***
Ни свет, ни заря Пересвет проснулся. Что-то его разбудило… Он спросонья даже не сразу понял, что именно. Вернее — кто. За окном еще не рассвело: синеватые предрассветные сумерки, не то явь, не то мерещится. Царевич глазами похлопал, с трудом прогоняя самый крепкий предутренний сон, понял, наконец, что это за призрак бесшумно, крадучись, перемещается по спальне. В неверном сумеречном мареве белое кимоно и серебристые волосы светились привиденческим голубоватым светом. Царевич сообразил притвориться спящим — мол, ничего не слышу, ничего не вижу, посапываю себе сладко. А сам стал следить за «призраком» во все глаза. Благо «призрак» на него не оглядывался, широко распахнувшихся любопытных глаз, блестящих из полутьмы, не замечал. Забрал какую-то одежду из своего сундука, коробочку прихватил с белилами-тушью. И, всё так же совершенно беззвучно, убрался восвояси, без малейшего скрипа прикрыв за собой дверь в смежную горницу. Пересвет подхватился с кровати. Явно куда-то намылился его супруг! Раз даже решил накраситься в коем веке… А, ну да, запудрить синяки и ссадины на лице, бесспорно, было необходимо — не мог же принц в неказистом виде на людях показываться… Но что он задумал? Спозаранку! Без разрешения и даже без обсуждения с родным мужем! Пересвета жгло не только любопытство, сколько обида — что за тайны, в самом деле?! Царевич услышал тоненький скрип половицы — прыгнул обратно в постель, накрылся одеялом, старательно ровно засопел. Как будто и не он мгновение назад скакал по спальне в одной штанине, изо всех сил пытаясь не шуршать и не шуметь — но при этом быстренько одеться-обуться для слежки. Пересвету не почудилось: секундой спустя дверь медленно приотворилась. Ёж с подозрительностью прислушался к мерному дыханию «спящего». Удостоверился в тишине и сонном покое, царящем в спальне, скользнул за порог. Прокрался к сундуку за забытой вещицей. И бесшумно удалился. Пересвет с облегчением перевел дух: муженьку потребуется немало времени, чтобы тщательно накраситься, так что он успеет собраться. …Царевич едва не задремал, дожидаясь, когда же супруг покинет светелку. Встрепенулся от чуть слышного стука закрывшейся двери — вскочил, отбросив одеяла, под которыми с четверть часа прятался в кафтане и сапогах. И выскользнул тенью следом, в тихий коридор сонного терема. Принц нарядился, как давно себе не позволял: многоцветные многослойные шелка парадных одежд. Прическу украсили длинные булавки, золотые с камнями подвески, от которых он отказался в повседневной жизни, высокий хвост увенчал шелковый цветок белого пиона. Пересвет даже пожалел, что следить приходится в сумерках и, понятное дело, видел он только спину мужа. На лице у того наверняка пуд белил. И глаза наверняка подвел густо-густо. Может, и губы подкрасил? Точно, без этого никак… Царевич заставил себя встряхнуться. Нахмурился, приказал себе прекратить расплываться в идиотской, мечтательной ухмылочке. И к чему он нарядился, интересно? Да зачем ему веер понадобился? Ради веера ведь в спальню второй раз возвращался, в сундуке своем рылся, искал специально! К чему веер — поздней осенью? В ветреную, далеко не жаркую погоду?.. Пересвет еще больше потерялся в догадках, когда выяснил, что супруг направляется не куда-нибудь в город, а совсем даже наоборот — через сад в рощу. Но, слава Небесам, не на место побоища, а в другую сторону от мостика через овраг — вверх по склону, на пригорок. Взойдя на этот самый пригорок, перед которым с другой стороны расстилался широкий вид на извилистую речку, Кириамэ повернулся лицом к рассветному зареву. Сквозь дождливые тучи зарево сегодня получалось довольно хмурое, блеклое, совсем не романтическое. Пересвет схоронился неподалёку — в густой тени за кустарником, благо на склоне росло предостаточно подходящих зарослей. Из укрытия стал наблюдать, затаив дыхание. С губ, кстати, срывались вполне видимые облачка тумана. Не лето уже, совсем не лето. Да еще ветер — хвост Кириамэ развевался под порывами белой вуалью, шелка праздничных одежд трепетали. Пересвету устоять на месте было сложно — прекрасное зрелище представилось его глазам, залюбуешься! Но хотелось не любоваться, а схватить в охапку и назад в спальню уволочь, из шелков вытряхнуть и одеть в нормальный кафтан с мехом, с теплой поддевкой… Однако приходилось стоять, смотреть и терпеть. Принц поразил его в самое сердце, когда встал в красивую позу, развернул веер отточенным движением. И запел. Красивым, глубоким, чарующим голосом… Вот только песней это назвать было невозможно. Пересвет догадался, что это молитва какая-то или заклинание. Ёж тянул каждый слог на всю длину выдоха, без мелодии, без заметного ритма… Ах нет, впрочем, первое впечатление обмануло — ритм песнопения принц отмечал, притопывая сандалией на толстой подошве. И взмахами веера. Слог протянет — плавный шаг, топ — и одновременно изящное движение руками, да веером вжих!.. Черт, он правда танцевал! Танцевал, приветствуя восход солнца! Пересвет лишь один раз в жизни видел его танцующим — во время дурацкого предсвадебного испытания, когда жениху надобно было угадать в хороводе нарумяненных красавиц свою «суженую», своего единственного… Но разве тогда и теперь можно вообще сравнивать? Теперь — сам, по своей воле, в зрителях — только светило… Солнце тоже от изумления, видать, прониклось важностью момента: соизволило выглянуть, раздвинуло тучи над горизонтом узкими золотисто-розоватыми лучами. Лучи разошлись над землей веером. На веере в руках Кириамэ нарисованные цветы вспыхнули яркими красками, вызолоченные солнечными зайчиками… Пересвет услышал щелчок — сухая ветка треснула. Хорошо, что оглушенный собственным старательным пением принц ничего не заметил. Царевич пошел на звук — и наткнулся на ошарашенный взгляд какого-то нищебродного пастуха. Опухший с перепития, ранний «птах» очнулся после тяжкого сна в родных зарослях — и узрел нежданное чудо. Пересвет хмыкнул, оценив, как простолюдин, задрав голову, мелко крестится на его супруга. Еще бы не чудо — волосы горят серебром, шелка рукавов и подола просвечивают на разлет яркими цветами, от изящной фигуры золотое сияние идет! Силуэт-то поднимающееся солнце вон как красиво отчерчивает лучами. Не принц, а чисто райский ангел экзотической породы. Пастух, видимо, проникся моментом, хотя молитвословие на иностранном наречии, понятное дело, не уразумел, да и пелось оно весьма своеобразно. Леший бы его за ногу! Сейчас ведь сбежит в город и начнет трепаться в первом же попавшемся кабаке, что нихонец не только разом поседел, как дряхлый лунь, но уже в открытую колдовать начал! Вот же черт. И как при эдаком раскладе репутацию принцу выправлять? Царевич показал пастуху кулак. Получилось весомо, убедительно: опознав в царевиче царевича, тот неуклюже поклонился и шустро-бесшумно уполз восвояси, от греха подальше. Допев, принц сложил руки перед собой, ладонь с ладонью, локти расставив. Глаза опустил долу, пробормотал что-то, добавил к молитве. Поклонился светилу в пояс. А закончив — развернулся резко, сверкнул густо подведенными очами — аккурат прицельно на кусты, за коими таился царевич: — Совсем мне не доверяешь? Даже помолиться не хочешь одного отпустить? Делать нечего. Пересвет с достоинством выбрался из ломких зарослей. Но близко подходить не стал. — У тебя красивый голос, — сказал он, смело глядя снизу вверх на озаренного супруга. — Но поёшь ты противно. — А я и не приглашал тебя слушать, — фыркнул принц. Он сам прекрасно знал, без напоминаний! Пение ему никогда не давалось. Равно как и умением в танцах не блистал, просто совсем уж плохо двигаться не позволяло натренированное тело мечника. — Ну, как? — спросил царевич.— Полегчало? Ёж, придерживая длинные шелка, спустился вниз по склону. — Не особо, — передернул он плечами с досадой. От злости на собственную неуклюжесть и на сандалии с высокой подошвой, от которых он, оказывается, успел отвыкнуть — настроение стало, пожалуй, только хуже, чем было. Честно сказать, Кириамэ не слишком и надеялся. Но всё-таки решил попытаться. Всё-таки священная кровь императорского рода давал ему право творить некоторые обряды не хуже монахов. Поэтому он и решил попробовать самостоятельно изгнать из себя дух оборотня. Вот только никакого удовлетворения или облегчения молитва не принесла. Следовательно, это означало, что волка прогнать не вышло. Такое чувство, будто оборотень внутри него даже не почесался. Спал, блаженно мурлыкал в лучах солнышка… А Кириамэ вот было не до наслаждений простой красотой бытия. Он крепко задумался: насколько же он сам оказался труслив, что в глубине души, видно, вовсе не желает избавляться от силы зверя? Неужели он готов заплатить безумием — за силу? Неужели считает себя настолько слабым? Не сможет самостоятельно, без чужой помощи, защитить от врагов себя и своего любимого?.. От удручающих мыслей его заставил очнуться рассыпавшийся над городом колокольный перезвон. Церкви и храмы столицы собирали прихожан на утреннюю службу. А с высоты пригорка казалось, словно бы этим легким звоном высокие, стройные колокольни переговариваются между собой, перекликаются сквозь прозрачные осенние просторы земли, поверх опустевших, голых огородов, поверх тесных улочек, через крыши и трубы избушек, домов и теремов… — Я понял, почему тебе не помогла твоя молитва, — сказал Пересвет. — Ты ж теперь крещенный! Забыл? Кириамэ вновь неопределенно повел плечами. Царевич улыбнулся: его муж от расстройства впал в меланхоличную покорность судьбе? Этим стоило воспользоваться! Главное — побольше уверенности в собственной правоте! Он сможет его уговорить! Посетившая сейчас его светлую голову мысль казалась гениально простой!.. — Ты сошел с ума? — ледяным тоном поинтересовался Ёж. — Или еще не вполне проснулся? О чем ты говоришь? Я не пойду в храм в таком виде. Решительно отметя предложение царевича, принц собирался уйти. Но Пересвет ухватил его за талию, обвил обеими руками, сам рухнул перед ним на колени, повесившись тяжелым якорем. Ёжик от неожиданности охнул, всплеснул пестрыми шелковыми рукавами. Дернулся, да разве муж просто отпустит? Умоляюще взирая снизу вверх и притискиваясь к коленям супруга всё теснее, Пересвет принялся с жаром уговаривать: мол, крещенье принял, значит и от скверны должен по местным обычаям очищение проводить. А лучше способа не придумаешь, чем выстоять службу да причаститься. А ежели причастие не поможет — так есть еще сильнее обряд, соборование называется. Вот уж после такого душа чище небесного облачка сделается! И никакой тоски на сердце не останется, ни единого пятнышка. — Мы же решили, что отец Фёдор не… — с досадой напомнил принц. — Да лучше коленками на горох, чем видеть, как ты от тоски чахнешь! — горячо возразил царевич. — Я не пойду, — упрямился Ёж, не оставляя попыток вырваться из тесных объятий. — Меня в таком виде на порог храма не пустят. — Пустят! — заверил царевич. — Если кто хоть слово посмеет вякнуть, уж я их на место поставлю, не сомневайся! Да и чем тебе твой вид не нравится? К своим богам ты, видишь ли, нарядный и накрашенный обращался! А к нашим — не желаешь идти в праздничном платье, да? И забелился ты удачно, никаких синяков не видать, можешь смело на людях появиться, никто ничего не заметит. Чего упрямишься-то? Или передумал уже от оборотничества избавляться? Хочешь волчью силу при себе оставить? В таком случае и голодать бросай! Ты уж реши, а? Кириамэ насупился. Упрек царевича попал точно в больное место. Пересвет, воодушевившись его молчанием, усилил нажим. И это сработало. Принц кротко кивнул и неохотно согласился. Пересвет был изумлен — и окрылен! Он так легко уговорил мужа! Он одним махом всё исправит, воспользовавшись советом матушки! Сведет на нет все грязные слухи, очерняющие имя нихонского принца! А ведь сплетен сегодня бы прибавилось еще больше — благодаря случайно подсмотревшему пастуху, провалиться тому в болото!.. Схватив мужа за руку, Пересвет бегом помчался на конюшню. Растолкал пинками слуг, храпевших по свободным стойлам, чтобы те скорее седлали лошадей — трех, ведь царевич стал такой предусмотрительный! Он приказал мальчишке-конюху, зевающему во весь рот и трущему глаза кулаком, сопровождать их — чтобы не оставлять царских лошадей на площади перед собором без присмотра, ибо на паперти вечно полно всякого подозрительного сброда толчётся… Кириамэ ехать не хотел со страшной силой. Вот только перед воодушевленным царевичем свою трусость и малодушие показывать было бы худшим унижением… Он вытерпит всё. Вынесет это испытание с кротостью и смирением, как подобает сильному духом воину. Вряд ли местные боги страшнее его родных, нихонских. Сомнительно, что священники разных вероисповеданий сильно отличаются друг от друга в своей суровости и нетерпимости к грешникам. В конце концов, сколько ему уже приходилось за свою жизнь вынести над собою обрядов и молебнов. Переживет и этот позор, лишь бы супруг остался доволен. Принц ни словом не возразил, когда Пересвет во весь опор несся по просыпающимся улицам столицы, не боясь передавить прохожих. Или кур с собаками, повылезавших со дворов на волю через щели под воротами. Не перечил, когда, бросив поводья мальчишке, Пересвет бережно, словно барышню, снял его из седла. Стерпел, когда, проталкиваясь сквозь текущую, говорливую толпу, за руку потащил его в собор, в первые ряды, бесцеремонно распихивая молящихся и крестящихся бабулек и набожных боярынь. Принц глаз поднять не смел, слыша летящее вослед осуждающее ворчание и недоуменные возгласы. Конечно же, его неприлично непривычный наряд и ярко подкрашенное лицо не могли остаться незамеченными… — Батюшки-святы! Вы чего тут? — раздалось слишком громко, слишком удивленно. Бабульки из толпы зашикали на царицу, не сдержавшую зычного голоса. Хорошо еще служба запаздывала почему-то, не то шиканьем не обошлось бы. — А вы чего? — в ответ спросил Пересвет не менее удивленно. По жесту матушки, принца с царевичем обступили кольцом доверенные боярыни царицыной свиты, дабы толпа прихожан не затёрла мальчишек в порыве простодушного любопытства. — Да вот, решила, что надобно сводить нашу бесноватую к причастию, — пояснила Василиса Никитична, указав на ту, кого из-за праздничной богатой одежды Пересвет сперва принял за Забаву. Но из-под беленького платочка на него глянули не глуповатые очи невестки, а колючее рыльце старшей сестрёнки. Вредно-превредно заулыбалась. — Что, всё еще бушует? — уточнил царевич. — Не то слово! — вздохнула одна из боярынь. — Завтрак подали — так все тарелки разбила. — Ну и славно, что не позавтракала! Причащаться как раз на пустой желудок положено, — сказала матушка. — Раз такое дело, решили у отца Фёдора совета спросить. Пусть исповедует, грехи ей отпустит, благословит, авось и разум вернется. — Я, матушка, не сумасшедшая, — вставила Войславка, поправляя непривычный платок. — Я просто замуж сильно хочу. Влюбилась, понимаешь? А любовь — ее причастием не излечить! Не веришь — вон у братишки спроси! — Молчи уж, одержимая, — грустно улыбнулась царица. Сдвинутый со лба платок обратно дочке на нос натянула, чтобы маскировку не нарушала. — Ну, а вы чего так внезапно? Да в таком виде? Пересвет мужу и слова не дал вымолвить в оправдание, перебил. Заявил, будто бы по нихонской традиции в храмы можно только так приходить, никак иначе. Василиса Никитична с сомнением поглядела на мрачного зятя, но пожала плечами. — Тоже решили к причастию сходить, — сказал царевич. — Ну, после сама знаешь чего, что в роще за садом случилось. — А что там случилось? — встряла Войславка. Но ей не ответили, будто все оглохли. Отчего царевна снова разозлилась, развернулась к семейке задом, принялась усердно креститься на иконы. — Всё равно голодом себя морим, — наябедничал матери Пересвет, мотнул головой на супруга, обвиняя в неурочном посте, — так заодно уж. — Хорошее дело, — одобрила матушка. — Только перед причастием исповедоваться положено, не забыл? Пересвет забыл. Глазами в замешательстве захлопал, румянец воодушевления с щек разом слинял. — Ну, раз так, вместе к владыке и подойдем под благословение, — решила за него царица, не приметив замешательства. — Да, верно, матушка… — промямлил Пересвет. Только исповеди им не хватало! Прекрасная мысль, озарившая его светлую голову, обернулась бредовой идеей не вполне проснувшегося лунатика. Верно его Ёжик ругал… Но чего уж теперь? Пересвет не осмелился посмотреть супругу в глаза, ощущая себя полным дураком и последним предателем. Более того — постыдно сбежал от него, на пару шагов переместившись ближе к сестрице. Тоже забормотал покаянную молитву, перекрестился, умоляя Небеса простить ему глупость и как-нибудь позволить избежать исповеди. Начало службы запаздывало. Судя по доносящемуся из-за стены иконостаса гулу, священники упоенно препирались: не могли решить, кто будет заменять захворавшего патриарха. Толпа прихожан чутко прислушивалась, гудела шепотками, точно улей, и старательно делала вид, будто усердно молится. Конечно же, все взоры были обращены на царское семейство — и в первую очередь на «сереброволосую красавицу», в коей столичные жители с трудом опознали нихонца. — Каешься? — ехидным шепотом, отвесив золото-жемчужным образам поклон, осведомилась Войслава у младшего брата. — Прошу ума-разума у всех святых, — со вздохом честно признался Пересвет. — А ты чего бормочешь? Дурака валяешь или впрямь молишь о прощении за бесстыдство? — Дурак, братец, это у нас ты, — хихикнула царевна. — Сам только что признался, не отопрёшься. А я у боженьки прошу назад своего жениха. И еще молю, чтобы ты со своим ненаглядным не учудил какую-нибудь пакость, чтобы мою свадьбу сорвать. — Да если бы не я, ты бы своего желанного никогда бы и не встретила, — еще тяжелее вздохнул Пересвет. — Ну да конечно! — фыркнула Войслава. — Даже спрашивать не хочу, как вы вдвоем, извращенцы, моего Рорика… Она замолчала, задумавшись над обвинением, которое собиралась выдвинуть. Однако, за неимением сведений, не придумала ничего достаточно оскорбительного — и просто вздернула нос повыше, самым презрительным образом. От свечей и многолюдности в соборе сделалось жарко и душно. Царевич опомнился, вернулся к понуро стоящему супругу: — Дайджёба, дэс-ка? — Хай, аригато, — откликнулся принц. Хотя какое тут «хорошо»! От его черного уныния шелковый пион в прическе увял! Но у царевича от сердца чуток отлегло от встречного смущенного вопроса: — У меня тушь с ресниц не потекла? — шепотом спросил Ёж. — Даже помада не размазалась, — улыбнулся Пересвет. Принц улыбнулся в ответ, впрочем, даже при всей стойкости помады, улыбка получилась совсем бледной. — Ох, да когда ж начнут? — громко воскликнула царица. От духоты стала обмахиваться платочком, и Ёж с легким поклоном передал ей свой веер. На громкий голос царицы из царских врат высунулась бородатая голова. Близоруко прищурившись, обозрела толпу. Выцепив государево семейство, разинула рот — и спряталась обратно, огласив алтарь несусветным выражением, от коего вся толпа единогласно охнула в изумлении, а тугоухие бабульки закудахтали «Чего-сь? Апокалипсис пришел, уже?» Службу тут же начали. Причем начали очень бойко и спешно. Дьяконы, несмотря на соответствующие должности животы, забегали по храму, басом тараторя славословия. Певчие заголосили живенько. К царице подскочил один из попов с нижайшими извинениями. Василиса Никитична оборвала поток пустословия нетерпеливым взмахом веера. И потребовала видеть самого владыку. Как выяснилось, его святейшество в собор-то прибыл. Да только, по размышлении, отказался вести службу, сославшись на слабость здоровья. — Рассольчик, значит, изволит хлебать, — поняла царица. — Ну-ну! Досадовать не на кого: она и сама могла бы предугадать, что ожидание будет тщетным. Нужно было лишь вспомнить, в каком состоянии вчера поздним вечером вернулся с патриаршего подворья государь — и сопоставить в пропорциях. Не стесняясь потеснить почтительно расступившуюся толпу, царица, во главе семейства и свиты, вторглась в служебные помещения храма. Их не обманули, отец Фёдор нашелся в просторной горнице задней пристройки, глядящей большими витражными окнами на сад. (Свита матушкина тактично расселась в примыкающей комнате). Горница была отделана на западный лад — вместо росписей стены украшали гобелены. Вместо лавок вдоль стен — стулья вокруг стола. На столе, покрытом кружевной скатертью тонкого вязания, стояла ваза с крупными тепличными хризантемами. Пузатый графин густо-красного церковного вина. И одна стопка. На громкое приветствие царицы патриарх поморщился болезненно. Покряхтывая, поднялся, расцеловал в обе щеки. Мимоходом благословил Войславу, явно обманувшись переодеванием, приняв за цесаревну. На седые волосы Кириамэ вытаращился с недоумением, тот даже смутился от столь пристального разглядывания и попытался спрятаться за спиной мужа. Но царевич не позволил ему смалодушничать — положил руки на плечи, подтолкнул под благословляющие персты. — Чем обязан спозаранку? — осведомился владыка. — Совсем от рук отбилась! — указала на дочку Василиса. — Посуду бьет, истерики закатывает, матерно ругается! — А у вас что? — обернулся отец Фёдор к царевичу. — Он третий день от еды отказывается! Совсем! Зеленой тоской и черной хандрой измучился! И меня измучил! Может, его соборовать, а? Терпения с ним никакого нету! Кириамэ покраснел от злости, но царевич спокойно выдержал его искрящий молниями взор, даже не задымился нисколько, паршивец! — Это хорошо… — пробормотал патриарх. Но тут же поправился: — То есть плохо! Поститься надо с умом! — Примите исповедь, владыка? — церемонно поклонилась Василиса Никитична. На что его святейшество отмахнулся: — Знаю я твои грехи, не первый год знакомы. Все твои тревоги и волнения от маловерия происходят. Не суетиться надо, а довериться промыслу божию. От суеты лишь разум в сомнение приходит, и верные мысли, посланные свыше, в таком разуме теряются тщетно... — Владыка отпустил царице прегрешения и разрешил подойти после обедни к причастию. А пока — указал на стул сесть и не мельтешить перед глазами. Далее тяжелый взор патриарха устремился на Войславу. Поднявшиеся вверх седые брови, сморщившие лоб, выдали медленное узнавание. Ей в исповеди владыка не отказал — пригласил уединиться в соседней комнатке, чтобы никто не помешал. Когда за сестрицей и патриархом закрылась дверь, Пересвет без сил плюхнулся на один из стульев. Кириамэ тоже сел. Рядом. Положил руку ему на локоть. Несмотря на обиду за предательство, не мог ему не сочувствовать. Жутко представить, что сейчас наговорит сестрица! Как бы владыку кондрашка не хватил от девичьих откровений... — И что там у нее за жених наметился, такой замечательный, что она умом тронулась, как мартовская кошка? — поинтересовалась государыня недовольно. — Прости, матушка, мы не рассказали тебе всей правды, — покаялся царевич, потирая пальцами переносицу, пытаясь сосредоточиться и срочно что-нибудь придумать, чтобы избежать катастрофы. — Я подозревала это, — едко отозвалась Василиса Никитична. — Но мы обязательно всё тебе объясним, — пообещал Пересвет. И добавил осторожно: — Когда придет более подходящее время. Царица всем своим видом выразила глубокую обиду за оказанное недоверие. — Этот человек сейчас с Ясмин, остался в засаде, — подал голос Ёширо. — Он принц одного из западных королевств. — Принц? — Такое известие в матушку вселило искру надежды. — Только Войславка еще не знает! — поторопился вставить Пересвет. — Не говори ей! А то окончательно взбеленится. Она считает, что он простой разбойник. — Разбойник? — Такая новость царицу явно озадачила. — Разбойник… Как же это? Что ж мы с разбойником делать-то станем?.. От раздумий ее отвлек еще один неожиданный вопрос: — Матушка, вы знаете, что такое соборование? — Это, Ёжик, такой молебен, — рассеянно отозвалась царица, увлеченная картинами предполагаемого будущего, вертящимися хороводом в воображении, — когда болящему или умирающему дают свечку в руки, на голову возлагают том священного писания, а семеро священников читают над ним псалмы. Кириамэ, сам не замечая того, крепко стиснул руку Пересвета. Тот виновато заглянул ему в побелевшее лицо, не зная, чем ободрить и что сказать в оправдание своей опрометчивой глупости. — Семеро священников? — тихо повторил принц. Опомнился — отпустил руку царевича, извиняясь, улыбнулся, тщетно стараясь выглядеть невозмутимым. — А почему ты спрашиваешь? — поинтересовалась матушка. Взгляд царицы прояснился, переключившись на новую тему, она осмыслила сказанное — и всполошилась не на шутку: — Та-ак! В чем дело? Говорите прямо, хватит от меня всё скрывать!! Ёжик, что-то стряслось? Ты заболел? Ты при смерти?! Поэтому ты так похудел, да? Поэтому поседел? Вы мне соврали про ведьмовское зелье, верно? Поэтому ты хочешь собороваться?! Ты умираешь?! Причитая, Василиса Никитична вскочила с места — набросилась на зятя, схватила за плечи, будто собираясь силой вытряхнуть признание. — Нет, мама!! Успокойся! — вскрикнул Пересвет, тоже вскочив, попытался отцепить матушку от побелевшего в синеву супруга. — Он совершенно здоров! Уверяю тебя!.. — Сам посмотри на него! — упорствовала царица. — Разве здоровый парень двадцати лет от роду может быть таким тощим и синюшным?! Он умирает?! Признайтесь мне честно!.. За собственными криками они не услышали приглушенного шума — разразился спор на два голоса: басовитый перебивался визгливым. Вскоре дверь распахнулась, из комнаты вылетела Войслава, точно ее взашей вытолкнули. А следом выплыл мрачнее тучи владыка. Обратил грозный взор на мигом замолкшую царицу, изрек веско, как смолу цедил, указующий перст на царевну уперев: — Сия… Сию… Тьфу! Эту! Девицу! Видеть более! Не желаю! Пока не образумится! Пока не раскается в греховных устремлениях! Либо секите ее розгами, чтобы окстилась и горючими слезами душу свою омыла. Либо замуж выдавайте! И поскорее!! — Я ж и прошу — замуж!! — возмущенно заверещала Войславка. Обернулась к брату с принцем: — Слыхали, оболтусы, что вам батюшка приказал? Завтра же мне жениха найдите!! — Я тебе более не «батюшка»! — загудел владыка в крайнем негодовании. — Отрекаюсь от столь распутной духовной дщери! Брысь с глаз моих! До венчания ко мне подходить не смей! Войславка испытывать терпение патриарха благоразумно не стала — отвесила благодарственный поклон, приложив руку к сердцу, и за другую дверь юркнула. — С вами я вечером еще поговорю! — негромко пригрозила царица сыну и зятю. Поспешила догонять дочь. Его святейшество упал на стул. Охнул, грудь кулаком потёр со стороны сердца. Другой рукой до графина дотянулся, налил себе добрую стопку. В дверь сунулся испуганный бегством царевны и государыни служка. Слабым голосом патриарх приказал принести еще две стопки и запасной полный графин. — Полагаю, разговор с вами будет долгим? — произнес отец Фёдор. — Ты! — он ткнул перстом на царевича. — Выйди туда! — он перевел палец на дверь комнатки. — А ты! — он дернул бородой в сторону принца. — Давай, говори. Ничего не утаивай, всё, как есть. Это исповедь. Будь уверен, разглашать ни слова не стану. А сперва… — Он налил в пару принесенных служкой стопок вина. — Стой, Берендеевич! Вернись-ка на минутку. Пересвет послушно вернулся, даже не успев до двери дойти. По велению владыки оба взяли по стопке. — Батюшка, ведь до обедни нельзя же нам… — промямлил царевич. — Господи! — воззвал, подняв к небу глаза, патриарх. — Сочти за причастие! — и обвел взглядом мальчишек: — Пейте, благословляю. Без этого у нас, мужчин, откровенных разговоров не получается. Ну, спаси и сохрани!.. — Аминь, — ляпнул Пересвет. Выпили. Вино оказалось слабым, с густым вкусом, очень сладким. Приятное тепло от пустых желудков быстро разлилось по телу, отдавшись легким покалыванием в ступнях. Занюхав бородой, владыка махнул Пересвету уходить: — Потом поменяетесь. — Итак, — оперся локтем о стол патриарх, отодвинул графин к вазе. В вазе хризантему поправил. Обратил наконец взор на белого, словно статуя, принца. — Почему он про соборование лепетал? Принц глубоко вздохнул. Вид тепличных хризантем заставил сердце сжаться от нежданно подкатившей печали по покинутой родине. — Боюсь, я не смогу вытерпеть такого молебна, — признался он.***
-…И теперь мне кажется, что тот демон, которого оммёдзи не сумели из меня изгнать, соединился с духом волка. Поэтому-то оборотень во мне оказался так силен. Поэтому чары не желают развеяться. — Ёж вздохнул. Прибавил: — Я не говорил об этой догадке Пересвету. Не хочу его волновать лишний раз. — Поэтому ты отказываешься есть мясо? — покивал владыка. Огладил бороду ладонью. — Думаешь заморить своего хищного беса голодом? — Нет, — покачал головой Кириамэ. — Это просто привычка. Способ успокоить сердце и смирить тело, чтобы очистить разум. Омовение ледяной водой, медитации, воздержание… — Воздержание? Принц покраснел: — От скоромной пищи, я имел в виду. От развлечений. От общества… — А-а… — безуспешно попытался спрятать ухмылку в усах отец Федор. — А я уж подумал, что понял, отчего младший Берендеевич, как оголтелый бельчонок, вокруг тебя прыгает. — Нет, он… переживает за меня, — выдавил Ёж, потупившись. Но переборов смущение, всё же договорил, ведь это исповедь: — Не думаю, что у него была возможность привыкнуть к супружеской близости. По правде сказать, это случилось лишь один раз, и то не совсем… Было очень холодно. Мы просто пытались согреться теплом друг друга… — добавил он чуть слышно. Из-под волос украдкой метнул на владыку острый взгляд. Патриарх издал кряхтящий звук, переменил позу, заставив стул надсадно заскрипеть, что выдало, что не один Ёжик стесняется касаться такой темы. — Так что вы скажете? Мне необходимо собороваться? — спросил принц обреченно. Он сам вручил патриарху оружие против себя — одержимый бесом не имеет права оставаться в царской семье. И что же теперь решит владыка? Как распорядится его судьбой, его жизнью? Расскажет государю? Упечёт в монастырские подземелья? Разлучит с Пересветом? Объявит, что оборотничество — божье наказание за распутность? — Обойдешься, — отрезал владыка, наливая две стопки. — Телесно ты здоров, не умирающий, тьфу-тьфу. А душевной твоей хандре это точно не поможет, только усугубит. Вот что я скажу тебе, Ёжик ты мой славный! По моему скромному мнению, никакой ты не одержимый. — Вы думаете? — уныло откликнулся тот. — Не веришь? Хорошо, сейчас докажу! С неожиданным вдохновением подхватившись с места, патриарх пометался по комнате, похлопал дверцами шкафчиков — и выставил перед принцем поочередно скляночки: — Миро! Елей! Понюхай! Давай руки и голову дурную твою! — Он открыл один флакон, перевернул, тряхнул, заткнув горлышко большим пальцем, после чего этим пальцем мазанул маслом крестообразно по тыльным сторонам ладоней и над переносицей испытуемого. — Жжется? Колет? Чешется? Нет? А то! Вот — вино освященное, целый графин, ты уже пробовал, не отравился. Вот крест! — Он снял с себя, большой, самоцветный, приложил ко лбу опешившего нихонца. — Ну как, печёт? Нет? То-то! Вот еще — святая вода! Хлебни-ка! Холодненька? Вкусная? Принц неопределенно пожал плечами. Вода как вода. — Не тошнит? Не обезумел? А я что говорю! Эх ты!.. — Владыка снова уселся на место. Шумно, одышливо выдохнул. — Видал я одержимых и бесноватых. Да и соборованием их не излечить, если уж на то пошло. Права твоя лесная знахарка — развеются чары в свое время. На всё воля господня, бог непреодолимых испытаний не пошлет. Знать, нужно тебе и это пройти, чтобы укрепиться душой. А вообще, чем меньше волноваться об этом станешь, тем быстрее и забудешь… Ну, а если уж вправду в полнолуние в зверя обернешься — вот тогда будем звать праведных схимников. Есть у меня знакомые старцы, от одного слова которых черти, как тараканы от лаптя, в разные стороны разбегаются. Так что на сей счет не волнуйся, вернем тебе разум, отчитаем!… Хотя не верю я во всё это колдовство, вот как хочешь уговаривай. Он поднял чарку, покрутил в пальцах, полюбовался на рубиновый цвет. Поставил обратно, не пригубив. — Не голодом себя надо морить, — сказал назидательно. — От голода, поди, только злее станешь. Наоборот, душевную гармонию отыщи. Сердце успокой! Чтобы оно изнутри тебя светом лучилось. Тогда к этому свету ни одна дрянь не прилипнет — ни злой дух, ни заклятье, ни бес шелудивый. Тоска с унынием не даром грехом великим слывут — точит эта зараза тело и душу изнутри, невидимо, но верно — хуже тяжкой болезни. Запомни мои слова! — Вы не понимаете, — покачал головой Кириамэ. — Я не за себя боюсь. Я же тогда чуть Пересвета не погубил. Патриарх смерил его взглядом, кхекнул: — Мда. Нет, меня предупреждал Берендей, что ты еще та нервная барышня. Мнительный донельзя, до обморока! Ёширо поднял на него огромные глаза, полные тоски. И шутить владыке расхотелось. — Вот гляжу, после той резни ты весь в синяках? Кириамэ невольно вздрогнул, покосился на блестящий бок вазы, на собственное отражение: неужели белила и пудра сошли? Да нет, вроде бы, даже подводка в порядке… — Верю, что ты дрался, ибо следы сам вижу, — продолжал рассуждать его святейшество. — А на Пересвете я вот ни одного синячишки, ни фингальчика не заметил! Как объяснишь? Ты говоришь, ты его силой принуждал! Так где ж доказательство твоего принуждения? — Он… он не сопротивлялся, — вынужден был признать Ёж. — Вот! — воздел палец патриарх. — Отчего ж ты решил, что именно «принуждал» его? Принц промолчал, поставленный в тупик логической выкладкой. — Ежели ты настолько стесняешься своей неправильной любви, ежели так печешься о его благе — может, дашь развод? — вкрадчиво предложил владыка. — Я разрешу расторгнуть венчание по первой просьбе, не сомневайся! — Если он скажет хоть одно слово, — тихо, медленно и раздельно произнес Ёширо, — если он скажет, что я ему не нужен, что надоел или мешаю… я сразу же отпущу его. — Угу. Сделав вдовцом? — понятливо покивал патриарх. — Соборования боишься, а отпевания нет? Так учти, самоубийц мы не отпеваем, не рассчитывай. Кириамэ низко опустил голову. Но отмалчиваться не стал, заговорил снова: — У нас при дворе связь между мужчинами не считается чем-то необычным или предосудительным… — Ох ты ж, вот оно как? — неодобрительно хмыкнул отец Федор. — Вот почему я поначалу не считал мое влечение к Пересвету греховным. Но у нас общество не будет препятствовать влюбленным только в том случае, если оба выполнили долг перед своим родом — то есть каждый выбрал себе жену, наложниц, произвел наследника… — Вот это правильно! — поддакнул патриарх. — Я не про наложниц, а про законных жен. — К сожалению, я очень скоро понял, что не смогу делить Пересвета с женщиной. Я не позволю ему жениться, завести нормальную семью… Я не лгу! — Ёж вновь взглянул на владыку: и без подводки глаза огромные, а зачерненные — так вообще страшные! Тот аж отшатнулся, стул опять заскрипел. — Я хотел покончить с собой. Хотел освободить его раньше, чем он успеет ко мне слишком привязаться!.. Но… он не отпустил меня. Конечно, в этом тоже только моя вина, видно, плохо скрывал от него, как не хочу на самом деле уходить. Патриарх вздохнул. Опрокинул в себя стопку. Снова наполнил, звякнул, заткнув графин хрустальной пробкой. — Ошибаешься. Это не твоя вина. Это мы виноваты, — сказал с глубоким раскаяньем владыка. — Вы — что? Дети! Юнцы глупые, вам бы только нежность, только бы любовь, стук сердец и трепетание ресниц… Во всём не вы виновны, а Василиса с Берендеем да я. Это мы вас друг к дружке толкнули. Затеяли политические игрища с переодеваниями! Вернее, я больше них виноват — не отговорил, не запретил, не образумил, хотя был обязан, как пастырь. Сам же вас венчал. А вы теперь вот страдаете оба. От собственной речи отец Федор расчувствовался, захлопал себя по бокам, ища на рясе кармашек. Кириамэ вынул из глубокого и широкого рукава платок, подал ему. — Благодарствую, — прогундосил владыка, высморкался, скомкал, промокнул уголком глаза. — Значит так, за твоё искреннее раскаянье все грехи тебе отпускаю. Да-да! Не спорь! Даже не говори ничего супротив. Мне виднее, я ж патриарх как-никак. Грех вашего супружества нетуликанного я сам до скончания своего века буду отмаливать. Так что о сём больше не печалься. Прими как дар особый… кхе-кхе… мда. Ну, что поделать-то? Что есть, то есть. Видать, судьба ваша такая. Жаль, детишек, конечно, у вас не получится, мда… — добавил то ли в шутку, не то всерьез. — Ну, да что ж… — Пересвет Берендеевич! — позвал он негромко. Налил третью стопку, подмигнул принцу: — Ишь ты, не слышит! Знать, честно не подслушивал. — И рявкнул во весь голосище: — Берендеевич!! Из соседней комнатки донесся грохот: царевич, видать, так резво вскочил, что стул опрокинул. Дверь распахнул, ворвался, с красными щеками, взволнованный — весь извёлся напрочь в одиночестве и неизвестности, пока они тут почти час беседы вели задушевные. — Давай, присоединяйся! — кивнул на чарки владыка. — Помилуйте, мы ж натощак спьянимся, — пролепетал царевич. От сердца отлегло, как своего мужа увидел — сидит спокоен, задумчив, в меру бледен, не слишком мрачен, глаза не красные, кончик носа не припух, как бывает, когда тому реветь охота. Пересвет выдохнул с невероятным облегчением. — Дело говоришь, — согласился отец Федор. Кликнул служку, тот расторопно принес дежурные закуски. Опять выпили в качестве причастия. Пересвет зажевал хрустящей куриной ножкой — от переживаний жрать захотелось до страшного урчания в животе! Владыка велел ему сесть к столу по-человечески, налил еще вина. А принца в свою очередь выставил ждать в комнатку, вручив блюдо с моченой вишней без косточек, (раз уж тот не побрезговал ею закусить — так чтобы в одиночестве сидеть не скучно было). — Ты чего мальчонку до икоты соборованием напугал? — сразу перешел к основному владыка, постучал перстом по глупой, кудрявой маковке царевича. — Ты ж знал, сколько он в малолетстве натерпелся от тамошних монахов из-за суеверной его мамаши! Чего ж ляпнул-то? Еще и Василису до сердечного припадка чуть не довел! — Он вам всё рассказал, выходит? — оторопело понял Пересвет, недогрызенную куриную косточку отложил, ибо аппетит вдруг пропал совершенно. — Как на духу! — подтвердил патриарх. — Я тебе вот что сказать хочу… Нет, в вашу жизнь молодоженов лезть не собираюсь. Но повторю, что и ему…***
С Пересветом отец Федор беседовал гораздо короче и куда более суровым тоном. Когда Кириамэ позвали обратно, царевич предстал пред ним с малиновыми от крайнего смущения ушами, с бегающим взором, пристыженный, растерянный под грузом выданных советов и рекомендаций. Ну надо же! Как будто он нуждался в чьих-то советах, когда дело касалось его собственного принца!! Он сам еле-еле что-то понимать только начал — и вот надо же было вмешиваться! Надо же было опять все в его голове перевернуть и смешать совершенно и, похоже, надолго!.. Не смея смотреть друг на друга под внимательным прищуром патриарха, послушно подняли чарки. Снова «причастились» на троих. — Ну, а теперь рассказывайте о Войславкином женихе, — велел владыка, со вздохом откинувшись на спинку стула, оглаживая бороду и заодно живот. — Кто таков, откуда родом, насколько положителен характером и можно ль ему доверить нашу влюбленную глупышку. Она хоть и курица сущая, а всё ж сердце за нее болит! Родная она мне, как и всё ваше семейство. Надо ж знать, от какого молодца внуков крестить буду… Пересвет с Ёжиком переглянулись. Стало быть, с исповедями на сегодня покончено? Можно немножечко… быть не совсем откровенными? Про пикантное приключение с участием Зигурда ни тому, ни другому рассказывать совершенно не хотелось. Вряд ли, узнав об этом эпизоде путешествия на запад, родители или владыка смогут спокойно принять нового члена в семью. Перебивая один другого, помогая друг другу «верно вспомнить» череду событий, они поведали кое-что, обрисовали кое-как. И портрет получился на удивление четкий и даже не лишенный приятности. Просидели за разговорами аж до конца обедни, до мелодичного колокольного перезвона. И всё же, как ни подсовывал владыка нихонцу блюда со скоромными закусками, соблазнить упрямца не получилось.***
— Ну как, полегчало? — спросил царевич по дороге домой. Кириамэ отрицательно покачал головой. Спросил: — А тебе? — Мне — очень даже! — нарочито бодро заявил Пересвет. — Прям гора с плеч. Ёж уныло улыбнулся. — Прости меня, — сказал Пересвет. — О причастии подумал — а про исповедь начисто забыл… Я дурак. Ёжик улыбнулся чуть светлее. И не стал ему перечить. Царевич обиделся, проворчал: — Мог бы хоть ради вежливости возразить? Кириамэ пожал плечами и пришпорил лошадь.***