Принц Х Царевич - 4

Пересвет с отчаянием продолжал делать вид, будто всё хорошо. Пытался шутить, подбадривал идущего следом мрачного принца. Продолжал рассуждать — с яблок переключил внимание на диковинный образ жизни жар-птиц, о котором поведала за чаем словоохотливая Яга. Пришли к поляне лже-яблони. Смеркалось. Вновь пошел снежок. Сжавшаяся от холода в клубок крона апельсина была засыпана пушистой снежной шапкой. Даже мелкие веточки покрылись слоем белых иголочек-льдинок. Дерево напоминало бы украшенную золотистыми шарами новогоднюю ёлку — если бы не было таким круглым, как подстриженный садовый куст в кадке. Лже-яблонька негромко храпела. С присвистом. На приветственный стук по стволу не откликнулась. — Ну и пусть спит, — с некоторым облегчением сказал Пересвет. — Разговорами мешать не будет. Они взялись устраивать ловушку для диковинных птичек. Всё, как велела Яга: утоптали снег под апельсинкой, полили водой из еще теплой бутыли, чтобы образовалась ледяная корочка — сделали желоба-кормушки. Когда ледок схватился, высыпали зерно дорожкой — от деревца до спрятанной в ближайших кустах клетки. Дверцу клетки укрепили на тонкой спице: чуть тронь — и захлопнется, заперев неосмотрительную пташку, сунувшуюся туда за продолжением пиршества. А чтобы птички утратили бдительность и излишнюю пугливость — ячмень щедро полили крепким самогоном, настоенным на апельсиновых корочках. Оставалось только дождаться прибытия обещанной стаи. Пока занимались, успело стемнеть. — Нет, не верю я, чтобы птицы смогли бы от голодухи волка обглодать! — разглагольствовал Пересвет. — Тут Яга точно присочинила. Вот, зерно клевать, фрукты — это понятно, это любая птица любит. Но зверя сожрать? Нет, не верю. Передвигаться по поляне приходилось с осторожностью. Но раз всё уж было готово, гномьи фонарики решили пока не зажигать — сидеть в засаде положено в темноте. — А что в сугробах норы устраивают, веришь? — спросил принц. Бросил освободившийся мешок из-под бутылей на удобный поваленный ствол, отгороженный от поляны ширмой кустиков — и уселись с царевичем ждать. (Наполовину опустевший мешок с ячменем спрятали рядом — многовато показалось целый на землю рассыпать. Прилетят пташки или нет — еще не известно, а хороший продукт переводить зря жалко.) — Ну, ночевать в сугробах и зверям не зазорно, — рассудил Пересвет. Придвинулся к мужу и укрыл его полой кафтана. — Если учесть, что у жар-птиц температура оперения должна быть повышенная, то им в снежном насте ледяную нору проплавить — раз чихнуть. Так ночевать гораздо теплее, я слыхал, чем на веточке, на ветру... Пересвет договорил, с трудом сумев не потерять нить мысли. Кириамэ из-под его руки не сбежал. Посмотрел внимательно, тяжелым взглядом побуравил мгновение-другое. Решил что-то про себя — и улыбнулся лукаво. Теснее подсел, нога к ноге, бедро к бедру. Развернулся вполоборота — к груди жаркой прижался, точно впрямь замерз страшным образом. Руки озябшие под кафтан скользнули, на спине замершего царевича ладони угомониться не пожелали — принялись тихонько поглаживать. Пересвет на макушку принца уставился. Дыхание даже затаил. Подумал немножко — и в ответ обнял, закутал обеими полами, делясь теплом. — Не ночевать, — ворчливо поправил царевича Кириамэ, потираясь щекой о грудь, о шею. Пересвета в жар бросило от ленивых плавных движений. Как кошка, ей богу… — Яга говорила, они в сугробах спят днем, а ночью летают, ищут пропитание. Ночные они, хищницы. — Ах… Да… Верно… — припомнил царевич, бледнея от ощущения его робкого, прерывистого дыхания на своей коже в области кадыка, затем под правым ухом. Мурашки вдоль хребта бегали, да там его же ладони хозяйничали. — Интересно, они поэтому только зимой сюда прилетают?.. Как снегири… Ну, потому что… Жарко им, да?.. От своего же оперения… — Наверное, — согласился принц, щекоча теплом вздохов мочку царевичева уха. — Зимой прилетают сюда. Лето пережидают в холодных краях. — Так… — хватил воздух пересохшими губами Пересвет. — Летом в холодных краях зерна мало, наверное… Поневоле хищницами станут… — Наверное, — покладисто согласился шепотом принц. Кириамэ высвободил руки из-под кафтана, обвил шею царевича, пальцы вплелись в светлые кудри, шапка свалилась на снег позади поваленного ствола. Пересвет в темноте видел приблизившиеся на непредсказуемо опасное расстояние глаза, поблескивающие, с волнующими, трепещущими в беспокойном движении ресницами. — Ч… что ты делаешь?.. — спросил глупость Пересвет. Сам устыдился — разве непонятно? Сейчас поцелует. Вон, принц губы к губам приблизил, приоткрыл… Облизнул свои коротко, самый кончик языка мелькнул, вызвав ответную дрожь волнения у царевича, не нашедшего в себе сил отвести взгляд. Пересвет невольно вспомнил, как умеет сладострастно этот язычок хозяйничать в чужом рту при жарких, самозабвенно-бесстыдных лобзаниях… — Я не хочу больше ждать, пока ты решишь за нас обоих, — признался принц, властно лаская пальцами его затылок, заставляя наклонить голову к себе ближе. — Я устал ждать. Хочешь, проклинай меня. Сейчас я поступлю по своему желанию. Потом можешь меня прогнать. Потом — мне будет уже безразлично. Он прикоснулся губами к щеке покорно застывшего царевича. Затем к хмурой морщинке между бровями. К кончику носа, оказавшемуся на ощупь очень холодным. Пересвет не удержался, шмыгнул носом. Ёж мягко усмехнулся. Хотел продолжить терзать неуловимо-легкими ласками. Но царевич поднял глаза вверх — и в них, удивленно округлившихся, отразилась полоса золотого огня. Небесный купол разорвался надвое? Сквозь ночь в разрыве небесной сферы просияло солнечное утро? Кириамэ обернулся в объятиях супруга, взглянул на небеса — те впрямь полыхали золотом! Движущаяся золотая река огня пересекла синеву, острие стрелы указывало на крону лже-яблони. — Жар-птицы? — прошептал восхищенно царевич. Ёширо пришлось отпустить его. Пересвет забыл о ласках — о засаде тоже забыл. Поднялся с места, сделал несколько шагов вперед, но опомнился, укрылся за стволом сосны. — Я думал, они будут крупнее! — негромко сказал царевич с удивлением подошедшему сзади Кириамэ. Жар-птицы, во множестве рассевшиеся на кроне апельсина, вправду оказались невелики. Тельцем чуть больше воробья, а шея длинная, тонкая. И ноги, как у молодого фазанчика, голенастые. И как у петуха — со шпорами. Зато перьев много! В размашистых узких крыльях, в длиннющих узких подвижных хвостах. Даже на головках — маленькие венчики. И действительно — огнем полыхали! Золотые ослепительные всполохи пробегали по гибким хвостам, играли на крыльях, искрились на венчиках, мерцали на пузиках. Даже хищно загнутые клювы, — увесистые и нисколько не похожие на воробьиные! — светились изнутри, словно горячий уголек. Птички с деловитым посвистом принялись устраиваться на дереве, отряхивая любимые плоды от снега, обмахивая хвостами, перепрыгивая с ветки на ветку. Затем, осмотревшись, заинтересовались приготовленным на поляне угощением, как и было рассчитано. Однако Кириамэ на шумную стаю не смотрел. Силой развернул к себе залюбовавшегося на диковинных пташек Пересвета. И, вцепившись в воротник обеими руками, впился в губы поцелуем. Царевич не смел вырываться. Но и отвечать было страшновато — в золотых беспокойных всполохах, наполнивших поляну, лицо принца казалось каким-то чужим. Каким-то демонически прекрасным. — Ну же, оттолкни меня? — оторвавшись, свистящим злым шепотом предложил Ёж. — Разве тебе это нравится? Пересвет не ответил, растерявшись. Зачем отталкивать? С какой стати? С чего бы вдруг? Ну, а насчет того, что нравится… Нет, в этом признаваться ни в коем случае нельзя! Ни слова не дождавшись, принц напал снова. Иначе сказать невозможно! Пересвет под неожиданным натиском отшатнулся — благо нашлась опора. Вжался спиной в ствол сосны, руками ухватился за нижние сучья, чтобы не упасть. Застонал тихонько, заскулил жалобно в требовательные губы — и самому стыдно стало за вырвавшийся стон. Но ничего поделать с собой не мог. Голова кружилась, дыхание перехватывало, горло стиснуло, словно от долгих рыданий, а сердце заполошно зачастило, сумасшедшее. — Разве ты хочешь этого? — допытывался, прерываясь, чтобы глотнуть воздуха, Кириамэ. — Это же так унизительно. Так пошло. Так неправильно и непристойно. Ты хочешь, чтобы я прекратил? Скажи! Оттолкни меня! Оттолкни меня… Скажи что-нибудь? Скажи… Но Пересвет ничего не говорил. И Ёж снова целовал. Не как обычно. Никакой нежности, трепетности, ласки. Без привычной внимательности и чуткости, не заботясь об ощущениях супруга. Впечатал спиной в дерево — и принялся измываться над губами царевича в своё удовольствие. Дерзко. Страстно. Отчаянно. Требовательно. И странно, что Пересвету это нравилось. Нравилось больше, чем осторожные невесомые прикосновения, какие принц позволял себе с ним раньше, да хоть вот только что, минуту назад… Щеки горели, уши пылали — но смысл от себя-то правду скрывать?! Разум накрыло туманом, сладко заныло в животе. Ломающиеся в руках сосновые сучки до боли в пальцах стиснул — а хотелось стиснуть плечи своего Ёжика… Но нельзя. Боязно шелохнуться, не спугнуть бы — пусть делает, что хочет… Кириамэ эта покорность злила неимоверно. Он ждал возмущения, сопротивления — но не жалобного поскуливания! Он почти кусал за губы, он был нарочито груб и несдержан — а в ответ под ладонями слабая дрожь по телу? Почему Пересвет терпит?! Почему позволяет над собой надругаться? Где его гордость?! Изнутри поднималась леденящая ярость и обида. Нечто, похожее на бешенство, ударило в голову. Что ж, Кириамэ пойдет дальше — на зло. Терпит? Посмотрим, насколько же хватит его терпения!