МГНОВЕНЬЯ ЛЮБВИ

«Из вереска напиток Забыт давным-давно А был он слаще мёда, Пьянее, чем вино». Р.Л.Стивенсон баллада «Вересковый мёд»       А пять лет назад едва уловимый гнилостный запах из контейнера-рефрижератора не предвещал ничего хорошего…       Густаф стоял оледенелым истуканом возле холодильника, и температура его тела более соответствовала понятию «холод», нежели название сломавшегося агрегата. В сердце жалостливо скулила тоска. В голове не было ничего, кроме лаконичного: «Это конец». Всему…       Можно было рыдать. Можно было истерично смеяться над идиотской шуткой фортуны. Можно было проклинать всё и вся, начиная от поставляющих Ордену технически ненадёжную рухлядь скотских контрабандистов, до Профессора и отца за то, что они своими играми в богов втолкнули Густафа в этот поганый, состоящий из глупых случайностей карнавал, именуемый «жизнью». Можно было делать что угодно, уже не заботясь о последствиях, о том, кто и что ты. Можно было… Но теперь и этот фразеологизм катился в прошлое и таял, таял в тени настающего Конца Света.       Конец…       Вот уже и первоначальное удивление улетучилось, унеся с собой все другие эмоции. И не осталось ничего. Ни паники. Ни безумия. Ни даже безразличия. Ничего. Потому что в конце ничего не бывает, кроме пустоты, от которой есть только название, а саму её едва ли представишь даже теоретически.. Но Густаф серьёзно приблизился к чёткому пониманию «пустоты». Он был опустошён. Опустошённым можно было считать и холодильник с центнером испорченного витафора. Надежды Штреззера на спокойную жизнь сгнивали на глазах. И дух их разложения походил на вонь прокисшего зелья Грейса.       На негнущихся ногах Густаф прошёл в каюту и сел на койку. Машинально наполнил оставшимся в термосе «Аве Роллом» мерный стакан и поднёс его ко рту. Рука замерла. Сознание начало возвращаться.       Штреззер перелил зелье обратно и встряхнул термос – чуть меньше половины. Он протянет максимум четыре дня. Это оптимистичный вариант. При этом, двое суток из этого гипотетического срока он не будет показываться на глаза людям и Кэт. Подобный ход размышлений окончательно вернул Густафа в недружелюбную реальность.       Отсутствие витафора грозило ему не только неприятным самочувствием, оно подразумевало разлуку с женщиной, без которой он теперь не мог жить, как он не мог жить без наркотика Профессора. И о сроках скорой разлуки он уже уверенно судить не мог, кроме того, что они стремились к бесконечности.       В этой юдоли печалей нет ничего совершенного – любое счастье омрачается. Оно не долговечно, оно уязвимо от независящих от людей событий, а порой оно само ведёт к гибели. Густаф много читал о таком и о том, что невзгоды призваны испытать на прочность человеческие отношения. Оптимистичным от Природы сапиенсам пристало объяснять шрамы на своих душах красивыми сказками. Но не права ли и прекрасная Гипатия,* говорящая в одной из книг, что наблюдаемый нами макрокосм неидеален потому, что представляется всего лишь частью – эманацией – Целого. Оно не имеет ни границ, ни форм, одновременно являясь ничем и всем сразу. Оно непостижимо для нас, поскольку не имеет какого-либо соответствия физическим законам и мерам. Даже наше воображение, будучи привязано к физике нашего мира, как информационное поле, не может охарактеризовать лежащее за пределами любых гипотез и фантазий Великое Целое. Вот это Целое и есть сущность Бога. Он не создаёт – Он только вдохновляет. Ибо Его уникальность не может в чём-либо отразиться или воплотиться, не утратив своей целостной Гармонии. Поэтому этот «Уникум» невыразим в чём-то материальном. А то, что окружает нас, наша Вселенная, выстроена тем, кто всего-навсего некогда отмежевался от Великого Света лучиком–эоном. Этот слабый лучик и слепит наши глаза и сердца, становясь краеугольным камнем наших религий. Но он неполноценен, несовершенен, как не совершенны созданные им люди, Время, галактики. Этот божок, демиург, ничего не доводит до конца. Потому что у него не хватает для этого целостности былого духовного животворящего Единства, из которого он вырвался, словно протуберанец из звезды. Он ограничен в могуществе и создаёт границы. Он творит материальное, но суть материи – бренность. Тлен касается всего от цветка до чувств, поскольку они та же материя из химических реакций и электромагнетизма. Вот и в истории Густафа настал закономерный (но, не правильный, не правильный!) момент увядания.       Шестнадцать наполненных магией дней завершились, как ещё одна прочитанная книга, в которой он сам был героем. Такие короткие и стремительные мгновения, вместившие целую жизнь! Жизнь эта была великолепна. Была! Уже следы обветшания столь же быстрого, как её расцвет, виднеются всюду. В руинах не выжить, как бы к ним ни было привязано сердце. Нужно устремить взгляд во враждебное будущее, пытаться предугадать его неизвестность, укротить его, построить в нем новую не менее красивую жизнь, чем та, что развеяна пеплом календарных листов. А для этого первым делом необходимо было разжиться препаратами для «варки» витафора. И сделать это быстро!       Густаф взбодрился. Сожалеть «о пролитом молоке» он будет потом, когда для этого будет больше времени и покоя. Сейчас же не до медитации и слёз о прошлом. Все ещё поправимо и отчаиваться рано! Проведя ревизию лабораторных стеллажей и трюма, Густаф заключил, что положение его отнюдь не безнадёжно. Основные ингредиенты нашлись. Не много, но приготовленного из них зелья хватило бы на месяц. Омрачала ситуацию недостача нескольких составляющих. Снова Штреззер помянул крепким словом «криворукого демиурга», злой рок, фортуну, мойр и ещё с десяток «судьбоносных» архонтов.       Отсутствующие препараты имели определённую специфику, и добыть их обычному человеку было не просто. Наверняка, интересующие его медикаменты найдутся в складском помещение больницы, – рассуждал Густаф. Только доступ туда ограничен. Ему, как простому санитару, путь туда заказан. Итаку и все города на ней можно было расценивать как периферийную базу глубокой космической разведки. А это означало, что правила и нормы допуска на ней ожидаемо строже, чем на больших планетах с развитой системой паспортного контроля. Так компенсировалась лёгкость проникновения на планету: путника радушно принимали на пороге, но зачастую там и оставляли. Порой и шагу нельзя было ступить без подтверждения регистрации! А Густаф на этот счёт испытывал оправданный дискомфорт.       Что делать? Поговорить с Кэт, попросить у неё помощи? Интересно-интересно, что же он ей скажет? Что его жизнь зависима от некого «лекарства». Конечно, Кэтти его поймёт и постарается помочь. Но и пожелает узнать, что же это за «лекарство», как он стал зависим от него, где он его раньше доставал, почему он не обратится за медицинской помощью и так далее, и тому подобное.       Много вопросов – много лжи! Он может запудрить Кэтти мозги. Это не бог весть, какая проблема: она влюблена в него по уши и многое пропустит мимо ушей. Врать вот только возлюбленной было горько. А говорить правду приятно, как подметил классик. Но не всегда легко…*       – Что-то припоминаю,– кивнула Кэтрин на интерес Густафа о возможном наличии на складе N-препаратов. – С месяц назад меня посадили за составление реестра. Там были похожие названия.       Укрывшись от больничных хлопот в служебной комнате отдыха, Штреззер и Огаст лакомились ленчем из фруктового салата и головки сыра. Густаф полюбопытствовал, есть ли у Кэт доступ на склад. Та помотала головой. Густаф с сожалением фыркнул и, закатив глаза, мечтательно поведал, как бы ему хотелось получить лежащие на складе препараты.       – А в фём вафов…       – Милая, не говори, пожалуйста, с набитым ртом – поперхнёшься, – улыбнулся Густаф.       Иногда в Анастаси проявлялись совершенно очаровательные обезоруживающие ребячьи манеры. И Густаф обожал их до умопомрачения. Наблюдая, как Кэт уплетает за обе щёки порцию фруктового ассорти, ему хотелось расплакаться. Как он существовал без этого? Как он сможет жить без этого!       Девушка проглотила салат и кокетливо прищурилась.       – А тебе бы пришлось мне делать искусственное дыхание!       – Хорошо, если не трахеотомию…       – Фу! Откуда ты берёшь эти безобразные шутки!       – Извини, Котёнок. Ты что-то хотела сказать, когда я прервал твою попытку изъясняться на жевуновском? – вернул Кэт в интересующее его русло Штреззер.       – Я спрашивала: «В чём вопрос?» Обратись к главврачу или в профсоюз. Если у тебя кредитная история выше четвёртой ступени, тебе могут дать добро.       – Видишь ли, Котёнок, я не люблю бюрократии. А у меня могут возникнуть проблемы с оформлением допуска.       – Как это?       – У меня же пока испытательный срок на Итаке. А тут ещё из-за ожогов изменилась внешность и папиллярный рисунок. Это всё вызовет лишние треволоки. А то ещё потребуют переоформление кредита. Ты же прекрасно знаешь, какая это морока, – Густаф устремил на собеседницу беспощадно грустный взгляд.       Кэт задумчиво кивнула. Штреззер, однако, заметил, что она не испытывает недоверия к его глупым байкам о волоките с регистрацией. Отец лжи был бы доволен его артистизмом и той лёгкостью, с которой тот врал! Густаф заискивающе попросил девушку о содействии.       – Ну… Обещать не могу. У меня-то кредит ограничен, – ответила Огаст. – Хорошо! Хорошо! Не смотри на меня так. Я подам запрос. Дней через десять, может, чуть раньше что-нибудь да выгорит.       – Десять?!       – Это Итака, милый. Чему ты удивляешься? Здесь никто никуда не торопится. Тем более чиновники.       Густафа прошиб холодный пот. Он осведомился о возможности форсирования событий.       – Это не от меня зависит, милый, – посочувствовала Кэт и, ласково улыбнувшись тоскливому синему океану взгляда мужчины, продолжила. – Успокойся, достану я тебе эти препараты. За шесть дней! Торжественно клянусь!       – Шесть?!       – Нет, ну, что за прихоть в самом деле? От них твоя жизнь что ли зависит?       – Ой, нет, ну, что ты! – мигом обратившись в саму беззаботность, рассмеялся Густаф.       – Зачем они тебе? Насколько знаю, ими лечат лучевую болезнь…       – Не бери в голову, Котёнок. Я просто вспомнил своё старое увлечение химией. Вот и захотелось похимичить.       – Похимичить? Тебе мало того, что ты устроил две недели назад?       – Ага. Ведь, не будь у меня химического хобби, мы бы не встретились. Только знаешь... Теперь, я, кажется, припоминаю другой свой давний интерес… К каме! *       – Брэм, ты с ума сошёл! Не здесь! Нас увидят! – засмеялась Кэтрин, нехотя отбиваясь от объятий Густафа.       – Пускай ослепнут от зависти!       – Нет. Пусть просто завидуют, – успела прошептать Кэт прежде, чем поцелуй Густафа погасил в ней всякую рассудочную деятельность.       Если внешне жизнерадостность Штреззера лучезарностью спорила с Сириусом, то внутри него цементировался кромешный мрак, который не снился не только Данте, но и самому сатане.       Шесть дней займёт вопрос выдачи Огаст препаратов с закрытого склада! И то, что их выдадут, вилами на воде писано. Почти неделя ожидания! У него нет и половины этого срока.       Еле-еле Густаф подавлял в себе приступы раздражения. Уже голод нудил в его нутре. Пока тихо, но совсем скоро он обратится в жесточайшие спазмы, а сам Штреззер превратится в персонажа из старинных фильмов Джорджа Ромеро.*       У него возникло серьёзное намеренье, а не признаться ли во всём Кэтрин? Всё равно будущее с ней под угрозой, независимо от того, достанет она препараты или нет. Потому что в первом случае много материала ей не выдадут, а повторный запрос вызовет соответствующие подозрения и у Огаст, и у начальства. Ну, а о втором варианте развития событий вообще говорить не приходилось. А если бы он рассказал, кто он и откуда, ему бы, конечно, обеспечили получение витафора… в комплекте с кандалами и с двухпудовым ядром в нагрузку.       Тюрьма Штреззера не пугала. Ему горестно было думать, как его сударушка воспримет правду о его личности. Густаф не жалел себя. Если бы Кэтти возненавидела, прокляла его, он бы её понял: он же не заслуживает ничего, кроме ненависти. Но боль терзала его, когда он представлял, как разобьётся её сердечко, как жестоко он ранит её. Воображение того, как будет страдать любимая от его двуличия и предательства, охладило порыв Густафа в саморазоблачении.       Но это была лишь вторичная причина отказа от покаяния. В первую голову, оно было невозможно из-за внушённых Густафу норм поведения, предписывающих ни в коем случае не откровенничать о себе и об Ордене, о котором ему непременно бы пришлось упомянуть, давая признательные показания. А на такие действия, вливая вялость в мышцы, парализуя волю и способность ясно мыслить, затмевая всё перед ним, вспыхивал ненавистный красный сигнал «Запрещено!». Никакая прихоть не могла его погасить. Пройденный этап, как и попытки самоубийства… Густаф и без гадалки знал, что при дерзновении на признание у него бы просто язык отнялся или началась бы сильнейшая икота, или он «вдруг» забыл бы кучу слов. В любом случае, Кэтти он толком ничего объяснить не смог бы! Да и вряд ли его милая захотела бы что-то понимать: она бы решила, что Штреззер пытается её разыграть.       «Правый путь» оказался заведомо неприемлем, по независящим от Густафа причинам. Расставаться с любимой он тоже не желал. Выходило: оставить всё как есть. А, следовательно, нужно было как можно скорее достать сырьё для «зелья».       Покинув импровизированное ристалище любовных страстей, заряжённый адреналином и благословлением Кэтти «Любимый ты – Чудо!», Густаф занялся рекогносцировкой больничного корпуса с единственным приемлемым, по его разумению, планом действий, продиктованным общей безвыходной ситуацией. Он замыслил налёт.       По его наблюдениям, организация кражи не представляла собой чего-то невероятно сложного.       Складские помещения занимали три этажа во флигеле больницы. Располагались они соответственно содержанию и нормам допуска. Секция, интересовавшая Густафа, находилась на третьем этаже за дверью с маркировкой «онкология/радиация». Многолюдности и особого надзора за объектом Штреззер не заметил. Сигнализация и камеры наблюдения его не сильно волновали. Досаду вызвала только дверь служебного входа. На ночь её фотоэлементы отключались, и открыть её снаружи было невозможно – только изнутри. Это означало, что ему придётся заходить в больницу с парадного входа и идти через всё здание до вожделенной цели, попутно собирая, чёрт знает сколько, взглядов случайных свидетелей. Но другого варианта он не видел. Тут уж либо пан, либо пропал! Оставалась надеяться, что в поздний час по коридорам не будут курсировать толпы народа.       Смущала его и цена вопроса. Точнее, оправданность риска. В краже как таковой, он не видел ничего чрезвычайно предосудительного или не имеющего прощения. У неё могли бы оказаться серьёзные отягчающие обстоятельства только в случае, если бы препараты, которые намеревался присвоить Штреззер, срочно понадобились для лечения других людей. Тогда бы, безусловно, вина имела бы совсем иной характер, – говорил себе Густаф. Но так же точно, как то, что завтра взойдёт солнце, он был уверен, что в обозримом будущем, кроме него, dapes multi sales* никому не понадобится.       Другое дело, сколько на складе этого добра? Если кот наплакал, стоит ли овчинка выделки?       Пожалуй, стоит! – безапелляционно ответил Густаф. Ему бы сейчас продержаться хоть недельку! Он бы улетел, нашёл препараты на стороне. Может, у тех же контрабандистов…       Мысль Густафа оборвалась и сменилась другой, напрямую связанной со словом «лететь». Он же так и не обследовал корабль на наличие «жучков»! И это куда более существенное разгильдяйство, чем его невнимательность к заряду аккумулятора контейнера-рефрижератора. Он совершенно потерял голову из-за своей любви. А его уже могли вычислить! Охотники Ордена уже могли быть на планете! В соседнем кабинете! Боже, что он натворил…       Густаф резко обернулся. Мимо него, мило улыбнувшись, прошла женщина-врач из нейрохирургического отделения. Штреззер ответил на её молчаливый привет вежливым кивком. Задержав дыхание, он сосчитал от одного до десяти и обратно. Немного помогло.       Ему нужно убираться отсюда! Оставить, забыть свою драгоценную Кэт! Свою спасительницу, душу, жизнь – всё оставить здесь и мчаться прочь куском мяса навстречу безнадёге и вечности. И навстречу боли, потому что всё обезболивающее он должен бросить здесь, дополнительно привлекая внимание Ордена к себе, чтобы, не приведи Господь, Кэтти не попала в лапы хозяев.       Не думать о таком! Уходить тихо, без объяснений и прощаний. Или написать записку? Нужно попробовать! Может, получится. Может, блокировка сознания не сработает, если он обойдётся общими фразами. Всё-таки надо как-то предупредить её…       Но сперва препараты! Это главное! Без них он не сможет ни улететь, ни остаться, ни защитить Кэт.       Отпросившись у начальника смены, Густаф оставил больницу, дополнительно не забывая долго и навязчиво прощаться с каждым встречным-поперечным. Чем больше людей будет после говорить, что в час «Х» Линьома не было в здании лазарета, тем лучше. Для Кэтрин же он сочинил небылицу, будто на Итаку прилетели его бывшие коллеги с Мирты. И теперь её бедному Брэму грозит долгий деловой диспут, так что пусть любимая не ждёт его на ночь. С божественным вкусом её поцелуя на губах Штреззер отправился готовиться к претворению в жизнь своего криминального таланта.       В 23:17 по местному времени регистрационный робот приёмного покоя зафиксировал обращение об оказании первой медицинской помощи Никому. Никем был высокий, но сильно сутулый и прихрамывающий мужчина. Жаловался он на травму лица. Разбитое зеркало души было наспех замотанно в окровавленную тряпку, а глаза скрывал широкий обод со светочувствительными фильтрами. Одет мужчина был в цветастую рубашку, на голове имел причудливый полосатый колпак, из-под которого торчали жёсткие ярко-рыжие волосы.       Вежливый робот, заметив, что мужчина плохо видит, предложил проводить его до травматологии или вызвать санитара, который бы это сделал. Но мужчина отказался, сославшись на то, что ему по жизни везёт на различные увечья, а посему дорогу до нужного кабинета он знает наизусть и может найти его с закрытыми глазами. Голос у человека был странным, хрипло-визгливым, по временам скатывающимся в глубокий бас. Речь так же не блистала изяществом и напоминала говор некоторых диких племён с примесью космолингвы.       На просьбу регистратора сообщить номер больничной карты или кредита мужчина пробормотал нечто совершенно нечленораздельное. Робот ничего не понял, но пытался перевести услышанное, как всякий воспитанный робот, не переспрашивая человека, потому как подобное могло оскорбить последнего. А Никто, воспользовавшись его заминкой, благополучно скрылся из виду, пожелав напоследок, чтобы «никогда конденсат электролита да не выпал на платах дисцекционных редуналяторов добропентиумного Авиценны». После этой фразы робот на несколько минут вообще утратил способность к анализу человеческой речи. А когда обрёл её вновь, то не обратил внимания, что номер карточки Никого у него записан, как «епрстуфхшщ».       Пока ветреница-удача была на стороне Густафа. В приёмном покое, кроме кибернетического чудака, его никто не задержал, а дальше встретились всего три дежурных медсестры, отделаться от которых не составило труда. Он клоун. Показывая на ночной вечеринке трюк с жонглированием факелов, упал и разбил лицо. В довершение беды его ударил по глазам факел. Теперь он направляется в кабинет травматологии. «Нет, нет, провожать не нужно». «Не утруждайте себя, я сам доберусь». «И Вам доброй ночи…» И прочее, прочее.       Расчёт Густафа был прост. Старый психологический приём: хочешь остаться неузнанным, будь броским! Что запомнят те, кто его видел? То, что им бросится в глаза прежде всего – его клоунский наряд. Что ж, ищите потом, кому надо, хромого гаера, который не более реален, чем его имя, отбитое в памяти робота-регистратора.       Торжествуя успех первой части плана, Штреззер заперся в уборной перед галереей, ведущей во флигель. Теперь предстояло стать невидимкой. Он переодел свою разноцветную рубашку темно-серой подкладкой наружу. Парик свернул и убрал в превратившийся в мешок вывернутый наизнанку колпак. Тряпку на лице перемотал на манер дзукина*, а у обода, скрывающего глаза, оказалась функция прибора ночного виденья. Мощность и световое разрешение у него были низкие, но достаточные, чтобы не натыкаться на углы в тёмных переходах флигеля, лишний раз не нарушая светомаскировки включением фонарика.       Осторожно выглянув из своего укрытия и убедившись, что помех дальнейшему движению нет, Густаф с грацией и бесшумностью пантеры короткими перебежками устремился к конечному пункту своего противозаконного визита.       Здесь стояла исключительная тишина. Малейший звук разносился далеко и гулко. Из одного ответвления коридора слышались голоса и смех, и если бы Густаф не знал, что тупик, из которого доносился шум, находится едва ли не в полусотне метров от него, он серьезно бы засомневался в своём воровском благополучии. Дежурное освещение слегка разбавляло мрак основных коридоров. В закоулке же перед складом было хоть глаз выколи, только от прилегающей галереи косым углом чуть вклинивался во тьму слабый свет.       Проблем с замком не возникло. Универсальная магнитная карта вмиг рассчиталась с нехитрым кодом, и дверь беззвучно отъехала в строну. Vu a la! Это не преграда, а ширмочка для виду, ставящая порядочных людей в известность, что здесь им делать нечего. Свою порядочность Густаф до поры, как и полагается, оставил за дверью, а сам шмыгнул в тёмноту склада. Освободив глаза от унылой зелени светофильтра и прилепив на лоб горошину светодиода, он принялся методично изучать содержимое полок, шкафов и холодильников.       Фарт! Джек пот! То, что надо!       Фортуна явно решила сменить гнев на милость. И кто будет спорить, что для того, чтобы получить немного манны небесной не надо, иногда стучаться в небосвод? Да, удача любит дерзких! Доказательство у Густафа в руках: с таким количеством препаратов у него действительно получится выиграть месяц, даже не экономя витафор.       Можно будет ненадолго уехать, чтобы здесь не вызывать шумихи и подозрений. Где-нибудь на стороне подраздобыть ещё сырья. А после вернуться. Или даже можно улететь с Кэт. Даже лучше будет улететь с ней! Пригласить её в романтическое путешествие? Она пойдёт за ним хоть на край света! Вот только стоит ли подвергать её риску, если он собирается вести разбойный образ жизни? Та ещё дилемма! Она обострялась отчаянным желанием ничего не утаивать от этой святой женщины. Ни лгать, ни хитрить…       Знать бы ещё, засекли его или нет. Наверняка, ох, наверняка! Хотя такая вероятность чертовски мала – радиус действия пеленгаторов не так уж велик. Нужно оказаться очень близко (по космическим меркам) от искомого объекта, чтобы он появился на радаре трэкера. На него могли выйти только случайно. Но всё бытие состоит из случайностей и их хитросплетений. А отец – дьявол! Порой Густафу казалось, что Реклифт способен читать его мысли. Но ведь и их за сотню парсеков не уловишь. Нет, опасения напрасны, вот если бы он бортовым видеофоном пользовался…       Кретин! – едва вслух не заорал Густаф. Он же видеофонил Кэт с борта!       Улучшившееся было, настроение вновь покатилось под гору, точно камень от Сизифа. Проклятье на проклятии и проклятьем погоняет! Орден точно у него на хвосте, если только за пультом отслеживания номеров сети синдиката не сидит полный идиот. Дай то, Боже!       Надо развязываться с этим! Значит, точно придётся улететь. Найти, где можно обменять или продать корабль. Найти средства для приготовления запаса зелья. Вернуться на Итаку и забрать Кэт. Спрятаться в каком-нибудь укромном уголке. И наконец, синтезировать противоядие.       Планы спаялись в алгоритм, и Густаф снова и снова прогонял его в мозгу, корректируя и добавляя новые пункты, одновременно механически сгребая в мешок добычу.       Операция «Экспроприация» заняла менее получаса. Кабы не тягостные думы о том, что Орден его выследил, Штреззер был бы чрезвычайно доволен своей сноровкой. Он вышел со склада и дверь тихонько вернулась на место. Вот так! Проще пареной репы. Отец его и не таким фокусам научил.       Не успел удачливый воришка перевести дух, как, словно материализованная мысль в ироничном размышлении об отсутствии трудностей, из-за спины раздался окрик:       – Эй! Что зд…       Рефлексы сработали быстрее, чем закончилась фраза! Разворот. Моментальный расчёт габаритов противника. Выбор уязвимого места. Выбор достаточной силы удара. Удар!       Противник Густафа тряпичной куклой сполз по стене. Штреззер склонился над ним и приложил два пальца к сонной артерии. Хорошо – пульс нормальный. Пускай отдохнёт, горемыка. А то недолго и сгореть на работе.       Густаф присмотрелся к мертвенно белому в свете фонарика лицу. Трусом он никогда не был, но на секунду оторопь испуга покрыла изморозью его душу: ему почудилось, будто он видит Кларенса!       «Прекрати! – рявкнул на себя Штреззер. – Привидений не бывает! А если бывают, кулаком их не утихомиришь».       Он аккуратно, с опаской и некоторой брезгливостью повернул голову незнакомца в профиль.       Кто это? Мальчишка-практикант? Дернула его нелёгкая сунуться сюда! Ну, ничего – оклемается. И впредь будет знать, как пугать людей в темноте. Особенно, если люди эти заняты грабежом.       Дальше по коридору послышался цокот каблучков. Густаф спрятал светодиод в карман и, сливаясь со стеной, покрался к пожарному выходу.       – Суоми? – позвал женский голос. – Суоми? Ну, что за прятки, шалопай? Я просила прибраться в ординаторской, а ты…       Чем занят Суоми вместо уборки, Густаф не услышал. В этот момент он уже мчался по лестнице прочь с места преступления.       Досада! Досада! Шум поднимется раньше, чем он предполагал.       «Спокойно, Густаф. Спокойно, – утешил себя Штреззер, оказавшись на улице. – Случайный свидетель тебя не опознает. Камеры видеонаблюдения? Ну, наблюдайте! Много ли ищейкам даст изображение какого-то силуэта? А большего от тебя ни одна камера не засечёт – стреляный воробей! Так что, кроме дурочка Суоми, тебя никто не видел. А спросят – ты ничего не видел».       Чистая работа! Пусть Пинкертоны ловят Пеннивайзов!* Пусть допрашивают регистратора. Весёлое, наверно, будет представление. А других следов от Густафа не осталось. Латексные перчатки, аэрозоль, предотвращающий обнаружение следа собаками и микрочастиц инфракрасными датчиками полиции. До больницы он добирался пешком – так что в кредит-истории общественного транспорта таких косвенных данных о том, что он покидал свой корабль в космопорту, нет… С алиби вот туговато. Но у начальства есть его заявление об отгуле. С трёх часов дня Густафа в здании не было. Это могут подтвердить больше двадцати человек.       Да, и с чего беспокоиться, что именно он станет основным подозреваемым? У него же отличная характеристика! Уже на третий день его работы главврач, без какой-либо иронии, употреблял к нему эпитет «гений». Такой человек не способен на преступление. Зачем ему это? У него же, по слухам, кредитная история даже выше, чем у начальства, а он находит радость в труде обычного медбрата. Удивительно скромный, умный, весёлый, добрый и отзывчивый человек – вот что ответит каждый в больнице на вопрос о личности Брэма Линьома. А врач он, как говорится, от Бога!       Густаф себе не льстил. Лести не было и в словах его коллег, когда они восхищались его умениями в оказании первой помощи или знанием медицинской практики.       Освободившись от повязки на лице и насвистывая «Старого мятежника»*, Густаф зашагал к космопорту.       «Выкрутимся! Сейчас имеет смысл задержаться на планете, – рассуждал он. – Резкий отлёт может вызвать подозрения следствия».       Что опаснее - полиция или Орден? В мозгу замигала табличка «Запрещено!», да столь явственно, что Густафу пришлось остановиться от слепящего света. Да, его выходка может обернуться угрозой Ордену, если ИнтерГпол выйдет на организацию через Густафа. Заложенная в сознании Штреззера программа не позволяла оставлять подобные вероятия. Волей-неволей ему нужно остаться и для верности попытаться сбить полицию с толку, направить следствие по ложному пути.       Хорошо, чёрт бы тебя побрал! Но это последний раз! Нужно искать противоядие от витафора и нужно избавиться от этого опостылевшего внушения, лишающего его воли и сил. Нужно, во что бы то ни стало, разорвать эту последнюю нить, связывающую его с Орденом!