МГНОВЕНЬЯ ЛЮБВИ

«Делящая морфей и явь кулиса Поднимется для лицедейства грёз. Тогда спасеньем от душевных гроз, Я знаю, ты придёшь ко мне, Алиса, С благоуханьем роз В волнах златых волос. Ты мне подаришь поцелуй, Алиса, Хранящий сладкий вкус счастливых слёз». Г. Штреззер       Гай-до пылающей кометой вырвался из ноль-пространства и, постепенно сбрасывая скорость, направился к лежащей впереди планете, оставляя справа по курсу бледную звезду Пёрл.       Алиса набрала в видеофоне номер Милодара. Особый номер, самый что ни на есть наисекретнейший – домашний!       Ответа долго не было. Потом появилась закрывающая экран пятерня. Донеслись обрывистые проклятья и женское ворчание. Наконец, словно амёба на предметное стекло, на монитор выплыло оплывшее бледное лицо комиссара. Левый глаз закрыт, правый ус висит. Правый глаз прищурен, левый ус приподнят. Чуть-чуть. Нет. Тоже повис.       – Селезнёва? Ты? Специальный агент запаса, Вы на часы смотрела? Смотрели? Без четверти три! Надеюсь, у тебя что-то оооочень серьёзное, не то… – Милодар осёкся, заметив в штурманском кресле рядом с Алисой Штреззера. – Эээ… Доброе утро, Густаф!       Мужчина угрюмо отсалютовал Милодару шприцем.       – Здравствуйте, комиссар, – сухо поприветствовала «условного начальника» Алиса. – Я выполняю данные мне, как сопроводителю, инструкции. Извините, что разбудила.       – Нет… Ничего, – улыбка приподняла усы Милодара, а глаз продолжал коситься на Штреззера.       – Комиссар, мы в трёх часах от Итаки. Сообщите, пожалуйста, местному отделу ИнтерГпола о нашем прибытии. Пусть подключатся на приём сигнала чип-маячка Густафа.       Милодар обречённо кивнул на слова Алисы.       – А вдруг у них там тоже дремучая ночь?       – По расчётам Гай-до, в космопорту Обужа десять часов утра по земному времени.       – Хорошо, – сдался комиссар.       – И пускай предупредят контрольно-пропускную службу. Мы не хотим торчать полдня на космодроме, – добавила Алиса, сделав ударение на слове «мы».       – Ну, это-то от полиции уже не зависит, – замялся Милодар.       – Попробуйте сделать так, чтобы зависело. Спасибо за содействие. Я у Вас в долгу.       Прежде чем Милодар пришёл в себя от её фразы, Алиса отключила связь и встала из-за пульта управления.       На душе скребли кошки. Мысли носились в голове, словно перекати-поле.       Они не разговаривали с Густафом с момента взлёта с Земли. Её друг был поглощён своими счастливыми и… страшными воспоминаниями. Алиса ему не мешала. «В конце концов, приходится считаться с последствиями собственных затей».*       Девушка вынула из-под навигационной панели футляр со скрипкой. Уветливо погладила изящный инструмент. Положила его на плечо и осторожно повела смычком по звонким струнам. В тишине капитанского мостика раздалось щемящие легато «Ангельских сумерек» Дэвида Сёркампа.* Густаф любил эту мелодию. Это была «их песня».       – Пожалуйста, милая… Не сейчас… – ответил на музыку надломленный голос.       Алиса убрала «Амати».* С горечью и скорбью она наблюдала, как друг вкалывает себе очередную дозу витафора.       Эффективного противоядия от проклятого зелья «Моро» так и не было найдено. Учёным лишь удалось видоизменить его, чтобы дефицит препарата в организме не вызывал сильной ломки, а его употребление сводилось к минимуму – десять кубиков в неделю. Исследования продолжались. Медики прогнозировали, что со временем организм достаточно адаптируется, чтобы вовсе отказаться от наркотика. Но Густаф в это не верил. Он и сам так и этак прикидывал формулу, но выхода не находил. Сомневалась в прогнозах и Алиса. Всё чаще злоностная безнадёжность незвано навещала её, шипя, что Густафу суждено навсегда остаться изгоем для Общества. И зависимость от витафора являлась пунктом этой обречённости. Сопротивлялась девушка отчаянью со всей самоотверженностью. Но её оптимизм находился не в лучшей боевой форме уже давно – со времени суда.       Суд… Пародия тупиц и парад лицемерия!       У остолопов, участвующих в этой комедии, был шанс спасти личность, сделав её частью социума. А они фактически превратили Штреззера в парию, не переставая талдычить, что он, де, «человек», но «человек, преступивший закон». Как-то само собой, не иначе, как от постоянного употребления, слово «человек» таки совсем истёрлось и выпало из контекста, и осталось лишь «преступивший закон».       А ведь поначалу суд так долго, нудно и дотошно обсуждал необходимость применения к Штреззеру именно понятия «человек», против чего горячо выступала Алиса. Она настаивала на том, чтобы Густафа расценивали как плод генной инженерии, как вещь, исходя из той рабской сути, которую подразумевало его создание Эннингтоном. А «вещь», даже обладающая абстрактным мышлением, не может в полной мере противостоять программе, заложенной в неё создателем. А по сему, она не может и отвечать за свои действия, вызванные условиями этой «программы». Но сейчас, когда Густаф освобождён от плена юпитерианцев (да-да, именно «плена»!), Общество сочувствием способно превратить эту «вещь» в свою функциональную единицу – в Человека!       Алису поддерживал Николай Валерианович и родители. Но у «гуманистов» сложился противоположный взгляд на проблему и беспрецедентность юридической ситуации. Они решили, во что бы то ни стало оставаться толерантными и политкорректными. Нельзя оскорблять подсудимого, называя его «вещью» или «клоном», – твердили крючкотворцы и социологи. – Он же во всём подобен нам, за исключением упомянутого «внушения», будто он «всадник Апокалипсиса». Но доказать последнее не удалось: ни энцефалограмма, ни гипноз не выявили каких-то отклонений в сознании Густафа. Всё указывало на то, что он нормальный сапиенс. Но, вероятно, подвергшийся давлению заблуждений, вызванных его необычным воспитанием. Суд не счёл правомочным лишать Штреззера звания «человек». Святая простота! Этим его лишили всего, судя по своим мерам и законам, превратившимся просто-напросто в прокрустово ложе!       Смахивающий на перекормленного персидского кота, прокурор Аксюнов (Алиса хорошо запомнила эту фамилию, ставшую для неё синонимом недальновидности) в пространных доводах, призванных, наверно, напугать присяжных, живописал, что к Густафу следует применить строжайшие меры наказания.       Совсем недоказуемо, – говорил прокурор, – что Штреззер проявлял «милосердие», убивая подопытных Эннингтона, якобы с их же согласия. Но даже если это так, всё равно он виновен в тяжелейшем уголовном преступлении, поскольку эвтаназия запрещена законом. И уж совсем не милосердным следует считать поведение подсудимого на Итаке.       Густаф этого не отрицал. Но Алиса взорвалась и пожелала Аксюнову провести пару часов во втором корпусе. Может, тогда бы его мнение о беззаконности эвтаназии поменяло полярность. А случившееся на Итаке вообще трагическая случайность. История не знает сослагательного наклонения, но это именно тот случай, который можно признать исключением, подтверждающим правило. Ведь сподвигло на преступление Густафа желание не совершать ещё более тяжкие преступления!       Вместо того, чтобы искать скрытые минусы в деятельности Штреззера, следовало бы сосредоточиться на её очевидных плюсах, – взывала к присяжным Селезнёва. Не надо забывать, что «актами милосердия» Густаф саботировал многие поползновения синдиката, направленные на проникновение в Общество с целью шпионажа и диверсий. Спасая (именно «спасая») от мук несчастных во втором корпусе, он косвенным образом спасал десятки и сотни других жизней! Даже, возможно, тех людей, которые сейчас судят его.       Нельзя закрывать глаза на то, что Густаф направлял те крохи свободы воли, которые были доступны ему, которые не подверглись ограничениям со стороны боссов Ордена, отнюдь не на пользу юпитерианцам. Он намерено и осознано шёл против своих хозяев, он боролся с той жестокостью, которую ему пытались внушить. Он выбрал совершенно иной путь, нежели тот, каким его направлял синдикат. И если суду угодно судить Штреззера «как человека», то следует сосредоточить внимание именно на этих фактах: на проявлении его бунтарства, а не на том, во что оно выливалось. Он же просто использовал те инструменты, которые были в его распоряжении. И использовал их по максимуму! И в этом его светлая «человеческая» натура – в устремлениях, а не их воплощении. Так нужно дать возможность Густафу теперь выразить эти устремления, не в той двусмысленной форме, какую они носили в корпусе №2, но в действительной пользе на благо Человечества, которую он, так или иначе, всё равно давно доказал, направив все доступные ему силы на противостояние Эннингтону и Реклифту. А если нужно подтверждение его лояльности, достаточно вспомнить, что это он назвал формулу витафора и этим спас освобождённых заложников «Моро». И разве стоящие сейчас перед уважаемым судом Алиса или Милюшин не являются живым свидетельством дружелюбия Штреззера?       Густаф убивал. Да! Но убивал из чувства жалости и любви. Это единственное что он мог сделать для пленников, сам находясь в рабском ярме, не многим отличающемся от их участи. Естественно, не было бы ничего хорошего, если бы он делал то же самое, руководствуясь принципами палачей «Моро». И не стало бы лучше, если бы он равнодушно отворачивался от умоляющих его избавить их от мук. Нет! Просто всё это сейчас бы упростило процедуру суда над ним.       Плачьте люди! Или вы из камня?* Густаф относился с состраданием к нашим братьям, вопреки всему злу, что питало его природу с момента появления на свет. И разве мы, вскормленные приветливой заботой нашего Общества, сейчас откажем ему в сострадании?       Густаф – жертва «Моро». Такая же жертва, как остальные. Он не знал ласки матери. Он с детства наблюдал лишь страдания и смерть. Его растили убийцей. Из него хотели сделать машину для убийства. За него определили все его «завтра». Но единственное – ему дали лишь толику свободы, и этого оказалось достаточно, чтобы он отринул навязываемое ему поведение. Чтобы он слушал не приказы, а собственную совесть. И теперь мы судим его за это? За то, что он хотел быть добрым? А чем мы тогда отличаемся от его хозяев? Они жестоко карали его за доброту? И мы уподобимся им? Или признаем: то, что здесь называется «преступлением», на самом деле было помощью?       Алису не слушали. Аксюнов напризывал в консультанты толпу экспертов-психологов. И все старания Селезнёвой разжалобить жюри пошли прахом, когда эти бородатые скучилы принялись заумно рассуждать и пережёвывать феномен «Стокгольмского синдрома». Им, мол, понятна привязанность Алисы к Штреззеру и то, что она готова всё ему простить. Однако мотивация убийств пленных всё равно остаётся сомнительной и неоправданной. Густаф мог найти и иной способ мешать синдикату. Например, как он то иногда делал, приводя в негодность оборудование или технику. Если ему было так необходимо «бунтовать», он мог сосредоточиться на подобных видах саботажа и не покушаться на чужие жизни.       Эти «за-учёные» привыкли к вялому брожению мыслей в своих кабинетах. Они сидели в них, как устрицы в раковинах, бесконечно фильтруя слова из бесчисленных книг. Но, что они могли знать о человеческой боли и человеческом сострадании? Что они могли знать о втором корпусе, не способные выдержать и полминуты сохранившихся видеозаписей происходившего в нём. Что они могли знать об испытанном людьми в «доме страданий». Они видели их, тех тридцать семь человек, излечившихся физически, но не душевно? Людей замкнутых, молчаливых, дрожащих, способных говорить лишь «да» или «нет». Людей с бегающими тревожными взглядами и поникшими головами. Лишь одно заставляло их улыбнуться, перед тем как они забивались в угол с немыми рыданиями, – фотография Густафа!       И Алиса встречалась с теми несчастными, пыталась помочь им, утешить, ободрить. Она до самого дна погрузилась в человеческую трагедию. Она наблюдала её изнутри. Она сама жила ей. И она помнила бросившуюся на неё и Милюшина химеру…       А психологи тем временем, словно сговорившись, продолжали философствовать о природе «комплекса жертвы», сами не зная, то ли осуждать Густафа, то ли занять позицию сторонних наблюдателей и отмалчиваться. Порой, создавалось впечатление, будто им обидно, что Штреззер вменяем! Как бараны они долбились о вывешенный с самого начала суда ярлык – «убийца». Кто спорит? По факту – да! Но ситуация требовала того, чтобы в этот раз факты остались там, где беспризорной шаталась презумпция невиновности – за дверью здания Суда!       В итоге, присяжные признали Штреззера виновным в двухста семнадцати умышленных и одном непредумышленном убийствах. Вернее, они в положенной юридическими нормативами форме зафиксировали то, что с самого начала процесса говорил Густаф. Он сам признал себя виновным. Вердикт дюжины посторонних был формальностью, на которой настаивала Алиса, надеявшаяся открытым судом добиться для друга помилования. Этого ей не удалось.       На основе решения жюри присяжных и, учитывая покаяние Штреззера и его активное сотрудничество со следствием, суд вынес приговор:       «…Не заключать подсудимого в пенитенциарное заведение, но держать под постоянным надзором полиции в течение реабилитационного периода сроком двенадцать лет. В течение названного периода подсудимый лишается права перемещения по планете и за её пределами без соответствующего разрешения органами надзора и сопровождения полиции. Подсудимый должен быть изолирован от населённых пунктов, численность населения которых превышает десять тысяч человек. Посещение мегаполисов допускается в сопровождении полиции и по специальному разрешению. Подсудимому запрещается на время реабилитации пользоваться спутниковыми средствами связи. Доступ в информационные сети должен происходить по соответствующему разрешению и под контролем оператора. Всяческие очные контакты с подсудимым должны проходить одобрение органами надзора. На реабилитационный период подсудимый обязывается к дисциплинарно-исправительным работам, характер и время которых будет определяться необходимостью Общества, но не должен носить угрозы здоровью подсудимого и не превышать сорока двух часов в неделю…»       И дальше посыпалось:       «…Пожизненное ограничение перемещения по Галактике. Пожизненный запрет на работу в медицинских и научно-исследовательских учреждениях, направленность которых связанна с биологией, химией или физикой (с мотивацией, что это может спровоцировать латентную тягу Штреззера к «противозаконным действиям»). Пожизненное принудительное ношение средств обнаружения. Пожизненное ограничение в планетарном кредите. Пожизненное обязательство прохождения ежемесячной отчётности в правоохранительных органах и раз в полугодие психиатрического обследования…»       Пожизненное… Пожизненное… Пожизненное…       Словно чудовищный метроном вгонял сердцебиение свободной жизни в скупой ритм скучно капающей с потолка темницы воды.       Алиса рыдала в голос в объятиях матери. Вытирал слёзы Милюшин. Селезнёв бормотал проклятия, уставясь в пол. Густаф молчал, недвижный, с затаённым дыханием, похожий на мраморное изваяние Прометея. Приговор его не пугал. Он всего лишь менял одну тюрьму на другую. Раньше он был пленником Карбуна, теперь стал им на Земле. И всё-таки стараниями «его доброго гения» – Алисы – он получил значительное снисхождение, на которое даже не рассчитывал.       Единственное, на что он досадовал, это то, что ему отказали в удовлетворении просьбы о смене имени и внешности. Первое по решению суда он мог сменить только по истечении срока реабилитации, а со вторым было гораздо сложнее. Простая пластическая операция ничего бы не дала. Постепенно к Густафу вернулся бы прежний облик под влиянием регенерирующих свойств употребляемого им наркотика. Проделать операцию можно было только вмешательством в генный код Густафа посредством того сорта витафора, что Эннингтон использовал для создания клонов. Это подразумевало, что Штреззеру придётся N(ное) время терпеть жесточайшую боль, пока будет перестраиваться и видоизменяться его организм. И если Штреззер был готов терпеть эту боль (право, для него это было не ново), то Общество не могло допустить такого «издевательства» над человеком даже по доброй воле и с согласия последнего.       И вновь Алиса уняла печаль Густафа тогда.       «Я хочу, чтобы ты оставался таким, каким я тебя полюбила, – просто сказала девушка. – Это эгоистично?»       «Нет, – ответил Густаф. – Я понимаю твои чувства. Мне не сложно сделать тебе такой подарок…»       Вот так закончилась эта история. Но только не для Алисы! Она продолжала бороться. Она продолжала снова и снова направлять в Суд заявления о пересмотре дела. Она исподволь делала всё возможное, чтобы Густаф не чувствовал себя чужим в, без малого, враждебной к нему среде.       Алиса не переоценивала складывающуюся ситуацию. Между Обществом и Густафом разве что искровые разряды не пробегали, как между электродами. Стеснение и опаска легко читались во многих людях, оказавшихся рядом со Штреззером. Особенно, если эти люди знали, кто он такой.       Даже Милодар, будучи в своём обычном голографическом неуязвимом виде, нервничал в присутствии Густафа! Что уж говорить о «простых смертных»…       Селезнёвой доводилось часто подмечать, как знакомые с историей Густафа не могут оторвать взгляда от его рук. Наивные! Если бы Штреззер решил их атаковать, они никогда бы не заметили его движений. Они бы никогда не поняли, почему вдруг стало темно и тихо. Скорость реакции Густафа была феноменальна, а сила рук казалась неограниченной. С лёгкостью промышленного гидравлического пресса его пальцы могли дробить кости, разрывать сухожилия, точно паутинки, стремительным и точным, как пуля снайпера, ударом парализовать нервные узлы. Но Алиса лучше других знала, что у этих «орудий убийства» есть и обратная сторона, в которой целительного не меньше, чем губящего. Ей было открыто, какими нежно-воздушными могут быть прикосновения Густафа; какое непередаваемое блаженство и умиротворение они способны дарить; как они заряжают жизненной энергией; как каждое из них способно откликаться любовью в душе того, к кому они обращены.       Густаф был способен дарить, если не счастье, то душевный уют. Да только, кроме Алисы и её немногих друзей из самого близкого окружения, о чудотворности рук Штреззера и его общей доброжелательности и чуткости мало кто хотел слушать.       Да о чём может идти речь, когда даже с умницей Гай-до у Алисы в своё время случился нелицеприятный разговор, по поводу «прощения Штреззера». После череды упрёков, когда Алиса обнаружила бессердечие кораблика, а тот нашёл её поведение неразумным, стороны, таки, пришли к примирению, спровоцированному окриком Ирии, что, если они и дальше намерены орать на всю округу, пускай убираются с дачи Тадеуша, куда-нибудь на «Пять-четыре», и Штреззера пускай с собой забирают. Тогда Гай-до признал свою чрезвычайную придирчивость к имеющему свойство расстраиваться рассудку сапиенсов, а Селезнёва согласилась, что слишком великодушна для прагматика, которым ей совершенно необходимо стать. Спор угас, и каждый считал себя победителем. И на правах победителя выказывал снисхождение к проигравшему, мол, чем бы дитя ни тешилось…       Алиса «тешилась» тем, что утешала Густафа. Ей содействовал в этом, с отеческой теплотой относящийся к Штреззеру, Милюшин. Каждую неделю Николай Валерианович навещал осужденного, прилетая в посёлок Верхушки и помогая Густафу в уходе за его садом и цветочными оранжереями.       Помогали, чем могли, и родители Алисы. Они редко общались с Густафом. Но причина этого была ясна обеим сторонам, испытывающим, несмотря на взаимное уважение, определённую неловкость друг перед другом. Густаф за то, что явился причиной массы неприятностей для Алисы. А супругам Селезнёвым было совестно перед Штреззером, что они ранее неправильно истолковывали его поступки в отношении их дочери. Профессор Селезнёв, помимо поддержки Алисы в бюрократических войнах за смягчение приговора Густафу, постоянно присылал ему семена необычных растений или особые прикормки, удобрения и прочие полезности для «цветоводческого хобби». А Кира, зная страсть Густафа к литературе и книгопечатной продукции, привозила ему в подарок из своих постоянных командировок разные букинистические редкости. Как, например, ценнейшее первое издание «Брегов Шеона» – поэмы Вифема Руба, прозванного кринянским Овидием, или единственный полный экземпляр эпопеи «Возрождённые» таинственной писательницы Лес с планеты Дрим. Но, поскольку домик Штреззера не позволял разместить в своём объёме даже небольшую библиотеку, все драгоценные артефакты словесного искусства до поры хранились в квартире Селезнёвых, вопреки протестам домроботника Поли, жалующегося, что от пыли бумаги и кожи древних пергаментов у него барахлят контакты процессоров.       Остальные, кто испытывал сочувствие к Алисе и её «густафомании», ограничивались словами ободрения. Мужская половина с заметной скованностью. Женская – с многозначительными взглядами и полушутливой-полузавистливой присказкой: «Алиска, слишком не увлекайся!»       А впечатление, что Алиса «увлекается», не могло возникнуть разве что у неодушевлённых предметов. И то не у всех.       Мать лишь однажды вызвала Алису на откровенный разговор, сказав, что ни она, ни отец не против встреч дочери с Густафом. Главное, чтобы она чётко себе представляла, чего хочет от этих встреч. Это убережёт её от путаницы, ошибок и разочарования. Алиса без обиняков призналась в своих чувствах и в том, что ей нужна любовь Густафа.       – А Паша? – спросила Кира.       – Мам, подожди… – Алиса всё-таки немного смешалась. – Что ты имеешь в виду? Ты хочешь узнать, насколько мы близки в интимном плане?       – Только не подумай, что я тебя осуждаю. Густаф он такой… такой… Я просто волнуюсь за тебя, милая.       – Понимаю, мамочка. Конечно, те действия, которые мы с Густафом позволяем друг другу при встречах, с точки зрения большинства людей могут показаться чрезмерными для дружбы и дружеских отношений. Но они не носят порочного характера и далеки от понятия «измена» и, тем более, «разврат». Паша, я надеюсь, достаточно умён, чтобы увидеть и понять это. Его может смущать моя душевная близость с Густафом, которая действительно переходит условные границы. Да, я люблю его. Но и Пашу я люблю! Он это прекрасно знает. Только я люблю их по-разному. Одинаково сильно, но… по-разному. И не думаю, что Паша был бы доволен, если б я «любила его, как Густафа». Его может огорчать, что он не один в моём сердце. Очень жаль, если в нём пробудится подобное собственничество… И жаль, если я окажусь его катализатором. Но пока я не замечаю ничего такого. И потом… Паша же получает свой десерт. И знает, что подают его не надкусанным. И это должно внушать ему уверенность и спокойствие в моей верности и оберегании его прав, в той же мере, как от него не скрыта глубина моей любви к нему.       – По-моему, доча, ты себе приключения на ровном месте выдумываешь, – рассмеялась мама.       – Ну, может быть… А у тебя такого никогда не было?       – Если бы у меня такого не было, ты бы последние три года сидела под замком, – обняла мама Алису.       Но всё же Алиса серьёзно переживала за Пашку: как он на самом деле воспринимает её отношения с Густафом. Повод для опасений был. Гераскин вёл себя «странно» – так, как будто Густафа в природе вообще не существовало. Он не интересовался Штреззером. Он делал вид, что не слушает, когда Алиса что-то говорила о нём. Он его игнорировал! И это являлось признаком того, что у Павла прорезается зуб на Густафа.       Однако, вопреки прогнозам на скандал, к радостному удивлению Селезнёвой, проблем с Пашкой не оказалось. Алиса очередной раз укорила себя за то, что в книге под названием «Павел Гераскин» она пропустила обязательные к прочтению многочисленные сноски мелким шрифтом. Она не подозревала, каким проницательным и внимательным может быть её задиристый взбалмошный рыцарь, как он может подмечать малейшие нюансы её тревог и разбираться в хитросплетениях любви, задвигая при этом личное на задний (очень-очень далёкий) план.       – Конечно, я ревную, – пожал плечами на вопрос Алисы Пашка. – Но то, что чувствуешь и делаешь ты, должно откликнуться в сердце каждого порядочного человека. Не знаю, насколько я порядочный, но я считаю, что ты поступаешь правильно, общаясь с Густафом, не скрывая своих чувств к нему. Он нуждается в понимании и помощи. Ему необходимы забота и любовь. И я рад, что вижу в тебе столько доброй эмпатии, направленной на исцеление этого бедняги. За это великодушие и участие к чужому горю я тебя и сам люблю. А моя ревность – это моё личное дело. Это мой драгоценный, ненаглядный эгоизм. Моя прелесть! И не трогай его своими жадными исследовательскими ручками!       Да, Пашка «получал свой десерт» не только за красивые глаза…       Если у Алисы и были сомнения по поводу оправданности выбора, они развеялись словами Гераскина. В будущей жизни ей был необходим такой, пускай и суматошный, но лояльный к её интересам союзник. Они были свободны и ничем не ограничивали независимость друг друга, одновременно всем своим естеством желая быть друг с другом. В их любовь не вмешивались власть и подчинение. С Пашей Алиса была сама собой и даже в самые жаркие моменты их общения сохраняла хоть чуток трезвого мышления.       Ничего подобного она не могла различить в отношениях с Густафом. Рядом с ним точно некое биополе подавляло её волю, а сознание укрывала чарующая хмельная дымка. С Густафом ей было легко и спокойно, она чувствовала себя словно в бункере со стенками толщиной метров в сто. Но стоило им расстаться, и Алиса надолго превращалась в беспомощного потерявшегося котёнка. Лишь недавно Селезнёва занялась анализом своих эмоций. И с этим всё более убеждалась, что Густафу суждено остаться мечтой, вся прелесть которой в недостижимости. И Штреззеру этого не приходилось объяснять.       «Ты моя Беатриче или Мария Магдалена», – шептал Густаф.       Они сидели, обнявшись, после просмотра очередного старого фильма на веранде его домишки. Пальцы Густафа, словно ласковый бриз, перебирали пряди волос Алисы. Его дыхание дразнило её ухо. У девушки кружилась голова от наслаждения. А сердце Густафа тихо отстукивало ритм колыбельной.       «…Или Брет Эшли*, – вторила Алиса грустной иронии друга. – Но, главное, что только твоя. Только твоя, милый».       Она поёживалась, плотнее прижимаясь к своему «ангелу-хранителю» и засыпала в блаженной неге от его невинных объятий.       Алиса любила Густафа. Это она определила для себя совершенно точно. Любила за многое и с многих точек зрения. Из чувств благодарности и жалости. Любила как мать, и как сестра, чувствуя его скрытую от прочих детскую ранимость именно в аспекте того, что ни той, ни другой у него никогда не было. Она любила его как лучшего друга. Но более всего как мужчину.       Истина, высказанная самой себе, а потом во многих-многих разговорах с Густафом, стала для девушки и мужчины шатким мостиком здравого смысла, переброшенным через пропасть вожделения, единственным, что держало их, отделяя «amantes» в небесах от «amentes» в бездне.*       Они находили разрядку от снедающих их страстей в откровенных беседах и признаниях, в том, что обычно, не в силах выразиться устно, обращается в поступки. И у Алисы был Паша… А у Штреззера total Willenskraft und Selbstbeherrschung*, не уступающие мощи и беспощадности его рук.       И всё же иногда Густаф изрекал со своим неподражаемым нордическим юмором: «Весь этот душевный эксгибиционизм когда-нибудь перерастёт в экстремизм».       «Аминь», – кивала Алиса.       Но в каждой шутке есть доля правды. А в остротах Штреззера правды часто бывало девяносто девять процентов. Теперь Алиса видела то, что ранее было доступно только её «чичисбею».       Густаф, милый Густаф! Он прекрасно осознавал благодаря своему незаурядному жизненному опыту и умению разбираться в психологии личности, какую бы жертву принесла Алиса на алтарь их возможного союза. Эта жертва была гораздо больше того, что Алиса бы рискнула связать свою жизнь с изгоем, во многом пойдя против общества и своих близких и родных. И Густаф выступал с категорическим протестом этой жертвы.       «Этот мир не настолько голоден до человеческой тоски, чтобы ему для удовлетворения аппетита требовались помимо моих печалей ещё и твои», – улыбался он.       Девушка улыбалась в ответ, не вникая в суть слов до недавнего момента.       Густаф пленил её! Она давно сидела в его клетке, а ему оставалось лишь захлопнуть дверцу. Но он боготворил Алису, чтобы обрекать её на неволю. Возможно, она бы никогда и не заметила опутывающих её цепей, увлечённая своей любовью. Но рабство остаётся рабством, оно бы медленно, невидимо, но неотвратимо, как радиация, отравляло бы жизнь свободолюбивой девушки. Густаф это понимал и не закрывал клетку. Как бы ему ни хотелось обладать Алисой, он не посягал на её свободу, дальше того, что исправить уже не мог. Он оставлял ей пути к отступлению.       Но, Боже! Одно его слово, произнесённое с едва различимой в ласковом голосе повелительной интонацией… Одно лёгкое движение руки по её телу на долю дюйма ниже той границы, что он сам установил… Один прекрасноцветный влюблённый взгляд среди других таких же взглядов, но задержанный на одну сотую секунды дольше… И Густаф навсегда бы изменил судьбу Алисы. А он не желал становиться вершителем её судьбы. Он боролся с этим желанием.       И Алиса любила Густафа за эту самоотверженность ещё сильнее. Она понимала, какую ему приходится терпеть тиранию. Понимала не потому, что они ходили по краю в своих смелых встречах. Не потому, что она всецело осознавала всю соблазнительность своей расцветающей женственности, вытесняющей мальчишество из её облика, делающей её одухотворённым сокровищем Природы. Она понимала, как ему тяжело сдержаться, потому что сама порой сдержаться не могла. Всё в ней вскипало: «Вот сейчас! Теперь же!» И она перехватывала его руку. И её губы успевали скользнуть по его устам, прежде чем он отворачивался от неё…       – Спасибо, милая, – говорил Густаф в такие минуты, чуть ослабляя объятия.       – Тебе спасибо, мой хороший, – клала ему голову на плечо Алиса, тихо торжествуя над своей полупобедой и смутно сожалея о полупоражении.       Не было ссор. Не было извинений или упрёков. Не было похожих на самобичевание рассуждений: «Может для нас будет лучшим не встречаться?» Не было в природе такой силы, которая бы помешала им видеться хотя бы пару раз в месяц. А появись такая сила, - и Алиса, и Густаф нашли бы способ с ней справиться. Они нуждались друг в друге и в этой опасной любви на грани. И не из-за того, что это украшало их жизнь или из-за того, что именно так они хотели жить. Просто эта любовь и стала их жизнью. Против всего на свете и против их воли. Она стала их искушением, их счастьем и их крестом. Так имело ли смысл искать виноватых? Играя с огнём, недолго обжечься. Только вот это была не игра.       Из тумана размышлений, воспоминаний и грёз Алису вернул в реальность гулкий голос Гай-до.       – Густаф, Вам плохо? – вкрадчиво осведомился кораблик, всегда бдительный к здоровью своих пассажиров.       – Д-да… Й-а… В-волнуюсь… П-просто… – кое-как проговорил Штреззер сквозь выбиваемую зубами чечётку.       – В аптечке есть успокоительное. Я могу заварить чай с пустырником.       – Спасибо, Гай-до. Завари, пожалуйста, на двоих, – ответила Алиса, со сжавшимся от боли сердцем глядя на Густафа.       «Посмотрите на него! Посмотрите, если не боитесь ослепнуть! – хотелось закричать девушке всем тем, кто обвинял, сторонился, чурался Штреззера. – По-вашему, он мало наказывает сам себя? По-вашему, он недостаточно измучен?»       Она опустилась на колени к трясущемуся, впившемуся в подлокотники кресла мужчине, обвила его за шею, расцеловала в ледяные побелевшие щёки и опустила его голову себе на грудь.       – Всё будет хорошо, милый! Вот увидишь! Всё будет хорошо! – зашептала она.       – Всё будет хорошо…– тихим плачем отозвался Густаф.