МГНОВЕНЬЯ ЛЮБВИ

«Пожар утихнет боли, Всё истребив кругом. Поток иссякнет слёз, Когда остынет кровь. И в накипевшей соли, В глухом, немом, слепом Миру оставь обоз Проблем, взяв лишь любовь». Г. Штреззер       – И как Вас только угораздило? – горестно качала головой молодая медсестра, обрабатывая охлаждающим раствором обожженные руки Штреззера.       – Да вот такая вот оказия! – бодро ответил тот. – Увлёкся опытом, пока корабль причаливал в этом оазисе среди космической пустыни. Но у автопилота оказались какие-то свои представления о «мягкой посадке». Маленький толчок – и вот я предан Вашим заботам…       Как и рассчитывал Густаф, в его легенду поверили. Увидев, в каком он плачевном состоянии, его вообще не стали проверять в космопорту, а сразу отправили в больницу. Боже, благослови провинцию и доверчивость её населения!       – Теперь Вам достанет опыта на всю жизнь, – вздохнула девушка. – Эх, мужчины! Всё бы вам баловаться с опасными игрушками… Теперь такие рубцы останутся!       – Не беспокойтесь! На мне всё заживает, как на собаке.       Девушка только снова печально вздохнула.       Густаф заинтересовался ей и её грустью. Неужели она действительно так остро переживает за здоровье своих пациентов? Или ей просто скучно здесь на Итаке? Нет, эту мысль он отмёл. Он чувствовал, что девушку здесь держит что-то иное, помимо общественного долга.       Штреззер украдкой присматривался к медсестре. Привлекательна, но такой «привлекательности» он ещё не встречал. Он не назвал бы медсестру красавицей, если бы ему показали её викад или видеозапись. Самая обычная внешность, как у миллиона других девушек, чья симпатичность более проявляется не в соблазнительности, а в строгости и деловитости, бросающими вызов ловеласам своей, часто лишь внешней, неприступностью. Красота молодой женщины не выражалась в её внешности. Она имела иную природу. Она была у неё внутри и обнаруживала себя в движениях, в голосе, в невысказанной печали, в ауре добра, окружающей медсестру незримой магической сферой. И Густафа влекло к ней, его притягивало, как магнитом, к этой ауре загадочного нечто, которое он назвал для себя «истинной красотой». Он купался в её лучах. Он впитывал излучаемую медсестрой душевную теплоту и заботу каждой порой своего тела. И он уже любовался самой девушкой, освещённой видимым и осязаемым только им светом.       Минимум макияжа. Русые с медными и бронзовыми переливами волосы собраны в волнистый хвост. Он тяжёл – оттягивает голову назад. Отчего поднятый подбородок придаёт лицу гордый и сильный вид, удивительно сочетающийся с плавными, словно почерк каллиграфиста, обводами скул. Уста с лёгким блеском гигиенической помады плотно сжаты, как у людей, привыкших к ударам судьбы. Но верхняя губа чуть выступает над нижней, обращая всю строгость в трогательную просьбу ласкового поцелуя. Вот маленький аккуратный нос, вносящий в облик девушки детскую наивность. И глаза, как у ребёнка, широко открыты. Только у ребёнка они искрятся любопытством, а у девушки…       «У неё в глазах утонула осень. И теперь её золотой свет блёклой грустью виднеется из тёмно-зелёной глубины заброшенного лесного озера» – подумал Густаф.       Медсестра тем временем попросила Штреззера повернуться к свету.       – Какие у Вас необычные глаза, – будничным тоном заметила она.       – О, да! Это мой отец постарался. Этот взгляд, так сказать, наше фамильное проклятье.       – Странные у Вас шутки, – пожала плечами медсестра, внимательно осматривая покрытое язвами лицо мужчины.       – Я учился в частной школе, – продолжал в приподнятом расположении духа балагурить Густаф, – у нас там был такой предмет – шуткология. Знаете? Умение рассмешить человека так, чтобы он умер от смеха. У меня был «неуд» по этой дисциплине.       – Почему? – рассеяно спросила девушка.       – Мне не нравится, когда умирают люди.       – Мне тоже… Позвольте, – медсестра аккуратно коснулась тампоном ожогов на лице Густафа. – Больно?       – Да, – в полуобмороке выдохнул Штреззер.       – Извините, пожалуйста! Я буду осторожнее…       Девушка не поняла, что Густаф содрогнулся не от боли, а от нежности, с какой она дотронулась до него. Никогда он не чувствовал ничего более приятного. Как будто девушка прикоснулась не к ране, а к невидимой струне, натянутой внутри Густафа. И божественная волшебная мелодия разлилась в нём, зазвенела, запенила, захмелила сладостной истомой.       Штреззер попытался изобразить улыбку на отёкшем изуродованном лице. Судя по приподнявшемся бровям медсестры, получилось у него это отвратительно.       – Я о другом, – не смутившись промаха с улыбкой, сказал Густаф. – Мне действительно больно. Но лишь от мысли, что такая прекрасная девушка, как Вы, откажет жалкому калеке в свидании.       – Какие глупости Вы говорите, – просто, без лицемерия или кокетства ответила девушка.       – Вы называете мой диагноз или моё желание пригласить Вас на свидание глупостью? Или считаете глупостью, что я нахожу Вас прекрасной? Или, помилуй Боже, Вы думаете, что глупость в том, что Вы на самом деле прекрасны?       – Зачем Вы так? – искренне удивилась медсестра. – Спасибо за комплимент. Но я не хожу на свидания с незнакомыми людьми.       – Так они же для этого и нужны! Чтобы познакомиться поближе.       – Пожалуйста, не вертите головой, а не то я снова причиню Вам боль…       – Вы можете это сделать только своим отказом, остальное я и не замечу.       – Извините, мне нет дела до свиданий.       Густаф театрально вздохнул.       – Ну, конечно! Как я сразу не догадался! Это мне нужно просить у Вас прощения. Я так вдохновился Вашим очарованием, что вовсе потерял голову. Я должен был сразу сообразить, что Вы не хозяйка своему сердцу и времени. У такой красивой леди наверняка давно есть тот, кто отсчитывает благодатные минуты под пульс симпатии, рождённой в Вашей груди. Я хотел бы пожать руку этому счастливцу!       – Мне не нравится ваш юмор, – медсестра подняла на мужчину строгий взгляд. – Вы себе много позволяете.       Густаф хотел было отшутиться гамлетовской фразой про избыток мыслей, не позволяющий облечь все их в действие, но смутился под спокойным серьёзным взором скромной молодой женщины.       – Извините мою бестактность.       Медсестра с прохладной молчаливой отчуждённостью закончила врачевание Густафа и теперь в задумчивости сортировала медицинские инструменты на столике.       – Вы сердитесь? – с повинной учтивостью осведомился Штреззер.       – Я привыкла не обращать на подобное внимание.       – Жаль…       – Почему?       – Я бы хотел, чтобы Вы обратили на меня внимание и простили меня теперь.       – Вы снова шутите?       – Нет. Вы очень красивы. Я хочу выразить этими словами не только свою симпатию, но и то, что действительно считаю истиной. Я не привык сдерживать восторга, когда окружающий мир восхищает меня воплощением Великого Замысла Творца и проявлением Его любви к Жизни, которой он щедро переполнил холодную Вечность. Если я обидел Вас своим замечанием, я прошу простить меня за слабость, проявленную в моём душевном порыве. Уверяю Вас, в нём не меньше уважения к Вам, нежели бы я отразил его в сдержанности. Всё, чего я хочу сейчас - это того, чтобы Вы не томились раздражением или обидой на мои слова. Ведь настоящее наказание для меня не в том, что Вы гневаетесь на меня, а в том, что я вижу, как обида укрывает серым саваном ту красоту, что вызвала мой невинный восторг. Пожалуйста, верните эту красоту миру! Не сердитесь на меня.       Медсестра молчала.       Взгляды мужчины и женщины столкнулись в странном нерешительном единоборстве. Каждый хотел одержать победу и каждый был готов отступить при малейшем поводе.       Пауза затягивалась. Густаф, проклиная свой язык, поднялся из кресла и, скромно поблагодарив медсестру за помощь, повернулся к двери кабинета.       – И куда же Вы намеревались повести меня на свидание? – вдруг спросила девушка.       Густаф расхохотался.       – Проклятье! Вы меня поймали! Вот же я попал впросак. Я же здесь ничего не знаю. Пришлось бы мне не только просить Вас о свидании, но и том, чтобы Вы меня на него и вели. Поделом мне – олуху!       Девушка тихо, застенчиво рассмеялась на пылкую досаду Штреззера. И у Густафа от этого смеха сердце припустило таким галопом, что в ушах от бурного притока крови зазвенела сотня стопудовых колоколов, исполняющих «Оду радости».*       – Так Вы мне покажете, что здесь к чему? – окрылённый новым шансом, спросил он.       – Вам говорили, что Вы слишком настырны?       – Постоянно! – с комедийной манерность Густаф передразнил брюзжал. – «Брэм, твоя настырность просто смертельна!»       – Вот именно. А кто-то упоминал, что не выносит, когда умирают люди.       – Так я немедленно отправлюсь к стоматологу, чтобы он сточил зубы моей настырности. Какой это кабинет?       – Повремените с походами и выпасом настырности. Вам нужен покой.       – Я его теперь надолго лишён.       – Перестаньте хохмить. Иначе ни одна девушка не пойдёт с Вами на свидание.       – А перестану, пойдёт?       – Ей видней…       – А как бы мне узнать, что она видит?       – Вы невозможны! – медсестра уже без оглядки предалась веселью.       Строгость, сдержанность, немая тоска рассыпались высохшим коконом, и перед Густафом предстала великолепная яркая и радостная, словно сотканная из всполохов утренней зари, бабочка. Или это был ангел… И Густаф распростёр навстречу ему всё своё обаяние.       – Почему «невозможен»? Вот я – во плоти! Ну, почти во плоти…       Он осмотрел обожженные руки с видом ювелира, обнаружившего дефект в роскошной жемчужине.       – Идите уже, – унимая смех, махнула рукой девушка.       – А Вы пойдёте?       – Вас что, до двери проводить?       – И Вы подарите мне этот миг?       Медсестра прошла к двери, отворила её и жестом пригласила Штреззера покинуть кабинет. Из вспышки парадиза они вновь оказались на земле.       – Так свидания всё-таки не будет? – растерялся сорванный с небес Густаф.       Девушка помотала головой. Такого поражения Штреззер не ожидал, не понимал, не верил в него. Что-то не так. Он ошибся! К этому робкому святокрылу нужен иной подход. С этой женщиной обычные фокусы с балагурством не сыграют. С ней нужно быть честным и сильным, одновременно подчинив свою силу её непритязательной воле.       Густаф остановился в дверях напротив несговорчивой медсестры.       – Вы превосходно исцеляете чужие раны, но совсем не обращаете внимания на свои, – тихо промолвил он со всем доступным его душе участием. – Когда Вы последний раз смеялись до сегодняшнего момента?       Девушка вскинула на Густафа испуганный взгляд. И Штреззер потупился, не выдержав скорби, разлитой в позолоченной зелени её глаз. Видит Бог, он не желал выглядеть для неё провидцем.       – Простите…       – Приходите завтра, – дрожащим голосом прошептала побледневшая медсестра.       – Что?       Он не ослышался? Ему не показалось?       – На перевязку… Приходите завтра на перевязку.       Её звали Кэтрин Анастаси Огаст. И она взаправду стала для Густафа «воскрешающей к жизни».* Впрочем, как и он для неё.       Кэтрин почти не помнила матери. Она потеряла её, когда ей не исполнилось и полутора лет. Случилось это во время нашумевшей эпидемии ладанобронхоза, окрещённой журналистами «Скандал с ЛадАном».       В 2066 году на гребне волны космического туризма, поднятой благодаря повышению скорости межзвёздных перелётов, Землю посетили туристы с планеты ЛадАн. Они обладали одной фатальной физиологической особенностью: в их бронхах жили особые бактерии-симбионты, улучающие процесс газообмена в лёгких ладанян. Бактерии эти были безвредны для сапиенсов, но, как позже выяснилось, лишь в атмосфере Ладана. Газовый состав воздуха Земли лишь чуть-чуть отличался от Ладановского, и это никого не смутило. Но каких-то жалких молярных долей азота хватило, чтобы безобидные микроорганизмы мутировали в патогенные микробы. Учёные ни ладанян, ни сапиенсов не удосужились провести проверку на возможность подобных трансформаций, никто не заикнулся о полезности карантинных мер для гостей. Из-за этой беспечности разразилась трагедия.       Сначала в больницу обратилось несколько десятков человек с симптомами респираторного заболевания. Но насморк, даже в острой форме, не вызвал беспокойства у медработников, что стало ещё одной вехой к горестным последствиям профессиональной халатности. Через пару дней пациенты уже кашляли и чихали кровью. И их уже было не тридцать, а триста. И с каждым часом фиксировались всё новые и новые случаи странного заболевания. Теперь-то «гиппократы» и забили тревогу.       Причину и средства борьбы с ней удалось выявить менее чем за неделю. Но к тому времени уже умерло сто семьдесят четыре человека. Среди жертв нелепого недоразумения оказалась канадский врач-эпидемиолог Стэси Брюс.       Поражённый горем потери жены, Стефан Брюс нашёл утешение в радениях о дочери, без меры и границ любя и балуя её. Из-за последнего Кэтрин росла беззаботной и легкомысленной девочкой. Однако, попустительство отца в её воспитании не сделало её капризной или жестокой, как это нередко бывает с избалованными детьми. Наоборот, юная Кэт впитывала в себя всю любовь отца и изливала её на окружающий мир в удесятеренном размере. Счастье следовало за ней, как огромный лайнер, ведомый из порта крохотным буксиром. Куда бы она ни приходила, вокруг неё начинался тихий праздник излучаемого ею добра и радости.       В почтении к памяти женщины, подарившей ей жизнь, Кэтрин решила стать врачом. Она неплохо справилась со школьной программой, что позволило ей поступить в мединститут. Чему, правда, не меньше её знаний способствовали и связи отца. Но дальше соблазны отрочества закружили ей голову, всё более и более отвлекая от учёбы. Не чаявший души в своём чаде, Брюс смотрел на шалости и ветреность цветущей дочери сквозь пальцы. Итогом явилось очевидное и прогнозируемое – Кэтрин завалила экзамены. Хлопоты отца обеспечили ей второй шанс, и с горем пополам она сдала переэкзаменовку. Но, как ни крути, девушке святила «программа соцраспределения». Не привыкшая к принуждению, Кэт отказалась от навязываемых ей Комитетом мест работы. Результат – бессрочная блокировка планетарного кредита и мизерная перспектива трудоустройства на Земле.       Но Кэт это не волновало. Она влюбилась! Выбор её сердца не сложно было предугадать: счастливцем стал друг и коллега её отца Валентайн Огаст. Он был на тридцать лет старше Кэт, но Стефан вовсе не возражал против их союза, а горячо поддерживал его. Ведь Огаст во многом был схож с ним характером и привычками. Но, кроме того, он наблюдал Кэт с первых дней её жизни, знал о её чаяньях и характере не меньше отца и не меньше него обожал Анастаси. Так Брюс обрёл верного союзника в заботе о дочери, а Кэт – второго родителя. И они зажили доброй семьёй.       А вокруг кипела жизнь, кружил прогресс. Программа космических перелётов «за один день» подстёгивала сапиенсов, вечно томимых жаждой приключений, к путешествиям, открытию и обживанию новых миров. Тут и там появлялись новые колонии с земными названиями и тысячи учёных, волонтёров, фронтьеров, романтиков и сорвиголов спешили обрести новый дом под чужими созвездиями.       Захлестнула эта лихорадка и Брюса с молодоженами Огастами. Четыре года назад, полные вдохновляющих мечтаний и надежд, они прилетели на Итаку.       Инженеры-энергетики, которыми работали Стефан и Валентайн, требовались всегда и везде. Нашлась работа и для Кэт. Она устроилась медсестрой в одну из больниц. И скоро главврач стал ворчать, что с её появлением люди начали чаще болеть, так им хотелось попасть под опеку душевной и весёлой девушки. Впрочем, сетованья начальника носили ироничный характер, поскольку всякий больной быстро шёл на поправку под влиянием целительной энергии, овевающей образ Кэтрин. Ну, а с симулянтами, то есть с «пылкими поклонниками» разговор был короткий. В обручальном кольце медсестра хранила викад с Огастом, играючи поднимающим двухстакилограммовую штангу. Внушительный вид атлета отбивал у прилипал всякую охоту близкого знакомства.       С работой и гражданством Кэтрин получила планетарный кредит. С серьёзными ограничениями, конечно. Но потребности у девушки, учитывая, в каком благовольстве воспитывал её отец, были самые непритязательные: крыша над головой да немного еды, да, главное, чтобы рядом были двое бесценных мужчин. Уже они обеспечивали Кэтрин, едва ли не снимая для неё звёзды с небес и открывая перед ней весь этот огромный Мир, до краёв переполненный счастьем и любовью.       Но четырнадцать месяцев назад Мир сузился до булавочной головки, а сказка оборвалась словами соболезнования, промямленными интендантом теплоэнергетического комплекса. Отец и супруг Кэтрин погибли во время аварии на строящейся ЭС.       Сколь много ни было друзей у осиротевшей девушки, никто не мог утешить её. Она чувствовала себя не просто одинокой, но как будто лишённой совершенно всего: начиная от души и заканчивая одеждой. Обнажённая до самых нервов, она осталась наедине с жестоким в своей непредсказуемости Бытием. Тяжелейшая депрессия со временем сменилась хронической апатией. Кэт замкнулась в себе и потеряла интерес к окружающей жизни, за исключением тех, кому требовалась её помощь.       Его величеству Случаю было угодно, чтобы пребывающую в таком горестном состоянии духа Кэтрин встретил не менее замученный своей «искусственной» судьбой Густаф.       В первый день, когда он вернулся на корабль, Штреззер не мог поверить в действительность происходящего. Всё чересчур походило на сон: его побег, обретённая свобода, маленькая планета-островок и женщина, за неполные полчаса пленившая его душу. Он дорого заплатил за обретение воли. Но теперь готов был отказаться от неё ради продолжения покорившего его в кабинете первой помощи блаженного ига, за шёлковые оковы на сердце, за взгляд, держащий крепче кандалов, за миг оказаться в остроге объятий хрупких рук и слушать, слушать, слушать мягкий, словно мелодия флейты, смех своей Госпожи. Он хотел вновь и вновь видеть, как расправляются прекрасные прозрачные крылья у неё за спиной, как каждый лучик света спешит отразиться в ней, как ласка ветреными флюидами овевает её и щекочет, дразнит, услаждает прикосновением к самому сокровенному в Густафе, к тому, что ранее было доступно лишь молчаливому запредельно далёкому Богу.       Штреззер вспомнил произошедший однажды в другой, теперь чужой, жизни разговор с Кларенсом. Они сидели у речного затона, и Джей вдруг задал удивительный вопрос:       «Братишка, как ты думаешь, Страна Чудес существует?»       «Галактика большая, – поразмыслив, ответил Густаф. – Планет много. Возможно, на какой-то из них найдётся что-нибудь похожее. Вот в созвездии Райской Птицы, например».       «Я уверен, что она есть!» – необычайно серьёзно сказал Джей.       Это насторожило Густафа. Клоны не высказывались так категорично, даже те из них, кто был рыцарем. А если за ними подобное замечалось, то их отправляли для вправления мозгов в корпус №2.       «И знаешь, что самое чудесное в той стране?» – продолжал опасные речи Кларенс.       «Говорящие гусеницы, курящие кальяны?»       «Нет. Самое чудесное в ней – любовь!»       Штреззер сглотнул. Слава Богу, они были одни и далеко от базы! Услышь их кто-нибудь, наверняка бы донёс до хозяев, и Кларенсу бы прописали продолжительный курс шоковой терапии, если бы вовсе не «переплавили» в кого-то другого.       «Джей, а ты знаешь, что это такое?» – тишком оглядываясь, осторожно спросил Густаф.       «Не знаю, – тряхнул головой Кларенс. – Но мне кажется, это нечто очень хорошее. Я имею в виду, что оно лучше, чем всё то, что окружает нас. Лучше того, что делают с нами или делаем мы».       «Братик, ты это больше никому не говорил?»       «Пытался, но они не поняли».       У Штреззера поплыли круги перед глазами.       «Кто «они»? Кому ты говорил?»       «А, не важно! – отмахнулся Джей. – Я ведь тоже много не понимаю. Вот, к примеру, твои книги, которые ты мне даёшь. Некоторые интересные. Но больше странные. Там как раз много про любовь. Но какую-то другую, не такую, которой мы баловались с девчонками на Исте или Бектерторе. Хотя она тоже к девчонкам имеет отношение, но… Чёрт! Слово не могу найти! На языке вертится…»       «Братик, лучше не ищи!»       «Да, в общем, вот из-за этих книг я и думаю, что любовь, ну та, другая, хорошая штука. Настолько хорошая, что за одно мгновенье той любви люди, ну, герои книг, готовы отдать всё, что у них есть. Знаешь, я бы так не мог. На Исте отличные девчонки! Но я бы за их любовь «всего» бы не отдал. Правда… – Кларенс деловито почесал в затылке. – Знаешь, я не уверен, что у меня есть это «всё». Что такое «всё»?»       «У нас его нет, братик» – соврал Густаф.       «Нет? А это плохо?»       «Что ты! Ничего плохого, – снова солгал Штреззер. – Но намотай на ус, братик: если у тебя появится «всё» или ты будешь ещё с кем-то трепаться об этом «всём», кроме меня, тебя проводят во второй корпус и отрежут это самоё «всё»».       «Почему?»       «Потому что, по разумению Профессора, наличие «всего» вредит твоему здоровью, балбес!» – разозлился Густаф.       А Кларенс только улыбнулся в ответ.       Штреззер отвлёкся от воспоминаний и с недоверием уставился на монитор компьютера, за которым сидел.       Ещё одна из грёз этого дня? Или он, находясь одновременно в экстазе от встречи с земным ангелом и вороша в мозгах обрывки прошлого, ещё и стихи сумел сочинить?       Густаф прочёл напечатанные строки:       Скажи, где ранней осени приметы?       Где солнечными зайчиками злато       Рассыпано сиянием заката,       Как старые медали и монеты?       В листве деревьев или тех лугах,       Что вспоены росой холодной?       Увидишь их на глади ли озёрной?       Но нет! Они живут в твоих глазах.       Ответь, где тёплая цветёт весна?       В манящей захмелевшей сини неба?       В лучах блистающего счастьем Феба?       В цветах, ручьях, трезвоне птах она?       Она в улыбке, милая, твоей.       В святом благословленном каждом вздохе,       Рождающим в воздушной суматохе       Речей и смеха нежную капель.       И для меня нет музыки прекрасней!       И Аполлону я решусь сказать,       Что ты и жестом можешь передать       Его кифары голос сладострастный;       Руки движеньем – пенье муз,       А словом ласковым – всю прелесть Рая.       Заполнить всю Вселенную до края       Способна ты блаженством без искус.       Пленишь, даруя радость и покой!       Скажи, в богинях разве столько скрыто?       Иль вдохновенье грешного пиита       Озарено твоей людской душой?       – Проклятье, Джей, – прошептал Густаф. – Кажется, я нашёл твою Страну Чудес…       «На перевязку» Штреззер заявился ни свет ни заря и во время формальной процедуры сообщил растерявшейся Кэтрин, что теперь они коллеги: он получил удовлетворение своему запросу на работу санитаром в этом расчудесном лазарете.       Его электронная ксива, потаённая в мышцах предплечья, позволяла ему занять и более весомое место в обществе. Но Густаф опасался возможной проверки со стороны Трудового Комитета. Его могли попросить пройти подробную регистрацию, заяви он претензии на должность, положенную учёному авторитету Брэма Линьома. Понятно, что от того в Густафе был только сапфировый кругляш, размером с мелкую монету, а всей своей оставшейся натуральной природы он открывать не намеревался. Да не следовало забывать и о хозяевах, до которых могли дойти слухи о «воскрешении» Линьома. А уж как до них доходили слухи, Густаф знал не понаслышке. К прочему, он не хотел выставлять напоказ свои знания. И, естественно, главная причина выбора его места работы сидела перед ним: пунцовая от смешанных смущения и радости, то с пропадающей, то с появляющейся улыбкой, вопросительно-доверчивым взором и плетущими замысловатые узлы пальцами. И он желал как можно ближе и чаще быть с ней. Ну, а когда по завершении рабочей смены Густаф проводил медсестру до дому, то и она возжелала того же самого, ещё неосознанно, но достаточно глубоко, чтобы, сияя улыбкой, напутствовать мужчину: «До завтра, мистер Липучка!»       Тонкий психолог, Густаф нашёл подход к настороженной, постоянно ждущей подвоха девушке. Ей нужен был уверенный защитник и рачительный слуга одновременно. И Штреззер стал таким человеком – олицетворением потерянных Кэт мужчин.       А её первоначальная дружеская симпатия к интересному чуткому кавалеру на пятые сутки их знакомства сменилась благоговением. Ожоги Густафа зажили без следа. И перед потрясённой Кэтрин с каждым днём всё более расцветал сановитого облика гордый полубог.       «Я же говорил, что на мне волчья шкура, – отшучивался Густаф от расспросов Кэтрин, восхищающейся его метаморфозой. – От увечий я только благообразней становлюсь. Но и ты постаралась на славу, моя Соловушка!*»       Анастаси совсем не нужно было знать, что причиной быстрой и полной регенерации служит зловещий «Аве Ролл». Ей многого не нужно было знать. Всего, если быть точным. Кроме неподдельной любви Густафа…       Их первый поцелуй был незатейлив и восхитителен, как песня барда. Они стояли, обнявшись на пороге квартиры Кэт, и долго прислушивались к этой «песне», едва касаясь губ друг дружки, дыша сбивчивым дыханием друг дружки и читая во взглядах друг дружки один и тот же вопрос: «Это правда?». «Да!» – торжествовал оркестром херувимов второй, третий… десятый поцелуи. И Густаф с Кэтрин кружили под мелодию божественного вальса, слившись в один искрящийся и полыхающий спирит, становясь частью этой музыки небесных сфер, возвращаясь к гармонии утраченного когда-то элизия.       Но они оторвались тогда от источника медового соблазнительного нектара, каковым каждый представлял для себя другого. Они интуитивно понимали, что не должны влечься за наваждением – оно лишь призвано испытать их. А выпив сейчас всё до капли, они лишатся рассудка, они спалят в бушующей страсти свою нежную неокрепшую любовь. И они терпеливо закаляли её следующие дни. И всё более подчиняли себе стихию, обращая её сокрушительную мощь в созидательную питающую сердца энергию, до момента, пока не только их тела, но и малейшая доля сознания и души уверенно не заявила: «Я – Любовь! Не дань мне нужна, но приют».       Тогда Густаф остался ночевать у Кэтрин в её маленькой квартирке, которую из-за округлых кораллитовых стен и низкого потолка окрестил хоббичьей норкой. Выдержка, проявленная доныне ими, оправдала себя. Их страсть не напоминала гибельное столкновение двух звёзд, хоть огня в ней было предостаточно. Но они хранили спокойствие и достоинство, горя в этом пламени и возрождаясь в нём вновь, подобно сказочным фениксам. Они наслаждались друг другом, как щепетильные гурманы изысканными блюдами. Они поочерёдно искали поддержку друг в друге с робкой целеустремлённостью вьюнка, оплетающего былинку. Они сливались воедино, словно два ручья в полноводную реку, словно летучие фразы в строфах поэта. И души их стали единым целым – безбрежным океаном, лежащим вне Времени и Пространства.       Искушённый в любовных утехах, Густаф с изумлением обнаружил, что понятия не имеет ни о собственных силах, ни о возможной силе женской чувственности. Он заново переоткрывал и переосмысливал древнее искусство: динамику и пластику, художественность и эмоциональность, доверчивость и доверие. Точно всё бренное было вдруг вытеснено из него одним общим восприятием всех шести чувств сразу, сделав его самого одним сплошным чувством. И то же перевоплощение он видел в Кэт. И она была прекрасна, как никто и ничто иное в Галактике, хоть врозь, хоть всё сразу. Кэт – Неведомая Страна Чудес, Страна Любви…       А когда Кэтти уснула, обняв Густафа, как плюшевого медвежонка, он прислушивался к её дыханию, перестуку сердца, её тихому смеху во сне, где она продолжала миловаться с любимым, ненасытная и ненасыщающая.       Штреззер боялся сомкнуть глаз. Ему чудилось, что к нему вновь явятся кошмарные призраки второго корпуса. И через него они келейно прокрадутся в грёзы его Госпожи и похитят её разум. Отнимут её у него и уволокут в пекло. Но когда он, утомленный, на рассвете всё-таки смежил веки, впервые за долгие-долгие годы он не увидел уходящего за горизонт коридора с клетками. Сновиденье было переполнено ярчайшим Светом, но не жгучим, не слепящим. Свет успокаивал. Густаф видел его со всех сторон сразу. Он чувствовал, как Свет гладит его кожу, проникает в нутро, поднимает его ввысь в потоке благодати. А наверху ему предстал радужный силуэт, овеянный сиянием. Раздался весёлый голос Джея:       – Он всё прощает, братишка. Он рад за тебя.       Густаф верил в Бога. Теперь он знал наверняка: Бог существует. Бог спал рядом с ним и шептал его имя во сне. И пахло от Него магнолиями и ванилью…