МГНОВЕНЬЯ ЛЮБВИ

«Что ж, если человек – ангел, тогда, чёрт побери, он должен быть ангелом смерти». Майкл Шаар «Ангелы Смерти»       Весь вечер стояла напряжённая духота, а наверху неведомые духи расстилали во всю ширь небесного понта серо-стальной саван дымчатых облаков. К утру погода испортилась. Пёрл едва-едва растворяла своим светом сумерки изтученного неба. Над Обужем повисла кисея нудного дождя из водяной пыли. Дождь был вездесущ! Он не дарил прохлады, туманом пробирался даже под плащи и промачивал ровно настолько, чтобы телу было противно в чуть отсыревшей одежде. Луж на тротуарах почти не было, но весь город сверху до низу покрылся точно испариной. В парном воздухе тяжело дышалось, и гасились звуки, поблёклые краски мокропогодицы вызывали уныние.       Но у Густафа, несмотря на пасмурную уличную хмарь, волнения по поводу происков Ордена и недосыпание, настроение было бодрое. Способствовала этому добрая порция свежего витафора и общая оптимистическая настроенность, с какой он прошлой ночью лёг спать, после своих утомительных «подвигов» и приготовления «зелья».       Ему приснился странный сон. Маленький городок с цветочным названием, которое Густаф никак не мог понять, но оно его сильно забавляло. Он находился на сквозной улочке и чувствовал солёный морской ветер, хотя знал, что до моря далеко. Солнце приветливо улыбалось ему, и отражением солнца перед ним вполоборота стояла девушка с короткими волосами неопределённого цвета из-за яркого света, струящегося вокруг её силуэта. Девушка оборачивалась к нему и вскидывала руку то ли в приветствии, то ли в прощании. Черты её лица было трудно разобрать из-за сияния и резкого поворота головы. Но Густаф отчётливо различил удивительную пленительную улыбку и вспышку глаз цвета морской волны. Ему показалось, что это Кэт. Но он не был уверен. Кроме приятно щемящего чувства в груди, которое пробуждал в нём облик подруги, он не видел в девушке, взмахнувшей рукой, сходства с Огаст. А рассмотреть юную богиню мешал свет, переливающийся круг неё и словно тихо звенящий эльфийскими бубенчиками.       И вдруг движение девушки стало повторяться снова и снова, будто в заевшем режиме «replay», а изображение совершенно расплылось в мозаике пикселей солнечных зайчиков. Густаф пошёл навстречу незнакомке. Его томила неумолимая тяга прикоснуться к ней, обнять её, чтобы окружающий её свет впитался в его душу, насытил пробуждённый им же страшный голод, схожий с тем, что мучил его при ломке. Он уже потянулся ко всё продолжающей мотаться из стороны в сторону и взмахивающей рукой девушке, когда свет вокруг резко исчез. Штреззера ослепила тьма. И из черноты на сконфуженного Густафа выплыл бледный силуэт с поднятой рукой. Наконец он смог разглядеть её лицо. Вскрик ужаса вырвался из его горла и увяз в кромешной пустоте. Холодными равнодушными глазами на него пялился мальчик-практикант. «Вор!» – посеревшими губами прошептал Суоми. И с криком «Пли!» рука его упала вниз.       Густаф вскочил с полога с бешено молотящимся сердцем.       Успокоительное и кофе с экстрактом молока умерили его волнение. Дополнительно он сконцентрировал своё внимание на первой части своего сновидения. Суеверия завсегда не выдерживали конфронтации с холодной рассудительностью Густафа – это ему досталось от отца. Но воспитанная романтической литературой сентиментальность всё же иногда давала о себе знать, как теперь, когда Густаф мечтательно со смаком вспоминал загадочную сотканную из солнечного света девушку.       В своём кошмарном прошлом он не мог припомнить никого, с кем бы у него ассоциировался её воодушевляющий благодатью образ. Кроме Кэтти! Улыбка определённо та же. Глаза? То ли зелёные, то ли голубые. А волосы? И если это не Кэтти, то кто? Или это какое-то послание из будущего?       Несмотря на то, что Густаф лично встречался с несколькими экстрасенсами и медиумами, которые на деле доказали ему существование у человека способностей к предсказанию грядущего, они не поколебали его скепсис в отношении парапсихологии. Прежде всего, потому, что те спиритуалисты не смогли предсказать своего попадания во второй корпус. Такая оплошность перечёркивала всю их успешную экстрасенсорную практику, а Густафа убеждала в том, что будущее нигде не записано и неисповедимо. Поэтому из возможных толкований сновидения он остановился на том, что ему приснилась Гипатия. Та самая, которую он вспоминал вчера. Это было очень удобное, очень научное объяснение. А Суоми стал олицетворением колючей совести. Его связь с образом Гипатии очевидна, если вспомнить рассуждения козлоногой девы* о несовершенстве подлунного мира и то, что вчерашний рейд Штреззера тоже нельзя назвать «идеальным».       Увлечённый подобными логарифмами, Густаф прибыл на службу. Здесь его уверенность в благополучии ощутила сейсмические толчки тревоги.       Сначала он увидел на стоянке флаеров кургузый полицейский флет. Те, кто на нём прилетели, остановили Густафа при входе в больницу и попросили назвать себя. Штреззер воздал должное привитой ему отцовской выдержке, когда, не моргнув и глазом, представился служителям закона по всем правилам и с сохранением формы. Полицейские сверились с данными портативного компьютера и выдали Штреззеру жетон-пропуск. С удивлением, в искренности которого усомнился бы разве что самый мнительный циник Галактики, Густаф осведомился, чем вызвана проверка в такой неподходящий для уличных бесед день. Старший патруля ответил с нескрываемым раздражением, но и с давно вошедшей в привычку профессиональной вежливостью: «Так надо, гражданин Линьом. Проходите. Доброго дня». Штреззер ответил взаимностью на учтивость и поспешил воспользоваться рекомендацией, пока патрульным не взбрело в голову удостоверять его личность чем-то более существенным, чем слова.       В больнице царила напряжённая атмосфера. Даже робот-регистратор не поприветствовал его своим извечным «Здравствуйте! Доброго здоровья!». Немногочисленные пациенты боязливо перешёптывались по углам коридоров, персонал ходил угрюмый и раздражённый. На расспросы Густафа, изображающего саму невинность, отвечали то, что ему было известно лучше всякого другого: произошло ограбление; молодой практикант пытался, по-видимому, задержать преступника, но поплатился за это серьёзным увечьем. Штреззера обеспокоило сообщение одного из реаниматоров, что юноша до сих пор в коме. По словам реаниматора, врачи не опасаются за его жизнь, а долгое пребывание без сознания объясняют индивидуальной особенностью организма юноши, проявившейся такими последствиями на травматический шок.       – Говорю тебе, Брэм, тот, кто вчера оглушил паренька, или случайно попал в нервный узел или, клянусь Великим Полозом*, его руки омыты в Стиксе, – закончил реаниматор и, отключив электронную сигарету, с пожеланием Линьому удачи, оставил Густафа одного в тамбуре.       А не сходить ли к мальчишке и убедиться, что тому действительно ничего не угрожает, – подумал Густаф. Но в итоге отказался от этой идеи, мотивировав своё решение нежеланием подтверждать стереотип, будто преступник всегда возвращается на место преступления. Штреззер счёл для себя лучшим держаться на максимальном расстоянии и от флигеля, и от реанимации, где лежал бедовый практикант. В конце концов, тому обеспечен отличный уход, а Густаф в больнице не единственный, кому свыше дан дар врачевания.       Беспокойства Густафу добавили обрывочные сообщения о том, кого полиция подозревает в налёте. Следствие располагает достаточной информацией о внешности подозреваемого, – по большому секрету поведала Густафу медсестра, одна из тех, кого он встретил прошлой ночь. Но, – вздохнула женщина, – полиция допускает, что бандит, скорее всего, прибегнул к маскировке.       Детективов озадачило, что преступник, проникнув на склад, пренебрёг наркотическими препаратами или тем, из чего можно синтезировать известные наркотики. Это бы во многом объясняло его поступок – нападения на больничные склады, организованные контрабандистами или наркотической мафией, - не такая уж редкость. Однако у того, кто покусился вчера на спокойствие богоугодного заведения, оказался специфичный «вкус» на редкое, но едва ли способное заинтересовать криминалитет лекарство. Исходя из этого, да еще из того, что преступник, похоже, хорошо знал, где и что искать, полиция разрабатывает версию, что ограбление мог совершить кто-то из коллектива больницы.       На подобные слова Густаф таращил глаза, как глубоководный окунь и возмущённо восклицал: «Да не может быть!» Изумление он уже не изображал. Полицейские, вопреки его мнению, оказались не такими уж остолопами. И пусть пока они шарятся в своих версиях, как слепые щенки, но кое-что они таки учуяли.       Огаст Штреззер перехватил, когда та спешила из реанимации, где дежурила у койки Суоми. На радостный привет Густафа она рассеяно махнула рукой, а когда мужчина осведомился у неё о состоянии дел, посмотрела на него, словно впервые увидела. Осунувшееся лицо и впалые глаза, морщины в углах крепко сжатых губ, делали Кэтти на несколько десятков лет старше своего возраста. Беспокойство о мальчике и общая нервная обстановка страшно угнетали её восприимчивую душу. Густаф хотел обнять её и утешить, но Огаст отстранилась от него, проговорив: «Не сейчас». Она хотела ещё что-то добавить, но тут её отвлёк человек в штатском. Он предъявил Кэтрин удостоверение детектива, после чего попросил прокомментировать содержимое поданной ей бумаги. Кэт погрузилась в чтение. Краски совершенно схлынули с её лица, черты заострились, как у покойника. Она кивала на тихие вопросы детектива, невнятно отвечала «да», «нет», «может быть». Детектив предложил пройти в кабинет, где никто не будет мешать их дальнейшей беседе. Кэтрин вскинула затравленный взгляд на толкающегося чуть поодаль Густафа.       «Разоблачён!» – мелькнуло в голове Штреззера, когда его резанул испуганный взгляд подруги. Конечно же, его добрая умница таки подала запрос на получение злополучных препаратов! И теперь полиции очень интересно, для чего они ей понадобились.       Но панике Густаф не поддался, а ласково улыбнулся Кэт и сказал, что будет ждать её в столовой. Детектив тоже не выказывал обеспокоенности и, вроде как, не обратил внимания на странную нервозность женщины.       Подавленный и понурый Густаф побрёл в столовую. Должно быть, так же чувствовал себя Дамокл, увидав над собой зависший в воздухе меч. Только Густафу мерещился не клинок, а бомба. И взрыватель у неё был чертовски чувствительный!       Дождаться возлюбленную, однако, Густафу не довелось – его забрали в бригаду спешащей на вызов скорой помощи. Сигнал поступил с окраины Обужа, где строился новый микрорайон. Один из строителей пренебрёг страховкой и сорвался со скользких от дождя лесов с шестидесятифутовой высоты.       – Этого нам ещё не хватало, к тому, что в больнице творится, – после беззвучных ругательств на халхаском* проворчал травматолог, склонившись над разбитым телом. – Вы его не трогали? – грозно глянул он на бригадира и двух его подопечных, жмущихся в сторонке.       – Нет-нет! – замотал головой бригадир. – Я сразу понял, что у него спина сломана, и сказал ребятам, чтобы они его не шевелили. Мы только навес поставили…       – И на том спасибо, – буркнул врач, устало растирая висок.       Густаф аккуратно разрезал комбинезон строителя.       – Позвоночник не главное, – осматривая пострадавшего, заметил он. – Добун-Башер, сэр, у него серьёзно повреждена грудная клетка. Я подозреваю, что осколок ребра задел сердце.       – Вижу, Линьом, вижу… Я просил Вас не называть меня «сэр»…       – Извините… Мы не можем перемещать пострадавшего без опасности смещения осколка.       – Да, Линьом, вижу, – врач пригладил свои отсыревшие жёсткие монгольские волосы. – Что за проклятый день!       – Он не протянет и полчаса без реанимации…       – Линьом, пожалуйста!       Взвинченность Добун-Башера можно было понять. Врачом он был отличным, в частности, и в том, что сразу мог оценить степень критичности положения. И сейчас его оценка колебалась в районе ста процентов в сторону безнадёги.       Пока искалеченного строителя спасал обморок. Он лежал без движения, и грудь его еле двигалась в едва уловимом дыхании, обеспечиваемым и регулируемым рефлекторным действием. Но приди он в себя, пошевелись или попытайся вздохнуть чуть глубже, и осколок кости мог продвинуться дальше, разрывая стенку сердца. Отёкшая поперечная вмятина через всю грудь от удара об ограждение красноречиво говорила о том, что ранение осколками грозит и лёгким, хотя пока признаков того, что они пробиты, не наблюдалось: ни кровавой пены, ни характерных «хрустящих» опухолей груди. От неосторожного движения могли оказаться защемлены рёбрами и смещёнными ударом органами симпатические нервы или аорта. А ещё переломанный позвоночник, о серьёзности травмы которого врач не мог пока судить, но допускал вероятность при перемещении пострадавшего повреждение спинного мозга. И как вообще можно переносить этот мешок с битыми костями! Вернее уж воздушный шарик наполненный иголками – тряхни и лопнет! Даже кислородную маску пострадавшему нельзя было надеть без угрозы того, что при малейшей смене давления воздуха его лёгкие и сердце не напорются на осколки рёбер. Даже экстренное вскрытие внушало опасение нарушить хрупкое равновесие. Но вечно же оно продолжаться не могло!       – Добун-Башер, я прошу вколоть пострадавшему гемостатик.       – Что? – травматолог вонзил в Густафа свои раскосые кошачьи глаза.       – Я попробую отвести осколок и грудину в сторону.       – Что?       – Я отведу осколок и грудину в сторону.       – Линьом, Вы в своём уме?       – Как и Вы, доктор. Или мы попытаемся сейчас помочь этому человеку или своим бездействием нарушим данную нами клятву! Вы боитесь? Я возьму ответственность на себя. Здесь шестеро свидетелей…       – Прекратите, Линьом! – оборвал Густафа врач. – Это мой пациент и только я несу за него ответственность. Делайте, что считаете нужным. Я распоряжусь о подготовке к срочной операции. Да поможет нам, милосердная Авалокитешвара.*       Густаф попросил одного из коллег-санитаров быть наготове с кислородной маской, другому велел ввести пострадавшему гемостатик, а сам, встав на колени перед лежащим мужчиной, наложил руки на его уродливо вмятую грудь. Но, казалось, он едва касается тела, его ладони застыли в доле миллиметра от обширной гематомы. И сам он казался расслабленным и впавшим в транс с закрытыми глазами. Только резко выделившиеся сведённые напряжением скулы да вздувшиеся сухожилия и вены на кистях указывали на обратное, что в руках Линьома сейчас сконцентрирована не подвластная логике энергия.       Так продолжалось секунд двадцать, а затем произошло то, о чём бывалый травматолог, а в прошлом военный хирург Добун-Башер остаток жизни говорил с замиранием сердца и обязательной присказкой «Буддой клянусь!». Линьом медленно, почти незаметно начал поднимать свои широкие собранные чашечками над телом строителя ладони, и вместе с ними, словно вытягиваемая присоской, подалась вверх смятая грудная клетка. Гробовая тишина вокруг нарушалась лишь размеренным шелестом дождя. Семеро человек не мигая наблюдали невероятное. А Брэм остановился. Чуть наклонил голову, будто прислушиваясь. Его правая ладонь над сердцем пострадавшего подалась влево, за ней же двинулись обозначенные опухолью осколки грудины.       Густаф утомлённо улыбнулся.       – Есть! Маску на пониженное давление, пока он не вздохнул!       Санитары засуетились вокруг тела, готовя его к транспортировке, а Густаф отошёл в сторону и, привалившись к лесам, подставил бледное лицо под тёплую дождевую пыль.       – Что это было? – хриплым шёпотом спросил подошедший Добун-Башер.       – Пустяки, – выдохнул Штреззер. – Один индус научил этому моего отца, а он – меня.       – Если так, то у вас с отцом руки Манушей*!       Густаф не ответил. У него на этот счёт было диаметрально противоположное мнение.       – Линьом, Вам плохо, – проявил участие к вялости Густафа врач.       – Это требует чуть больше энергии, чем я обычно с собой ношу! – усмехнулся Штреззер.       – Ещё бы! Я непременно сообщу о Вашем подвиге куда следует. Не пристало с такими талантами прозябать в санитарах.       Густаф встряхнулся. Реклама ему и так была не нужна, а сейчас она становилась особенно опасна. Он поблагодарил доктора за добрые слова, но попросил не распространяться о его «таланте» – должность медбрата его полностью устраивает. Добун-Башер подивился скромности Линьома, но спорить не стал: уважение к человеку начинается с прислушивания к его просьбам и понимания его интересов. Однако в знак признательности и видя, как измотан Линьом, травматолог освободил его от дальнейшей смены с продлением выходного в следующие два дня. «Не переживай, – сказал он, – с главным я сам всё урегулирую. Отдыхай! Уж это ты точно заслужил».       Наряд скорой помощи умчался, торопясь доставить пострадавшего на операционный стол. Получивший увольнительную, Густаф отказался возвращаться с ним в гнетущие его совесть стены больницы, сказав, что до дому доберётся пешком. Он позаимствовал у строителей рабочую куртку и зашлёпал по мокрому пустынному шоссе в город.       Думы одна мрачней другой сменяли друг дружку, и на что бы Штреззер ни смотрел, он видел лишь испуганное догадкой лицо Кэтрин. Против своей воли Густаф, как истый мазохист, так и этак прикидывал мучающие его предположения о том, что известно полиции, что думает Анастаси, чем занят Орден и прочее подобное, никак не связанное с мыслями, что собственно ему-то со всем этим делать.       Был уже поздний вечер, когда он, свернув с авеню имени Томаса Мора на Кленовую аллею, упёрся в семиэтажку, где жила Огаст. В примеченном окне на третьем этаже горел свет – хозяйка была дома. Значит, она тоже раньше ушла со смены.       «Бедняжка, как же она страдает из-за моего лиходейства! – содрогнулся от глубокого вздоха Штреззер. – Помилуй её, Боже! Она случайно попала в эти жернова. Так не отвернись от неё».       Густаф осторожно прошёл в квартиру. Кэт сидела на кухне и с сосредоточенным видом смотрела в чашку с чаем. Она даже не повернулась в его сторону!       – Здравствуй ещё раз, Котёнок! – бодрясь, начал Густаф. – Ты расстроена этим происшествием? Что говорить, такое любого выбьет из колеи. Особенно…       Кэтрин оборвала его пронзительным отчаянным взглядом.       – Ведь это был ты? Это был ты!       Штреззер потупил взор. Вот и всё… Дольше врать он не мог. Кому другому, может быть, и попытался бы, но только не Кэт. Да и смысла во лжи не осталось: любимая верно соотнесла посылки для логического вывода. Рассказать ей подноготную Густаф тоже был не в силах. Чем бы он объяснил кражу? Тем, что ему надоело быть «мрачным жнецом»?* Это не оправдание, а изголённое самоистязание! И чем станет его покаяние для Кэтти? Оставалась надежда, что она простит его просто так, если он будет стоять перед ней понурый, как нашкодивший пёс, глупый, но добрый. Таких обычно прощают, когда они строят мордочки и виляют хвостом. Но по напряжённому взвинченному облику Анастаси Штреззер видел, что его надежда на прощение хилая, словно недоношенный младенец. Спасти жизнь этому ребёнку могло только чудо. И даже если бы чудо свершилось, «дитя» навсегда осталось бы инвалидом.       – Что ты молчишь? – звякнула о блюдце чашка.       – Ты права…       – Уходи… – одними губами произнесла Огаст после затянувшейся немой паузы.       Густаф вскинул на неё глаза.       – Уходи! Я должна сообщить в полицию, – более твёрдым голосом повторила Кэт. Но по тому, как она ломает себе пальцы, было видно, что она из последних сил сдерживает в себе готовую распрямиться с сокрушительным толчком пружину истерики.       – Кэт, я совершил ошибку. Но это, право, того не стоит…       В Штреззере заговорило желание урегулировать конфликт, но не для себя, а для треклятого синдиката, на который из-за оплошности Густафа теперь мог выйти ИнтерГпол. Давали знать о себе вбитые в сознание инстинктивные правила рыцарей: ни при каких обстоятельствах не раскрывать существование Ордена!       Но смиренная манера и заискивающий голос Густафа вызвали обратную его ожиданиям реакцию Кэтрин. Женщина взорвалась. Плотина рухнула, и слёзы брызнули из глаз. Лицо исказилось мучительной судорогой.       – «Не стоит»? Не стоит! Вот именно! Я не спрашиваю, зачем тебе понадобились эти чёртовы препараты. Не хочу знать! Но они действительно не стоят жизни этого бедного мальчика!       – Что?!       – Он умер!!! Умер два часа назад, не приходя в сознание!       И семь ангелов вострубили в небесах единым гулом погребального набата в унисон крику женщины.       Земля ушла из-под ног Штреззера. И он завис, пришпиленный словами Кэт к колесу невидимой дыбы, над разверзшейся под ним адской пропастью. А перед глазами в неистовом вихре закружили лица, лица, лица. Линьом. Кларенс. Пилот. Мальчик-практикант. И десятки-десятки других, тех, кого он думал, что спасает. Но это было не «спасение», а грязная работа, для которой у Бога никогда не хватает рук. Или Он не хочет их марать…       «Ты хочешь сказать, что Он воспользовался твоими услугами? – зашипел откуда-то из живота Густафа противный издевательский голосок. – Так по собственному желанию ты стал Его чернорабочим? Или ты скажешь, что дьявол тебя надоумил облечь самого себя властью и судить, кому жить, а кому умирать? Но ты не Судья, а…»       «Убийца!» – прогремел Божий приговор. И у Бога был голос захлёбывающейся рыданиями Кэтрин.       «Убийца!»       «Попробуй отмыться! – верещал голосок. – Попробуй оправдаться! Что? Ты неверно расчитал силу удара? Парнишка оказался слишком хилым для твоих кулаков? В темноте ты не озаботился уточнить его состояние? А кто тебя просил его бить? Нужда? Нужда! Нет, чудовищный выродок! Ты просто сделал то, что умеешь лучше всего, то, для чего тебя и создали. И ты отдал дань надеждам своих создателей. Убийца? Чем не комплимент тебе и твоим проклятым рукам?»       «Убийца!»       Сколько раз ему чудилось это слово! Сколько раз он так называл сам себя! Сколько раз совесть (или Бог весть, что там у него в сердце) жгла его раскалённым тавром с гравировкой этого звания. Но лишь теперь он осознал всю глубину своей убийственной природы.       Так вот она долгожданная «Божья кара»! О ней он умолял Небеса, неустанно проклиная себя. Тебя услышали, чёрт дери! Тебя услышали! Получай, что просил! И не забудь расписаться! Кровью!       Всё правда, – понял Густаф. – Нет «вселюбящего всепрощающего Бога», но есть только остервенелый демиург – пасынок, осколок прежнего цельного Великолепия. Может, он что-то и не доводит до конца, но в пытках искушён без меры. Как он изобретателен! Как изощрен! Грейсу и его своре никогда не приблизиться к подобным высотам, не дотянуться до величия этого грандиозного комедиографа.       Через какие испытания он проволок Штреззера, схватив его за самые нервы, как за сбрую! Жизненные бури, терзание собственными идеями и мыслями, калеченые тела и души – он применил всё, что можно и нельзя, чтобы бросить на миг изувеченного колючими валами штормов скитальца в тишине и покое на отмели Авалона. Он дал ему возможность отдохнуть. Но преследовал совсем иные цели, проливая целительный бальзам любви на раны бродяги. Не покой он дарил Густафу, а готовил к новым истязаниям, с которыми не сравнится никакая кошмарная выдумка Менгеле.       Демиург, автор всего этого спектакля, показал Густафу всю красоту, прелесть, восхитительность и волшебность окружающего мироздания. Он позволил ему прикоснуться к его чудесам, вкусить райских плодов, воочию, а не из книг узнать, как прекрасна может быть жизнь и каким замечательным человеком в этой жизни может быть сам Густаф. И всё это только для того, чтобы теперь втоптать Штреззера обратно в гнилую могилу, из которой тот дерзнул высунуть нос, соблазняемый всё тем же окаянным демиургом, пророчащим ему неведомые услады. Но это оказалось ложью! Демиург с самого начала установил, что червям достаточна лишь пища червей. Только ему было мало собственного разумения о наспех состряпанной им «гармонии». И он решил посвятить в её смысл одного из плебеев – Штреззера, чтобы полюбоваться, какой же эффект произведёт его «божественная» сценическая постановка. Чтобы полюбопытствовать, чем же для самого актёра станет попытка червя обратиться мотыльком. Он даже подсобил жертве подняться к солнцу, подбросив в воздух. Но всё лишь затем, чтобы той было больней падать! И теперь, вышвырнув Густафа из цветущего Элизия в трупную слякоть преисподней, он вселил в него действительное отвращение к натуре ползучей твари, возомнившей себя ангелом. Демиург показал ему всю контрастность родной стихии Штреззера и запретного для него небесного простора. Демиург дал ему понять, осознать и оценить до последней доли всё несоответствие его внутреннего духовного «я», тому, в чём оно заключено. Он заставил Густафа не просто возненавидеть себя, но ужаснуться до основания самому себе. И он заставил его любоваться свой безжалостностью. Он доказал, кто из них сильнее. И он сломал Густафа… Он нашёл способ сделать его слабым. Истончить, не мытьём так катаньем, ласковым и нежным, как морской прибой в лагуне парадиза. И когда Густаф успокоился и снял доспехи, демиург был наготове с отравленным кинжалом. Отчайся и умри!       Нет!       Отчайся и живи, глупый червяк! Потому что только в бесконечной жизни ты будешь бесконечно мучиться. Вот он - прожект постановщика увеселений в Театре Мук. Ты слышишь не рыдания и стон, а аплодисменты злому гению, занявшему Высокий Престол. «Петрушка в королях!» Но какова же власть этого жесткого шута над людьми в его блошином цирке…       Безумные богохульные мысли стремительными, крушащими всё на своём пути волнами цунами прокатились по сознанию Густафа, смывая и топя все его прежние представления об устройстве Вселенной, все его мечты, надежды и веру. Но среди этого бурлящего неукротимого водоворота стояла маленькая хрупкая фигурка. Вновь и вновь пенные кипучие валы обрушивалась на неё, но не могли сдвинуть с места это тщедушное создание, для которого, казалось, хватило бы и лёгонького толчка. А оно сопротивлялось ярости бури, словно не замечая её. Это была Кэтрин. Это был его спасительный буй! И Густаф схватился за него в последней отчаянной попытке не сойти с ума от обрушившегося на него каскада бед, не захлебнуться, не пойти на дно огненной стремнины.       Вот Он его истинный Бог, несчастный и жалкий, который так нуждался в питающих его суть прекрасных человеческих чувствах. Бог, которого Штреззер сразил коварным ударом, убив мальчишку-практиканта. Бог, который теперь обречён на не меньшие муки, чем Густаф. Потому что для Кэт Штреззер стал таким же злобным демиургом, каким он представляет себе обычный Фатум. Сперва он осчастливил её, а теперь вырвал из нежных рук подаренное им же самим счастье. Вырвал вместе с бесценным пульсирующим сосудом и всем, что в нём бережно хранилось, из груди ничем не заслужившей подобного злодейства женщины. Все его прежние преступления были лишь тренировкой, прологом к одному единственному главному в его жизни убийству – убийству Любви. Нет никого там снаружи. Всё здесь: Великий Убийца – недочеловек и Бог в облике дрожащей заламывающей руки напуганной женщины. Но Густаф ещё может ей помочь. И он должен спасти этого Бога!       Замешательство в несколько секунд, вызванное новостью Кэтрин о смерти практиканта, развеялось. Мечущиеся фуриями пустоцветные суждения и совестные проклятья забились до поры по чёрным закоулкам извилин. Здравомыслие обрело чёткость, сфокусировав внимание Штреззера на главном для него сейчас предмете.       Возможно, что хозяева случайно запеленговали его корабль. Вероятность подобного мизерна, но в свете последних событий всякая мелочь разрастается до внушительных размеров. Однако это ещё не самое страшное.       Гораздо хуже – заявление Огаст в полицию. И вовсе не тем, что оно навредит Густафу. Оно ударит по самой Кэт! У юпитерианцев есть доступ к базам ИнтерГпола. Специальные люди следят за тем, чтобы в списках разыскиваемых преступников не всплыли имена членов Ордена. И если при очередной проверке, кто-то из них обратит внимание на живого и здорового Брэма Линьома, отец сделает соответствующие выводы. Орден начнёт своё собственное расследование. А это значит, ищейки Профессора будут расспрашивать всех, с кем на Итаке контактировал Густаф. И они обязательно выйдут на Огаст! Как же он подставил свою ненаглядную!       – Кэтрин, послушай, – Густаф решительно шагнул к женщине.       – Не приближайся!       – Кэтрин, поступай, как считаешь нужным. Обратись в полицию. Я не буду сейчас оправдываться, но дай мне сказать слово. Это важно! – Густаф потянулся к Огаст.       – Нет!       Чашка с горячим чаем ударила его в грудь.       «У чая Итаки вкус счастья!» – гласил рекламный слоган. Густаф весь был в этом обжигающем счастье. Он не увернулся. Впервые за долгие четверть века он не уклонился от угрозы его здоровью. И вот уже мужчину и женщину разделяет лезвие ножа. Кэт сейчас запросто могла убить Густафа…       «И подарить мне облегчение», – с холодным рассудком осознал тот. Только что стало бы с самой Кэтрин после противного всему её существу поступка? И уж кто-кто, а Штреззер точно не заслужил лёгкого конца.       – Милая, услышь меня!       – Ни шагу!       – Меня будет искать не только полиция, а очень-очень плохие люди. Может быть, они уже сейчас следят за мной. Тебе грозит опасность, – отчаянно ласковым голосом продолжал Густаф.       – Не хочу знать! – заткнула уши Кэт.       Густаф вновь подался к ней. Может её парализовать, увезти и спрятать? Нет! Никогда он больше без явной необходимости не пустит в ход свои предательские руки. Сейчас он не уверен, что может контролировать их силу и точность. И уж точно никогда он не применит их мастерство к этой женщине – его воплощённой душе, навек разлучаемой с его несущим смерть телом. Он её больше и пальцем не тронет!       Сдерживая слёзы, стараясь выглядеть как можно более спокойным, Густаф снова попытался внушить любимой свою идею:       – Ты должна уехать. Скрыться. Это важно. Пожалуйста…       – Убирайся!       – Кэт…       – Убирайся! – голос Огаст сорвался на хриплое рычание. – Ненавижу тебя! Презираю!       – Я тоже тебя люблю, милая… – прошептал Густаф и не оглядываясь вышел за дверь в промозглый увядающий вечер.