Самый темный час

This waking nightmare lingers When will the mirror stop telling lies I don't know where I've been or where I'm going But I can't do it alone (c) Kerrie Roberts - Rescue me

Китнисс осторожно приоткрывает один глаз, но пугается света, льющегося сквозь тонкий тюль, и снова жмурится. Боль почти угасла, лишь изредка напоминает о себе вспышками под веками, но голова кажется такой тяжелой, что она и не пытается ее поднять с неудобного подлокотника дивана. Где она сейчас? Что вообще происходит? Она вновь пробует открыть глаза, уже отвернувшись от света, и вглядывается в сероватый полумрак коридора, пытаясь угадать, где находится. Кусок стены такой же безликий, каким Китнисс ожидает его видеть, но больше ничего не получается понять. Обычная стена. Бежевая, наверняка, шершавая и холодная. Тихо фыркнув и мысленно аплодируя собственной догадливости, Китнисс принимается искать трещинки на потолке. Ей хочется посчитать их. Отвлечься. Сначала она не находит ни одной. Но, старательно вглядываясь в ровную белую поверхность, начинает замечать тонкие неровные линии, вспухающие, точно шрамы, над ее головой. Потом она начинает их слышать: треск разрывов и шуршание осыпающейся краски. Китнисс протягивает руку, повторяя контур самых длинных трещин. – Да я пытаюсь, Сэй, пытаюсь! – восклицает Хеймитч откуда-то из глубин дома. Она тут же испуганно прижимает ладони к солнечному сплетению, словно от удара, сгибается пополам в ожидании нападения. Призраки мирно ждут своего часа в темных углах. Трещины ползут друг к другу, складываясь в непонятный ломаный узор. Медленно, путаясь и спотыкаясь, они движутся навстречу, цепляясь углами… и ей отчего-то хочется расплакаться, просто глядя на это. «Ну же, – торопит их Китнисс. – Давайте. Покажите, что вы прячете». – Вижу я, как ты пытаешься, – вдруг чуть насмешливо парирует Сэй густым голосом. Звенит посуда. – Ликер свой капитолийский хлещешь, как воду! Небось, разорится твоя кукла тебе его посылать! Хеймитч гортанно смеется в ответ. Это мешает сосредоточиться. Китнисс осторожно вспоминает всю свою жизнь – и на это уходит непозволительно мало времени, потому что память цепляется только за самые яркие моменты, – но мало что выигрывает: события двоятся, мир двоится. Она смотрит на свои ладони, и у нее дрожат пальцы, испачканные в крови Пита. Дрожат губы, которые он, казалось, только что целовал. Трещины на потолке начинают закручиваться в спираль. Быстрее, еще быстрее, гипнотизируя и запутывая еще больше. Китнисс с трудом сглатывает и моргает, чувствуя на горле чью-то невидимую руку. Опять. «Всегда», – гласит витиеватая надпись на потолке. И она понимает. Улыбается, потому что это слово – ее якорь, а значит, Пит жив в этом мире, неважно, реален он или нет. – Всегда, – хриплым шепотом повторяет Китнисс, прижав пальцы к губам и следя, как они двигаются, произнося это слово, такое болезненное и такое важное. – Всегда. Всегда. *** Хеймитч доливает в стакан с остатками ликера немного самогона старухи Риппер и отхлебывает эту адскую смесь, даже не поморщившись. Он не ощущает вкуса, просто пьет, чтобы дать себе паузу и придумать, что сказать в следующий момент. Спасительный хмельной туман все не приходит, вынуждая его сидеть сейчас на кухне в доме сумасшедшей девчонки-охотницы и разговаривать с Сальной Сэй, деловито натирающей плиту. – Митч, бросил бы ты пить, а? – в который раз за пару часов повторяет женщина, сдувая со лба мешающую прядь. – Легче-то тебе, как видно, не становится. Он насмешливо вздергивает бровь и пьет прямо из бутылки, на мгновение потерявшись в ощущении обжигающего тепла, сжимающего горло в привычном спазме. – Что бы ты понимала, глупая баба… Я, может, отдыхаю так. Сил уже нет каждую ночь видеть лица мертвых людей… а иногда и топор, летящий в мою голову. Здоровый такой топор… не знал, что его можно метнуть с такой силой, свободной рукой придерживая собственные кишки… Сэй бледнеет и роняет только что вымытую тарелку на пол. – Не помню такого на Второй Бойне. Вообще ее не помню, – отчаянно трясет головой, но по глазам видно: врет. Хеймитч смеется и наклоняется, не вставая с табурета, чтобы помочь ей собрать осколки. Сэй быстро скручивает растрепавшиеся волосы в жгут и заново закрепляет его на затылке одним из карандашей своей внучки. Пара черных с проседью прядей, впрочем, тут же вновь выбивается из прически. В четыре руки они быстро собирают рассыпанные по всему полу кусочки фарфора. Хеймитч балансирует на своем табурете, качающемся то на двух, то на одной ножке. – Повезло тебе, Сэй, – хмыкнув, отвечает Эбернети. – Я бы не отказался забыть. Она нервно пожимает плечами. Выбрасывает осколки, вытирает руки о полотенце и присаживается на стул напротив бывшего ментора. «Впрочем, – думает Сэй, разглядывая осунувшееся лицо и покрасневшие от бессонных ночей и выпитого глаза собеседника, – менторы бывшими, похоже, не бывают». Эбернети разглядывает стакан так сосредоточенно, будто это бомба, которую нужно поскорее обезвредить. Трехдневная щетина чуть сглаживает его впалые щеки и чересчур острую линию подбородка, но он все равно не кажется простым мужчиной, решившим напиться – хотя бы потому, что количество алкоголя, выпитое Хеймитчем, способно убить не пять и не десять человек. А он все еще жив, отвратительно здоров и помнит. Каждое имя. Каждую историю. Он все еще привязан всем сердцем к своим трибутам, своим безрассудным бунтарям, роднее которых у него никого нет. "Послушай, пьяная развалина, – голос Китнисс звучит внутри него, вызывая дрожь, – тебе лучше признаться, куда ты дел моего отца". Хеймитч потирает шею, собираясь с мыслями. Допивает то, что осталось в стакане. – Она пугает меня, – голос его звучит непривычно глухо и безжизненно даже для него самого. – Китнисс. По-моему, у нее и вправду не все дома. Сэй кивает, нервно теребя кухонное полотенце. Плечи ее опущены, она так устала, что кажется гораздо старше своих лет, старше даже деревьев в лесу. Лоб ее прорезала глубокая морщина, неуместная, некрасивая. Хеймитчу хочется протянуть руку и разгладить ее – хоть как-то помочь этой доброй женщине, показать, что ее усилия не напрасны, – но тут она начинает говорить. – Бедная девочка, – Сэй качает головой, пряча непрошеные слезы, и вдруг протягивает руку к стакану Эбернети. – Можно? Тот лишь растерянно кивает, глядя, как она, зажмурившись, опрокидывает в себя пойло. – Гадость какая, – выдыхает, нервно рассмеявшись. – Как ты от одного вкуса еще не окочурился, Митч? Хотя, признаю, любые мысли из головы вышибить способно… Я не знаю, что с Кит, – Сэй возвращается к опасной теме, сцепив подрагивающие пальцы в замок. – Но это меня пугает тоже. Она разговаривает во сне. Плачет. Совсем перестала есть. А теперь еще и это… ты же видел… она потерялась в себе. Хеймитч хмыкает. – Это уж точно. В лесу ориентируется лучше, чем в собственной жизни. Допытывалась до меня не так давно, куда я дел Троя, представляешь? – Меня… меня почему-то больше беспокоят ее мысли о Пите и Прим. Девочка так тоскует. Всегда боялась, что этим кончится. – Главное, чтобы парень не узнал о ее состоянии. Черт знает, что будет, если переродок внутри него поймет, насколько она уязвима сейчас. – Быть может, она сама является главной опасностью… Кто может знать, Митч? Ей нужна наша помощь. Твоя помощь. Старый ментор тяжело опускает кулак на стол, игнорируя умоляющий взгляд женщины. – Я ничем не могу помочь ей, – с каждым словом ярость все пуще разгорается в нем. – Слышишь, ничем! Я и себе-то помочь не в силах, а ты предлагаешь в папочку поиграть? Хочешь меня в клушу превратить? Я кудахтал над ними, как последний дурак, последние два года – видишь, к чему это привело? Я не нужен им! – Разве? Тогда почему ты все еще сидишь здесь? Эбернети глядит в ответ исподлобья с такой усталой ненавистью, что, кажется, вот-вот выхватит нож и всадит ей в живот. Эти пустые разговоры сидят у него в печенках. Сэй пожимает плечами, сдаваясь. Тяжело переводит дух, прикрывает глаза и замирает. Хеймитч наблюдает за ней из-под полуприкрытых век, нервно постукивает пальцами по столешнице. Они оба ждут хоть какого-то звука из гостиной. Они боятся, что однажды Китнисс не захочет открывать глаза. *** Ей так странно снова стоять посреди комнаты, ни за что не держась. Ноги чуть подрагивают, но Китнисс заставляет себя стоять ровно. Хотя бы десять секунд. Не сутулиться, не шевелиться, не падать. Десять секунд. Она загибает пальцы, чтобы не сбиться. Когда время истекает, Китнисс чувствует себя настолько измотанной, что садится прямо на пол, скрестив ноги, и закрывает лицо ладонями, возвращаясь в спасительную черноту. Она считает удары сердца, вдохи и выдохи, пытается собрать себя заново – у нее никогда не получается, – вновь увидеть в ярких всполохах света надежду, а не отблески костра, в который превратилась Прим. Но что, если ей снится этот ужасный мир, полный смертей? Что тогда? Наслаждаться жизнью? Радоваться воссоединившейся семье? Жить с мыслью, что убила человека, который отдал тебе все, что имел – и даже больше? В любом случае, есть лишь один способ это проверить. Она бросает взгляд на ровный ряд фоторамок, отражающих редкие полосы света, просачивающиеся сквозь шторы. Опасливо, будто они могут напасть на нее, нести в себе какую-то опасность или просто напугать, вглядывается в неясные силуэты за прямоугольниками из стекла. И они могут напасть. О, они могут. Китнисс кажется, все внутри нее превратилось в лед. Ее вгоняет в панику одна лишь мысль о попытке встать и дойти до каминной полки, на которой стоят фотографии. Она не хочет знать правду. Она не уверена, что сможет ее вынести. «Нельзя бежать от себя вечно, – шепчет пустота голосом Прим. – Ни у кого не вышло. Не сможешь и ты». – Да что ты говоришь, – ухмыляется Китнисс, но тут же трясет головой, отгоняя наваждение. Ей нужна хоть сколько-нибудь свежая голова. Поднявшись на ноги, Китнисс выдыхает сквозь зубы и тихо злится на себя: процесс превращения в жалкую развалину прошел, кажется, уж слишком успешно. В пояснице что-то неприятно щелкает, едва она делает шаг, а ноги скользят по паркету и отказываются выпрямляться. Она продолжает, сцепив зубы и силясь расправить плечи, но стоит малейшему шороху донестись из кухни, все усилия летят прахом. Ночь держит ее за горло ладонью, нажимая с достаточной силой, чтобы кружилась голова. Китнисс часто моргает и нервно вздрагивает, чувствуя спиной чей-то холодный взгляд. Она оглядывается, снова и снова, но в гостиной нет никого, кроме нее самой. На самом деле, ей было бы спокойнее, даже если бы мертвый Сноу решил ее навестить. Тех, кто приходит из кошмаров, она хотя бы может видеть. – Птичка, ты проснулась? – кричит Хеймитч из кухни, когда она задевает бедром табуретку, и та падает с удивительно громким для такой вещи звуком. – Все в порядке? – Можешь напиваться дальше, – хрипло каркает Китнисс в ответ и дергает штору в сторону, впуская ослепляющий дневной свет. Он хохочет, словно сумасшедший, но ничего не говорит. Ему и не нужно. Китнисс хочется вынырнуть из вязкого песка иллюзий и разобраться в себе, но тогда придется жить дальше и смотреть по сторонам. А люди, глупые доверчивые люди, они ведь не хотят и не могут понять, какое она чудовище. Они будут утешать, как будто им есть до этого дело, лицемерно скалиться на каждом шагу, швырять ей в лицо свое прощение, мучить благодарностью… Китнисс все ждет, когда с глаз тех, кто ее окружает, спадут розовые очки – тогда они придут мстить. И она поймет их. И не будет сопротивляться. Она только и умеет, что сражаться и выживать, несмотря ни на что. Когда-нибудь это должно закончиться. Скорей бы. Китнисс ведет пальцем по деревянным рамкам, стирая с них пыль, и отчаянно старается не расплакаться. Отца почему-то нет ни на одной – и это расставляет все точки над «i», – но боль и разочарование причудливо смешиваются с облегчением. Она смаргивает слезы и украдкой растягивает губы в улыбке, глядя на собственное удивленное лицо и счастливого Пита, прижимающего ее к себе. … Она фыркает, как рассерженная кошка, и пытается вырваться. – Да стой же ты спокойно, Китнисс, – восклицает Эффи, настраивая какой-то диковинный режим на фотоаппарате. – И хотя бы изобрази счастье, будь добра! Пит смеется, покосившись на нее, ссутулившуюся и нахмурившую брови. – Это не для Капитолия, перестань прижиматься! – Не будьте столь жестоки, милая леди, – он берет ее лицо в ладони и ласково проводит большими пальцами по щекам. – Я всего лишь пошел на поводу у собственных желаний. – Что ты делаешь? – тихо спрашивает она, позабыв о том, что собиралась вывернуться из его рук и сбежать. Пит светло улыбается, глядя ей прямо в глаза. – У тебя тут ресничка… на щеке. – Что? – недоуменно переспрашивает она, но тут же спохватывается, удивляясь затопившему ее теплому ощущению счастья. – Спасибо. – Снято! – гордо возвещает Эффи. – Ах, ребятки, вы тут такие милые! Все глянцевые журналы передрались бы за этот снимок. – Эффи! – Что? – обиженно интересуется Бряк. – Я просто сказала!.. Китнисс судорожно всхлипывает и отбрасывает от себя рамку с фотографией. Та летит на пол и разбивается, конечно же, разбивается, ударившись о ножку журнального столика. Китнисс смотрит на треснувшее стекло, закусив губу, и раскачивается из стороны в сторону, отсчитывая про себя ритм: раз-два-три, раз-два-три, Цинна-Пит-Прим… Ее демоны приходят к ней, не переставая мучить. Они заставляют принять, смириться, простить, продолжить жить. Они напоминают ей о том, как сильно она виновата перед каждым жителем Панема. Они приходят, потому что скучают по ней. Потому что она скучает по ним. Китнисс выцарапала бы себе глаза, чтобы не видеть их, но призраки – все, что у нее осталось. Призраки – все, что у нее когда-либо было. – Как-то мрачновато тут у тебя, Китнисс, – глубокий бархатный баритон отвлекает ее, и она пугается, потому что узнает голос. – Пыльно, темно, как в склепе… – Что тебе нужно? – жалобно спрашивает она, боясь обернуться. – Уходи. Ну, пожалуйста, уходи! Он смеется за ее спиной. – Ты же не хочешь этого. Это из-за тебя я здесь. – Все из-за меня, – мелко кивает Китнисс, отталкиваясь руками от пола, помогая себе встать. – Уходи. Я не могу больше. – Расскажи мне… скажи, как она? – тихо отзывается ее непрошеный гость, которого на самом деле нет. – И я уйду, клянусь. Пожалуйста, Китнисс. Пожалуйста. Она впивается пальцами правой руки в левое запястье, пытаясь отвлечься от подступающих рыданий, и с усилием расправляет плечи. – Прошу тебя, – повторяет он, и голос его переполнен тоской и болью. Такой же, какую чувствует она. Он всегда понимал ее. Кто угодно в этом чертовом мире понимал ее лучше, чем она сама. Китнисс резко разворачивается и смотрит прямо в его бледное осунувшееся лицо. Пальцы ее дрожат, сжимая ткань футболки. – Привет, – Финник растягивает побелевшие губы в жутковатой улыбке. – Хочешь кубик сахара? Она нервно смеется в ответ и шагает к нему – это расстояние в полметра кажется непреодолимым. Китнисс вдыхает соленый запах моря, исходящий от него, и жадно вглядывается в каждую черту лица, в потускневшие пряди, в беспорядке спадающие на глаза. Она не знает, как рассказать ему о том, чего ее глупая самонадеянность и слепое желание убить Сноу лишили его. Ей хочется кричать. – Прости, – выдыхает она, заикаясь. – Я… Финник… прости. Он горько ухмыляется и протягивает руку, чтобы стереть слезы с ее щек. Он никогда больше не сможет этого сделать. Китнисс, дрожа всем телом, опускается перед ним на колени.