Самый темный час

Is this the place we used to love? Is this the place that I've been dreaming of? ... This could be the end of everything. So why don't we go, somewhere only we know? (с)Keane

Солнце путается в золотых локонах Прим, бросает мягкие блики на ее открытое улыбающееся лицо, наполняет сиянием ее прозрачно-голубые глаза. На Примроуз светлая блузка без рукавов, открывающая гладкую молочно-белую кожу, и плиссированная юбка до колена в смешной ассиметричный горошек. Она смеется, щеки ее розовеют, и капелька солнечного света вот-вот упадет с кончика носа. Если это и есть кошмары, Китнисс ничего против них не имеет. Абсолютно ничего. Она с удовольствием окунается в то, что было ей подарено кем-то очень мудрым и не менее жестоким, и не хочет возвращаться. Можно ли вообще назвать страшным сном тот край грез, за которым она может вновь видеть близких? Китнисс готова провести в таком кошмаре всю оставшуюся жизнь. Прим ловит пылинки на ладонь, смешно сощурив один глаз. Она дурачится, высовывая кончик языка, и держит левой рукой сухую тонкую ладонь старшей сестры. – Почему ты ничего не ешь? – с укоризной спрашивает, целуя в лоб. – Нельзя так измываться над собой. Китнисс лежит на диване, поудобнее устроив голову на коленях Прим, и жмурится, как кошка, которую приласкали. – А мне не хочется. – Вздор! – отмахивается младшая Эвердин, запуская пальцы в темные спутанные локоны сестры, мягко распуская колтун, бывший когда-то роскошной косой. – Опять ты играешь в сильную. – Я похожа на сильную? – гортанно хмыкает Китнисс. Хриплые нотки играют в шепоте, голос царапает, как наждачная бумага. – Что, правда? Прим строго глядит на нее, сдвинув брови. – Китнисс! Ты знаешь, что я имею в виду! – Угу, – кивает та, расплываясь в безумной ухмылке. Глаза ее горят, и ладони мелко трясутся то ли от слабости, то ли от остаточного страха. – Я знаю, что разговариваю с мертвой сестрой, абсолютно счастлива и даже думать не хочу, как это выглядит со стороны. Примроуз вздыхает и снова прикасается губами к ее лбу, с почти материнской нежностью смахивает непослушную прядку, мягко улыбается – солнечная, ласковая, невозможная. – Где Пит? – нарочито беззаботным голосом интересуется она. – Почему он не приходит? Китнисс каменеет под ее рукой. Сгладившиеся было черты лица вновь проступают острыми углами и линиями, грозя прорвать кожу. Глаза темнеют, губы пересыхают, руки судорожно сжимаются в кулаки – Примроуз с ужасом замечает, что имя того, кто так ее любил, больше не способно вернуть Китнисс Эвердин к жизни, заставить ее сражаться. Совсем наоборот. – Что? – ее голос больше похож на рык. – И ты пришла спросить меня, что я с ним сделала, да? Китнисс вскакивает с дивана, нависает над сестрой, тяжело дыша, впившись пальцами в мягкую ткань обивки. Грудь ее ходит ходуном, и кажется, будто воздух просто проходит сквозь нее, не задерживаясь в легких. Она не может долго стоять, даже опираясь на что-то, поэтому падает на пол, ударившись локтем о журнальный столик. Она подползает к Прим ближе, прижимается лбом к ее коленям и горячо выдыхает, судорожно стиснув зубы. Поднимает голову – нечесаные пряди свисают вдоль лица, и глаза горят, горят, как серая зола, осыпающаяся с поленьев, – и издевательски вздергивает бровь. – А почему никто не спрашивает, что он сделал со мной? Горечь сочится сквозь слова, и сердце у Прим бьется быстро-быстро, тяжело стучит в грудную клетку – хотя оно не может, конечно, не может. Младшая Эвердин прекрасно знает, что умерла. И, в отличие от сестры, не боится это признавать. Как бы она хотела избавить ее от мук, унести их с собой туда, откуда не возвращаются!.. Но Прим – всего лишь еще один из демонов Китнисс, ее самый сладкий и самый мучительный кошмар. Поэтому она просто смотрит. – Почему вы не можете просто взять и высказать мне все в лицо? – устало спрашивает Китнисс. Нижняя губа ее дрожит, и глаза уже полны слез, но она держится. Пока держится. Прим со свистом втягивает воздух и силится улыбнуться еще раз. – Китнисс, что ты имеешь… – Да все ты прекрасно знаешь! Не играй в ангела, Прим, потому что ты и так… и так – ангел! Ты – все, что у меня было, все, что я любила и позволяла себе любить. И я не сберегла тебя. Я убила тебя. Почему ты до сих пор, – она всхлипывает, – до сих пор улыбаешься мне? Солнце путается в светлых косах Примроуз, робко касающейся щеки своей старшей сестры подрагивающими пальцами. Солнце отражается в ее слезах. Солнце согревает ее. Солнце… Китнисс могла бы провести вечность в этом кошмаре. О, она могла бы. – Потому что я люблю тебя. Она мотает головой, прикусив губу, и смаргивает слезы, чтобы образ сестренки не расплывался перед глазами. – Ты не можешь. Никто из вас не может. Я достала чертовы ягоды, угробившие полстраны, шла впереди революции, как размалеванное знамя в красивом костюмчике… А знаешь, что хуже всего? – Китнисс нервно хмыкает, проводя ладонью по лицу. – Я правда верила, что в конце все будет хорошо. Прим улыбается. – Но все хорошо. – Да? Ты так думаешь? – насмешливо склоняет голову к плечу, с необыкновенной тоской и любовью вглядываясь в голубые глаза той, которой давно нет. – Все, кто был дорог мне, мертвы. Все! И я не могу пережить это, Прим, не могу, потому что не хочу переживать! Но нет, вам мало моих мучений, вы приходите сюда, словно и не умерли, и лжете, что любите. Как вы… как вы смеете вообще? Примроуз качает головой, утирая слезы, и не может вымолвить ни слова. Китнисс замечает, как край блузки сестры начинает тлеть, но не в силах остановиться. – Почему вы не позволяете мне умереть? Я жду ваших появлений, как голодная собачонка, ожидающая хозяев под дверью. Я не знаю, кто я, где я, не знаю, кошмар это или реальность, сошла я с ума или еще есть шанс… Ты спрашиваешь, где Пит? – она переводит дух и вглядывается в лицо сестры с мольбой и мукой. – Я не знаю, где он. Он умер, Прим, он умер в тот день, когда я предала его, бросила на Арене. Китнисс роняет голову на колени сестре и позволяет себе разрыдаться, обнимая ее ноги. У нее нет сил ни думать, ни говорить, ни даже дышать. Ей надоело плакать, но больше она ни на что не способна. – Кит, не плачь. Прошу тебя, пожалуйста, не надо… – еле слышно шепчет Примроуз, пытаясь гладить ее по вздрагивающей спине. Та вдруг вскидывает голову и криво ухмыляется, сощурив покрасневшие глаза. – Тот, кто посылает вас ко мне, знает, как сделать больно и порадовать одновременно… Я даже себе признаться не могу, Прим, но тебе всегда доверяла больше всего на свете… Китнисс не хочет думать о том, что все, по сути, происходит в ее голове, и значит, она сама зовет их. Она оставляет себе эту маленькую слабость – считать виноватым кого-то другого, потому что есть слишком много вещей, за которые она винит себя. Китнисс устала. – Он больше не придет. Пит умер, Прим, умер давным-давно, и я никогда, – она срывается на крик, – слышишь, никогда не смогу себе этого простить! – Помоги ему вернуться, – Прим готова умолять, неспособная больше выносить то, что видит перед собой. Она и не думала, что ее сестра, такая гордая, такая несгибаемая, превратится в… это. – Ты все еще способна изменить это… Просто помоги ему найти дорогу обратно! Солнце стыдливо прикрывается грозовой тучей, а на запястьях младшей Эвердин уже пляшут языки пламени. – Уходи, Прим, – глухо отзывается Китнисс. – Но вы же… – Примроуз всплескивает руками, – вы не сможете друг без друга! Что с того, что ты себя в гроб загоняешь? Кому от этого легче? Китнисс отшатывается от нее и отползает, оскальзываясь на ковре, осторожно опираясь на исхудавшие ослабевшие руки. Смотрит на нее загнанным зверем и качает головой. – Убирайся вон. Ты больше ни-че-го не способна понять. Огонь ползет к лицу Прим, ластится, лижет щеки, целует кончик носа. – Я не хочу понимать. Я всего лишь люблю тебя. Китнисс закрывает лицо трясущимися руками и сжимается в комок. Я тоже люблю тебя, Прим, больше, чем хотела бы этого сейчас, мечтает сказать она, но, когда солнце пробуждает в ней силы вновь поднять голову, Примроуз нет. Есть красное яблоко, с громким звуком упавшее на пол. Есть Хеймитч, застывший в дверном проеме, который смотрит на нее, и есть слезы, бегущие по его щекам. Ночь целует ее в затылок. Солнца как будто никогда и не было. --------------------- … Китнисс толкает плечом дверь, держа в руках коробку с тканью для платьев, и осторожно ступает через порог, стараясь не поскользнуться на только что вымытом полу. Маленькие настенные светильники рисуют масляно-желтые круги на стенах и паркете. В прихожей аккуратно подпирают носами стену три пары туфель: маленькие, украшенные кожаными бантиками, бежевые лодочки на низком каблуке и растоптанные мужские ботинки. Потертая кожаная куртка с заплатами на локтях небрежно брошена на вешалку. Сердце Китнисс совершает немыслимый кульбит и летит куда-то вниз. Она отстраненно думает, что не успеет подставить ладони и поймать его. Не хочет ловить. Из столовой доносится смех и звон посуды. Она широко улыбается и торопится к ним, скользя по гладкому паркету, как по льду, придерживая коробку подбородком. Коридор собственного дома в деревне победителей кажется ей непривычно длинным, и, когда Китнисс попадает, наконец, в комнату, ей чудится, будто пройдено несколько миль. Она даже немного запыхалась. – Мам, пап, Кит пришла! – восклицает Прим, первой заметившая ее. – Она все-таки принесла ткани! Прим юна и великолепна – иначе не скажешь! – в своем кремовом сарафане и белых гольфах с широкой резинкой. Волосы ее собраны в высокий хвост и перевязаны голубой, под цвет глаз, лентой. Она сидит в кресле, подобрав под себя ноги, и читает какую-то книгу в красной обложке. Китнисс улыбается дрогнувшими губами. Оставляет коробку у стены, наклоняется поцеловать сестренку в светлую макушку. Ей же это не снится, правда? – Здравствуй, милая, – подмигивает ей мать из-за стола и поднимает чашку в знак приветствия. – Ты чуть не опоздала к чаю. – Прости, мам. В магазинах слишком многие хотели перекинуться со мной парой слов, – пожимает плечами Китнисс, пытаясь отыскать взглядом отца в непривычно большой, такой знакомой комнате. Прим широко улыбается и указывает в противоположный угол. – Никак не можем поверить, что ты вернулась, и нам это не снится… – Мне тоже… – кивает Китнисс, послушно поворачиваясь в указанном направлении. – Мне тоже. И замирает. Трой Эвердин, – лучший муж и отец на свете, – высокий и широкоплечий, в растянутой футболке и домашних брюках, дремлет в кресле-качалке. Темные волосы его чуть длиннее, чем помнит старшая дочь, на лице легкая щетина, а предплечье пересекает длинный ожог, похожий на тонкую алую ленту. – Папа… – завороженно повторяет она, но с губ не слетает ни звука, будто ночь держит ее за горло, мягко и крепко, и не позволяет прорваться голосу. Китнисс чувствует, как широкая улыбка появляется на ее лице, и даже не пытается сдержать себя. Она ловит удивленный взгляд матери в зеркале и беззаботно отмахивается, передернув плечами. Отец вдруг потягивается и, сонно щурясь, машет рукой дочери. – Привет, моя юная победительница. – Па… – сипит она срывающимся голосом и влетает в его объятия. От него все еще пахнет лесом и горелым деревом, пальцы у него шершавые и мозолистые, руки держат крепко – а Китнисс давным-давно не чувствовала себя в безопасности, – и можно забыть обо всем на свете. – Пап… – только и может сказать она. – Что с тобой, солнышко? – обеспокоенно интересуется Трой, отстраняя от себя дочь и вглядываясь в ее лицо. – Что-то случилось? Кто-то оскорбил тебя? Китнисс смотрит на него, заново открывая для себя каждый шрам и мелкий ожог, выгоревшие брови, четко очерченные губы, прямой нос. Память услужливо подсказывает ей, что все и было таким – эти серые глаза, так похожие на ее собственные, и смуглая кожа, и въевшаяся в еле заметные морщинки угольная пыль… И ухмылка – мальчишеская, хулиганская, полная гордости и любви. Китнисс чувствует, как ее воспоминания изменяются, и отчаянно надеется, что та, другая жизнь ей только приснилась. – Меня попробуй оскорби, – вскидывает подбородок она, пытаясь не обращать внимания на срывающийся голос, – пап. – А братья Мелларки? – мимоходом интересуется Прим, разливая по чашкам травяной чай. – Перестали издеваться над тобой? Китнисс передергивает. За что это еще издеваться? Аромат мяты заполняет кухню. Хватка ночи на горле усиливается. – А почему они… – осторожно спрашивает она, но отец перебивает ее, осторожно подталкивая к столу. – Я уже поговорил с Генри. Он сказал, что ни в чем не винит Китнисс, и обещал повлиять на мальчиков. Китнисс хмурится, не желая понимать того, что было сказано секунду назад. Она чувствует, как в ее груди снова возникает пропасть, из глубин которой поднимается холод и страх, но не хочет обращать на это внимания. Она очень старается. Чувство вины и потери наползает на нее незаметно, сжимает виски, заставляет трястись колени. Она тяжело опускается на стул и пододвигает к себе вазочку с печеньем – простым, без рисунка. Что-то не так. У нее дрожат пальцы. Она что-то упускает. Чашка дребезжит о блюдце. – Эль, передай, пожалуйста, сахар, – улыбается отец, незаметно сжав левую ладонь Китнисс. – И сырную булочку для Кит. Она вскидывается, заставляя себя поверить, что просто перенервничала: все-таки слишком много встреч для одного дня, да еще и надвигающаяся Жатва, первая для нее в качестве ментора… Все в порядке. Что вообще может быть не так? У нее начинает болеть голова. Воспоминания наползают друг на друга, смешиваются и превращаются в туман. – Спасибо, мама, – говорит она чуть холоднее, чем намеревалась, и не может понять, почему считает это правильным. Улыбается немного скованно и надкусывает еще теплую булочку. Она невкусная. Китнисс точно знает, что раньше сорт сыра был другой, хоть и не может его назвать. И тесто какое-то… тяжелое, что ли. Не тает больше во рту, его нужно долго жевать. Что-то не так. Нечто, видимо, изменяется в ее лице, потому что все замирают и глядят на нее. – Что? – недовольно бурчит она, отпивая еще чаю. – У меня третий глаз во лбу прорезался? Отец мягко улыбается и целует ее в лоб, а мать гладит по макушке, сочувственно всматриваясь ей в глаза. – Все позади, Китнисс, – ласково произносит Прим. – Не стоит плакать. Китнисс хмурит брови и отодвигается от стола. – Но я не… – она подносит руку к лицу и пальцами ощущает влагу на щеках. – Что за черт?! Все только качают головой. Трой поднимается со своего места и поднимает старшую дочь на руки, – легко, как пушинку, – прижимает к груди и выносит из столовой. Китнисс чудится, что она покачивается на волнах, и голос отца плывет над ней, убаюкивая и успокаивая: – Спи, моя маленькая охотница… Пусть снятся тебе расчудесные сны, пусть вестником счастья станут они… tbc