, Густаф его низложит. Главное, успеть это сделать до того, как пилот отправит на Карбун сообщение о выходе из зоны звёздных бурь. Тогда всё можно будет представить так, будто корабль погиб среди белого пламени и магнитных аномалий. Вполне достоверно – он не первый, кому не повезло. Вероятность, что в подобную версию уверуют хозяева, очень высока. Ну, он бы, по крайней мере, точно поверил в подобное…
Но, кроме данного пункта, есть кое-что поважнее. Спейс-трак, отправленный на Эктей, нёс на борту больше центнера витафора, необходимого для армии големов местного царька. Густафу этого количества зелья хватит на год. А потом он придумает способ производить его самому или найдёт противоядие.
Вот за этим он так напрашивался в рейс. Теперь от того, чтобы перемахнуть линию красных флажков, его удерживает только сентиментальное чувство к Кларенсу.
Несложно догадаться, какими инструкциями его снабдил Реклифт: при возникновении «проблем» с Густафом любой ценой в любом состоянии вернуть последнего на Карбун. Кларенс – раб. Он выполнит указания. Злиться на него за это или пытаться переубедить бессмысленно и бесполезно. Подобное закончится стычкой, в ходе которой Штреззер с высокой долей вероятности одержит верх.
Густаф рассматривал вариант с возможным обезвреживаньем Кларенса и высадкой потом его на какой-нибудь планете. Но ему пришлось забраковать такой план. Живой Кларенс нашёл бы способ сообщить на базу о бегстве Густафа. Увы, подобное поведение у Джея, как говорится, в крови. И не по его хотению, конечно. Штреззеру же нужно было, чтобы его считали погибшим вместе с кораблем в скоплении NGC6397. А значит, он должен был исчезнуть без злополучных свидетелей.
По сходной причине была отметена идея тихого дезертирства с Эктея. Мало того, что хозяевам стало бы ясно, что к чему, так ещё бы и трюм корабля освободили от «заветного», чёрт бы его побрал, витафора.
Существовало и другое зловещее «но» в обоих планах, подразумевающих сохранение жизни Кларенсу. Густаф мог смириться с тем, что его бы искали и преследовали. Дьявол с ними! Как-нибудь выкрутился бы. Однако братику за то, что тот «упустил» Штреззера, светила страшная участь. Его бы всё равно казнили. А примерами казней на базе лучше не тревожить воображение… В любом случае, Густаф оставался бы повинным в его смерти. И о косвенной причастности к этой беде речь не шла. Он один – fons et origo mali.* Один за всех…
Густаф прошёл в каюту Кларенса. Брат лежал на откидной койке и с блаженным отстранённым видом наблюдал за висящими перед его взором словами и картинками голографической книги. Снова Льюис Кэрролл? Он без ума от этой сатирической сказки.
Штреззер сел рядом с ним на край койки.
– Привет, Джей! У тебя снова свидание с Алисой? – голос предательски дрожал.
Кларенс просиял, отключил книгу, и она растаяла в воздухе. Он горячо обнял Штреззера.
– Как здорово, братишка, что ты напросился лететь со мной! – в глазах Кларенса искрилось мальчишеское озорство. – Повеселимся всласть!
– Точно, братик! Повеселимся. Еще как… – с нежной грустью улыбнулся Густаф, похлопывая друга по плечу.
Стремительное и короткое, как выстрел, движение руки, и Кларенс с вывернутым к спине счастливым лицом повалился с полога к ногам Штреззера.
Вот и всё. Пути назад нет. Он перегрыз лапу и вырвал себе сердце. Он прыгнул за флажки. А его там встретила пустота. Ни радости. Ни удовлетворения.
Густаф опустился перед телом на колени и закрыл глаза Кларенса, в которых ещё не успел потухнуть азартный огонёк безобразий, которые ему уже никогда не проделать.
– Освободись, братик. Да падут твои грехи на меня. Да примет тебя Господь милосердный в свои объятия, – прошептал Густаф короткую молитву.
Он не просил прощения. Никогда. Он считал это бессмысленным. Даже веря в милость Бога, он не просил прощения и у него. Наоборот, часто он молил о каре…
Но, или Бога не существовало, или он был глух к его мольбам, или (и это волновало Штреззера) Бог медлил, изобретая для него возмездие, ужас которого превосходил бы всё доныне пережитое Густафом. Что ж… Пути Господни неисповедимы.
– Делай, что задумал, – угрюмо процедил Густаф. – И я буду делать, что задумал. А в конце посмотрим, совпадают ли наши замыслы. Или увидим, кто из нас лучше мухлюет.
Пилота было жалко. Не так, как Кларенса, но всё же он тоже был живым человеком. Только волк, таящийся в душе Густафа, вырвался на свободу. И этот зверь больше не собирался считаться с правилами людей. Слишком много уже заплачено, чтобы рядиться о скидках.
А с рабочими-киборгами никаких «вопросов чести» не возникло. Для Штреззера они никогда ничего не значили.
Корабль был положен Густафом в дрейф в получасе лёту до условной границы звёздного скопления. Предстояло много работы.
Все тела он отправил в мусоропровод, выходивший в одну из дюз спейс-трака. В пламени двигателей от бывшего экипажа даже пепла не останется. Над Кларенсом он тихо поплакал. Потом он посвятит этому гораздо больше времени, а сейчас нужно было потрудиться, не отвлекаясь на сантименты, чтобы обеспечить себе это гипотетическое спокойное время для слёз и угрызений совести.
– Мы встретимся, братик. Мы обязательно встретимся когда-нибудь, – Густаф поцеловал оледеневшие губы Джея. – Так до встречи!
Люк мусоропровода захлопнулся.
Затем Штреззер в течение нескольких часов тщательнейшим образом обследовал доступные ему отсеки корабля на наличие следящих устройств. Нашёл пару пеленгаторов. Густаф подозревал, что на борту есть ещё несколько спай-читеров, в том числе и снаружи, на обшивке. Но вопросом их ликвидации он собирался заняться позже, когда найдет подходящую пристань.
Оставалось проделать самое трудное в его затее. Но теперь не казавшееся ему таковым, после того, что он сделал с Джейем, после того, как он решился на этот шаг. Однако задача стояла перед ним не простая. Она подразумевала под собой нанесение вреда собственному здоровью. А против подобных выходок в мозгах Густафа был вдолблен вполне конкретный клин с полыхающей ярче пламени ока Саурона табличкой «Запрещено!». Когда он видел в воображении эту картину, все мышцы в нём приходили в расстройство и не слушались его. Они немели, ослабевали, парализовались. А в ушах гремел механический голос отца, скручивающий жилы, точно средневековая дыба: «Остановись!» Не страх боли или смерти, а именно эта своеобразная запрограмированность препятствовали Штреззеру в осуществлении суицида или флагеллантства*, которые из-за невозможности реализации, но постоянного мельтешения в мыслях превратились в навязчивую идею. «Idea hicks»*, – часто усмехался себе Густаф.
Тем не менее, он надумал добиться своего не мытьём так катаньем. В связи с чем убаюкивал аргуса* в своём сознании посулами, что ничего серьёзного с ним не случится. Он задумал маленькую операцию. Это как ногти подстричь. Он же не убивает себя маникюрными процедурами, хоть и избавляется от некоторой части своего тела?
Рассуждая вслух сам собой в подобном ключе, Густаф переключил звездолёт в режим левитации и спустился в машинное отделение к силовой установке маглевита. При входе в отсек физическим воплощением запрещающего сигнала, горящего перед его внутренним взором, мигала красная надпись: «Двигатель МУЛ* включён! Не входить! Опасно для жизни!»
– Да я на минутку, – беззаботно отмахнулся от таблички Штреззер, одновременно пытаясь оторвать от пола взбунтовавшиеся против его приказов ноги.
Раз шажок. Два.
Он ощущал себя младенцем, учащимся ходить. Его это даже позабавило: учиться ходить навстречу смерти.
Третий шаг. Четвёртый! Теперь нажать на кнопку и открыть двери…
«Не смей!» – оглушил его взрыв в голове.
– А я и не смею, – покорно согласился Густаф. – Мне только дверь открыть. А дальше я ни ногой! Что же я, псих, по-твоему?
Ненавистный «страж» в его сознании согласился, что Штреззер не псих. Но всё равно ещё несколько минут Густафу пришлось потратить на то, чтобы поднять набравшую несколько лишних тонн веса руку и ткнуть в клавишу замка.
Створки раздвинулись, и почти сразу Густаф почувствовал, как у него задрожали зубы в дёснах. Бешено запульсировала кровь в артериях и венах, а сердце наоборот будто замерло, раздулось раза в три, и ему было тесно в груди. Страшная невидимая сила сжала виски, казалось, глаза вот-вот лопнут от давления. Перед ними замелькали чёрные концентрические круги.
Боль и панический ужас неясной природы заглушили и собственные мысли Густафа, и голос «стража», настойчиво требующий от него немедленно покинуть отсек.
– Сейчас!!! – заорал Штреззер, чтобы хоть как-то придти в чувства.
Он и сам был бы рад скорее убраться отсюда, но ему требовалось продержаться ещё тридцать секунд и ухитриться не потерять сознание при этом. А он и так уже балансировал на грани обморока, чувствуя, как его одновременно сплющивает и разрывает с одинаковой силой во все стороны. И секунды текли медленно-медленно, точно чудовищное магнитное поле двигателя удерживало даже их, неподвластных ничему в этом мире.
Сколько он ещё простоял в дверном проёме, Густаф понятия не имел. Но закончилось всё внезапно. Его рука сама собой ударила по кнопке, и он опрокинулся навзничь без сознания с льющейся из носа кровью.
Его обострённые рефлексы, чутко настроенные хозяевами на максимум чувствительности, способствующей выживанию, вырвали Густафа из пропасти забвения, когда он начал захлёбываться рвотой. Проклятье, он впервые был благодарен своим творцам за то, что они сделали с его сознанием. Он желал себе гибели, но точно не «королевской»!*
Отплёвываясь и кашляя, прижимаясь к стенкам, Штреззер убрался восвояси из машинного отделения. Он кое-как умылся ледяной водой и принял раунатин.
Немного оклемавшись, Густаф обследовал себя сенсором обнаружения трэкеров. Его предположение оказалось верным: мощное магнитное излучение заставило навсегда «замолчать» его поисковый маячок.
Окрылённый такой победой, Густаф разложил перед собой аптечку, намереваясь продолжить собственное членовредительство.
– Вот видишь, – приговаривал он, – я готов вовремя остановиться. Мне нужна маленькая косметическая процедура.
Мозг никак не отреагировал на приготовления Густафа. Не выла сирена. Не пламенела надпись «Стой!». Густаф даже с надеждой подумал, а не угробил ли магнитной аномалией прописанные в его сознании правила, как подобное возможно с информацией компьютерных жёстких дисков. Но прагматичная сторона его натуры быстро разубедила Штреззера в этом предположении, заявив, что просто его нервная система сейчас находится в шоковом состоянии. Но через пару-тройку часов она снова будет в норме. Как это ни прискорбно…
В склянку с дезинфицирующим раствором булькнул чип-идентификатор, который Густаф вынул из тела бедного Брэма Линьома. Это был его пропуск во внешний мир. Паспортная система с вживлением в организм чипов-контролеров давно устарела, но никто её не отменял. И находились люди, которые по малопонятной блажи напичкивали себя всякой электронной дрянью. Одним из таких чудил оказался Линьом. Штреззер выразил ему признательность за это. Естественно, Густаф мог обойтись и без этого устройства, но хотел иметь на руках заведомый козырь. Чип давал некоторые гарантии, что в космопорту ему не придётся проходить проверку со снятием папиллярного рисунка или анализом ДНК. Чип же гарантировал ему и заведомое положение в обществе, избавляя от необходимости становиться на учёт в кредитной службе, где обязательно бы возникли вопросы, кто он и откуда. Всё это было чревато привлечением полиции, а на любой контакт с ней в голове Густафа тут же вспыхивал проклятущий сигнал запрета.
Поместив чип в разрез на предплечье, Густаф наложил на ранку аккуратный, едва заметный шов и обработал припухлость раздражённой ткани стимулирующим регенерацию раствором.
Неплохо-неплохо. Штреззера больше нет. Зато воскрес Линьом! Восславим же Господа нашего за это чудо!
Густаф вывел спейс-трак из звёздного скопления и, переключив управление на автоматику, занялся изучением Галактикографического атласа. Выбор места будущей дислокации оказался увлекательным занятием. Но Штреззер осадил разыгравшийся к путешествиям аппетит, определив несколько чётких критериев планеты, которой суждено было приютить беглеца. Она должна была быть тихой, находиться на удалённой периферии и иметь относительно небольшую колонию, где можно было бы при необходимости разжиться средствами к существованию, и где бы на пришельца косо не смотрели и не приставали с расспросами. В этом отношении провинция всегда была гостеприимнее столиц.
Планет, подходящих под заданные параметры, существовало более чем достаточно. Любая из них могла надёжно укрыть Штреззера. Всё дело оставалось во вкусе. А по вкусу Густафу пришлась планетка системы Пёрл под скромным названием Итака. Мужчина расплылся в снисходительной улыбке и над теми, кто окрестил планету, и над своей романтичностью, влекущей его к этому затерянному в Космосе островку.
Просматривая справочную информацию о планете, Густаф уже не удержался от хохота, прочтя искажённое космолингвистической транскрипцией название колониальной столицы – Обуж.*
Воображение Густафа живо нарисовало древний приземистый синий родстер с выпученными фарами, мчащийся по горному серпантину, словно спасаясь от объятых пожаром заката небес позади. В памяти всплыли слова старой песни: