Самый темный час

Она рывком садится, нащупывая рукой край дивана, и тщетно пытается сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. Комната плывет и раскачивается, голова гудит, будто она – колокол. И по этому колоколу только что несколько раз стукнули тяжелым молотком. А потом снова. И еще раз. Китнисс сжимает виски руками, скривившись от пронзившей ее боли, и пытается понять, почему в гостиной вдруг стало темно и холодно. Подоконники покрывает пыль, а светло-желтые занавески, которые отец купил… купил ведь?.. недели две назад, почему-то исчезли. Но где все? – Пап? – Она оглядывается, отмечая странную тишину и запустение. Сердце отчего-то сжимается. – Мам? Прим? Эхо повторяет за ней; слова отскакивают от стен и устремляются вглубь дома, пустого и холодного настолько, что Китнисс физически ощущает запустение, царящее здесь. У нее кружится голова. Липкую, наводящую страх тишину нарушают тяжелые шаги из коридора. Кто-то шаркает по направлению к гостиной, словно нехотя переставляя ноги. Китнисс сжимается, втягивает голову в плечи и бросает взгляд в сторону дверей. Ей кажется, комната сжимается вокруг нее, стены наползают, облегают второй кожей и продолжают давить – на спину, грудь, шею… Она хватает ртом воздух, вздрагивает всем телом, пытаясь освободиться, и не может, потому что для этого необходимо знать, с чем ты сражаешься. Капли пота, холодные и противные, ползут по спине вверх. – Птичка, все в порядке? Она взвизгивает и отодвигается, пугая человека, который так громко шаркал ногами в коридоре. Китнисс не может вспомнить, кто это. Вглядывается в мутные глаза – то ли голубые, то ли серые, в полумраке не разобрать, – действительно по-птичьи склоняет голову, разглядывая светлые волосы, в совершеннейшем беспорядке спадающие на лоб. Она сдвигает брови, хмурится, прикусывает губу – это ведь кто-то важный, иначе ей не было бы стыдно и больно одновременно, – но все равно не понимает, кто перед ней. Ночь дышит ей в шею, стискивает горло, и в голове у Китнисс будто взрываются галактики. Человек хлопает ее тяжелой ладонью по щекам – четыре раза, – и это ей тоже отчего-то знакомо. Ей страшно. У нее болит все и сразу, в мыслях вспыхивают и тут же исчезают какие-то картинки, и паника накрывает ее с головой. Туман… – Птичка? Кит? Ты слышишь меня? Она испуганно кивает, открывает рот, чтобы ответить, но не издает ни звука. Только сухо и надсадно кашляет. – Птичка? Это же я, старый Эбернети, твой чокнутый пьяница-ментор… – обеспокоенно спрашивает незваный гость, прикасаясь губами к ее лбу. – Ты же узнаешь меня, правда? У него щетина. Ей неприятно. Китнисс поднимает руку, чтобы почесать бровь, и задевает шрамы вокруг глаз, следы ожогов, неестественно гладкую, новую, кожу. Виски пронзает боль. Она трясет головой и стонет сквозь зубы. – А где все? – хриплое карканье вряд ли можно назвать жалобным, но Эбернети… Хеймитч! Да, Хеймитч, так его зовут!.. сочувственно сжимает ее ладонь и присаживается рядом. – Где папа? Взгляд Хеймитча наполняется ужасом. Китнисс непонимающе моргает. – Что не так? – Солнышко, ты… – он неловко обнимает ее. Китнисс подчиняется, уткнувшись носом в плечо, хоть ей и нестерпимо хочется отшатнуться, а еще лучше – убежать. От Эбернети пахнет, как от проспиртованного пыльного мешка. – Ты совсем ничего не помнишь? Она дает ему локтем под ребра – несильно, но этого хватает, чтобы удушающие объятия ослабли. – Заткнись! Хеймитч хмурится и возмущенно восклицает: – Да ты меня за нос водишь! Китнисс уже почти не видит его – голова болит так, что того и гляди разорвется, два мира, два роя голосов шумят в ней, два сердца стучат в ее груди, а ночь уже совсем близко. Она не может понять, что происходит. – Послушай, пьяная развалина, – с трудом выдыхает она, стискивая пальцы в кулак, чтобы отвлечься от пульсации в висках, – тебе лучше признаться, куда ты дел моего отца. Хеймитч прижимает к себе исхудавшую подопечную трясущимися от ужаса и паники руками. Ладони его вспотели, а волосы, кажется, встали дыбом – даже в худшие минуты он не видел ее такой. И предпочел бы никогда не видеть. Пустой взгляд уже привычен старому ментору, но этот – испуганный, непонимающий… ничего не может быть хуже. Он думает, что темная гостиная и серые тени на полу придают какого-то гротескного драматизма ситуации. Хеймитчу рассмеяться бы, но он даже заставить себя не может. – Давай… – он глубоко вдыхает, пытаясь за долю секунды собраться с мыслями. – Давай-ка попробуем еще раз. С самого начала. Хеймитч садится на пол у дивана, прямо у ног настороженно замершей Китнисс, и берет ее руки в свои. – Повторяй за мной, – умоляюще глядит на нее, – от простого к сложному, птичка. Меня зовут Китнисс Эвердин… – Меня зовут Китнисс Эвердин, – глухо отзывается она. – … мне восемнадцать лет… – Мне… что? – Кит вскидывается, смотрит на него, как на идиота. – Мне семнадцать! Исполнилось чуть меньше месяца назад! У Хеймитча, кажется, останавливается сердце. – Хорошо, – кивает он спустя бесконечно долгие несколько минут, когда уже не боится упасть в обморок или распустить сопли перед свихнувшейся дочерью Троя Эвердина, которую он не уберег. – Ладно. Семнадцать. Дальше… Я участвовала в Семьдесят Четвертых Голодных Играх и Третьей Квартальной Бойне… Уголок ее рта дергается в попытке изобразить саркастическую ухмылку. – Я участвовала в Семьдесят Четвертых Голодных Играх и Третьей… а-а-а! Голос ее обрывается криком, и она сжимает виски так сильно, будто хочет раздавить собственную голову, как орех. Она горит изнутри. Память возвращается толчками, снова и снова затапливает болью, кровью и отчаянием. Взрыв в шахте, злополучная Жатва, Рута и ее колыбель из цветов, жгучий туман, умирающий Мессала, Финник, Прим, превратившаяся в факел… Китнисс хочет выцарапать себе глаза, но не может: глупый инстинкт каждый раз заставляет ее зажмуриться. – Мне больно, Хеймитч… – всхлипывает она, но вместо слез по щекам течет кровь из свежих царапин. – Когда это кончится? Пусть это кончится! Пожалуйста! Теплые руки обнимают ее со спины, притягивают ближе, и знакомый, самый важный и невыносимый голос шепчет на ухо: – Всегда… Китнисс дергается, будто через нее пропустили электрический разряд. – Пит! – вопит она, срывая голос. – Пит, пожалуйста! Не делай так! Я не могу больше, не могу, не могу… немогутыслышишь… Слова сливаются, превращаются в жалобный вой, и вот она уже слушает себя со стороны, с понимающей грустной ухмылкой косясь на остолбеневшего Хеймитча. Как она могла стать такой? – Прим, моя маленькая Прим… переоценивала… умерла… – Китнисс обхватывает лицо ментора ладонями и заглядывает ему в глаза. – Я убийца, ты убийца, мы все убийцы!.. Он кивает. – Видишь, солнышко… Голодные Игры никогда не заканчиваются. В ее руку вонзается игла. Уже засыпая, Китнисс тянется вверх и старательно выговаривает, сражаясь со слабостью и заплетающимся языком. – И ночь… тоже… никогда. А ночи только того и надо. ------------------------- Китнисс открывает глаза и видит потолок собственной комнаты – но не долго, потому что в ту же минуту над ней склоняется отец. – Ты кричала, милая. Кошмар? Снова? Она молча кивает, протягивая к нему руки. Трой поспешно притягивает дочь к себе, ложится рядом, не размыкая объятий. Китнисс мелко дрожит и часто моргает, пытаясь успокоиться. От отца исходит тепло и почти осязаемое спокойствие – ей знакомо это чувство, и она тосковала по нему очень давно и очень сильно. – Пап, мне снятся очень… реалистичные кошмары. Ей тяжело говорить. Мысли роятся, жужжат, наползают друг на друга, но совершенно не желают воплощаться в речи. – Неудивительно, Кит. Голодные Игры… они так просто не забываются. Но что именно тебе снится? Может, я смогу помочь? Китнисс еле заметно улыбается и садится на постели, прислонившись спиной к холодной стене. В ее комнате настежь открыто окно, и ветер треплет занавески, надувая их, словно синие паруса. – Мир странный. Ты погиб в шахтах, когда мне было одиннадцать, мама чуть не сошла с ума… Было тяжело, – она прижимает ладонь к груди. Отец держит ее за другую руку. – Но я охотилась. А потом Жатвы… много Жатв… Я была добровольцем, потому что выбрали Прим, а Пит… Краем глаза она замечает, как напрягся ее отец, и с удивлением глядит на него. – Что? Трой нервно улыбается, проводит рукой по лицу, словно стирая нелепую гримасу. – Нет-нет, солнышко, ничего. Продолжай. Она с недоверием косится на отца, но послушно заговаривает вновь: – Пита вытянули. Он признался мне в любви на интервью, пап, представляешь? Мне – и в любви! И мы спасли друг друга, смогли выиграть вместе, в первый раз за всю историю… можно, я не буду говорить дальше? Там слишком много смертей, и Прим… – Китнисс всхлипывает и сердито стирает со щеки слезинку. – Не говори ей, ладно, пап? Это же просто сон. Трой гладит дочь по макушке и торжественно кивает. – Клянусь! Китнисс широко улыбается и обнимает отца, с наслаждением прижимаясь к нему. Сны слишком яркие, чтобы не принимать их всерьез, поэтому она всегда рада видеть его, прикасаться к нему, помня, как тяжело другая она переживала его потерю. – Пап, – интересуется она, уткнувшись ему в плечо. Голос звучит глухо, – а почему Пит ко мне не приходит? Прости, после Игр мне тяжело вспомнить, где кошмар, а где реальность… Мы здесь не друзья, да? – Что ты! – поспешно отвечает тот. – Пит просто… очень занят в пекарне. Ты же знаешь, Мелларки обеспечивают хлебом весь дистрикт. Китнисс машинально кивает, но тут же возмущенно отшатывается и тычет пальцем отцу в грудь. – Ты обманываешь меня! – Нет, Кит, что ты!.. – Папа! Ты лжешь! – всплеснув руками, она вскакивает с кровати и бежит в гостиную. Трой срывается вслед за ней, перепрыгивая ступеньки, словно мальчишка, но догоняет ее только в гостиной. Она сидит на ковре перед телевизором и перебирает коробочки с видеозаписями. – Прим сказала, что братья Мелларки издеваются надо мной, – не поднимая головы, говорит Китнисс. Голос ее срывается на каждом слове. Она уже понимает, в чем дело, но гонит от себя страшные догадки, притворяется слепой, глухой и слабоумной. Трой замирает в дверях. Китнисс вдруг вскидывает голову, и отец пугается ее холодного неживого взгляда. – За что они издеваются надо мной, пап? За то, что так поздно поняла, что тоже люблю его? За то, что не обращала внимания на него в школе? За то, что он потерял ногу? Но это же было… было в моих снах, правда? – он не отвечает. – Правда, пап? Китнисс передергивает плечами и поднимает руку, в которой зажат небольшой диск – запись Семьдесят Четвертых Голодных Игр. – Я ведь найду здесь ответы, да? – Пожалуйста, Китнисс… – Трой подходит к дочери и опускается на пол рядом с ней. Заглядывает в глаза, даже не скрывая своего отчаяния. – Думаю, с учетом того, что ты рассказала мне, тебе не стоит делать этого. – Да? Что такого я могу узнать, пап? Самое страшное я уже видела в своих кошмарах. Трой отводит глаза. – Пап! – она трясет его за плечо. – Но вы же не мертвы, вы же здесь, со мной! Он криво улыбается, обнимая дочь, и шепчет ей в макушку: – Ты уверена? Китнисс толкает отца в грудь и сердито бормочет: – Ха-ха. Очень смешно. … Многое на записи совпадает с эпизодами из ее кошмаров. Многое, но не все. Она целует раненого Пита, ухаживает за ним, в перерывах отстреливая оставшихся противников. Горюет по Руте, получает полные сарказма записки от Хеймитча. Китнисс невольно гордится собой, понимая, что оказалась умнее себя из кошмаров: ответила Питу взаимностью тогда, когда стоило бы. И сделала это искренне. Она думает, наблюдая за собой на экране, что стоит пойти завтра к Мелларкам и сказать Питу – на глазах у всех! – как она любит его и как она соскучилась. Потерявшись в своих мыслях, Китнисс пропускает момент, когда Пир не был объявлен. Китнисс поднимает глаза на экран именно в тот момент, когда она сама преспокойно перерезает горло Питу Мелларку, обнимающему ее во сне. И это – конец. Все останавливается. Все умирает. – Нет. Она отчаянно мотает головой. Не останавливается до тех пор, пока прядь волос не стегает ее больно по глазам. – Я не могла этого сделать. Нет, слышишь меня? Нет! Китнисс помнит, что другая она много плакала, и не может понять, почему не способна выдавить ни слезинки. Отец обнимает ее, ни слова ни говоря, и она зажмуривается, пытаясь спастись во тьме. Но страшные кадры словно отпечатались на обратной стороне ее век. – Что из этого правда, папа? – срывающимся шепотом повторяет она, вцепившись в ворот его рубахи. – Скажи мне, что? Трой целует дочь в лоб и прижимает к себе, чуть покачивая. – Тебе выбирать.