Самый темный час

On peut tout attendre D'un seul être au monde Se donner se prendre A des illusions profondes On peut se relever D'une bataille perdue... (c) Damien Sargue - Il faudra laisser le temps au temps

– Энни была беременна, – в сотый раз повторяет Финник, словно не может поверить в это. – Моя Энни носила под сердцем малыша… Он растерян. То и дело запускает пальцы в волосы, превращая привычный от природы изящный хаос в воронье гнездо, сжимает виски, качает головой. Оторванные лоскуты военной формы, перепачканные чем-то темным, свисают с груди и локтей. Свет, падающий из окна, лишь ярче выделяет неестественную бледность и темные круги под глазами – кажется, что Одейр измотан и не спал уже много дней. Собственно, он и не спал. Китнисс сидит перед ним на ковре, скрестив ноги – ослабевшие мышцы нещадно ноют, – зеркально повторяя его позу, и медленно умирает от чувства вины. Ей хочется провалиться сквозь пол или попасть в собственный кошмар – тот, в котором все, кого она убила, хоронят ее заживо. Может быть, тогда ей станет легче. – Прости меня, – вновь шепчет она, прижав ладонь к сердцу. – Клянусь, я не… Он только отмахивается. – Китнисс, ты действительно не понимаешь? – на измученном, но все еще красивом лице расцветает улыбка. – Это же… это прекрасно! Вдох застревает у нее в горле. – Что ты сказал? Финник тянется к ее руке, ловит запястье, но пальцы того, кого на самом деле нет, проскальзывают сквозь плоть. Улыбка тускнеет, но взгляд Одейра все так же полон понимания и сочувствия. Китнисс нервно дергает плечом, прячет руку за спину. – Успокойся, – говорит непрошеный гость. – Ты знаешь, что я прав. Что все мы правы. Важно не то, что я мертв… – Но это – правда! – срывается Китнисс, крича и размахивая руками. – Не говори мне, что все в порядке, потому что это не так, и никто не может спорить с этим! – … победа в борьбе с Капитолием – вот что имеет значение, – невозмутимо продолжает он, дождавшись, пока Китнисс умолкнет, зажав себе рот трясущейся ладонью. – Разве не за это ты боролась? Жить дальше и растить детей в мире без Голодных Игр? Она мгновенно напрягается, сжав кулаки и втянув голову в плечи, и смотрит на него с бессильной яростью. Ей хочется схватить его за изодранный когтями переродков воротник и хорошенько встряхнуть, чтобы он понял, наконец. Только она не может его коснуться… да и сил все равно не хватит. – Ты прекрасно знаешь, за что я сражалась, – Китнисс почти рычит, вглядываясь в глаза еще одного демона, который пришел ее мучить. – Я хотела обезопасить Прим, вот и все. Больше ничего. Никаких детей. Ни чужих, ни… – она выдыхает сквозь зубы, – своих. Финник улыбается с легкой издевкой. – Правда? Я помню все, что ты говорила, и все, что ты никогда не решилась бы сказать или вообразить. Помню, как ты смотрела на Пита, забывшись или думая, что никто не замечает. Я замечал. И я помню. Не ври мне и себе не ври, ведь сейчас я – это отчасти ты. Она не может больше выдерживать его взгляд и поэтому смотрит в пол, и плечи ее вздрагивают то ли от ярости, то ли от сдерживаемых слез. – Если ты еще не понял, объясню заново. Меня зовут Китнисс Эвердин, я не спасла тебя, и теперь ты никогда не увидишь собственного сына! – говорит она, и голос ее полон всепоглощающего презрения к себе. – Ты никогда не узнаешь, похож ли он на тебя, любит ли он рыбу больше моллюсков и густого соуса, умеет ли плавать так же хорошо, как ты… Он смотрит на нее и молча качает головой, заметив, как по ее щекам одна за другой скатываются слезинки. – Ты никогда не увидишь его первую улыбку, – срывающимся голосом продолжает Китнисс, все глубже погружаясь в саморазрушение, – никогда не будешь держать за распашонку, страхуя его первые шаги. Ты больше никогда – никогда, Финник, понимаешь! – не сможешь обнять свою жену. Она поднимает голову и убирает со лба волосы, открывая опухшее от слез лицо, испещренное шрамами и царапинами, следами от ногтей и разводами от слез на грязных щеках. Она ждет, что Финник ужаснется, проклянет ее и исчезнет, чтобы никогда не вернуться. Но нет. Для ее мучителей это было бы слишком милосердно. – Я даже тебя обнять не могу, – пожимает плечами Одейр, бросив всякие попытки скрывать собственное счастье, – хотя, на мой взгляд, ты в этом сейчас нуждаешься куда больше. Китнисс проводит ладонью по лицу, переводя дух и пряча гримасу боли. Как он может так говорить? Как он может быть так жесток, швыряя ей в лицо правду, в которой она не нуждается? – Не надо, – просит она, но Финник только улыбается. – Я никогда не увижу свою семью, Китнисс, как ты мне только что любезно напомнила, – тихо говорит он, спокойный и сильный даже после смерти, – но я давно хотел сказать тебе… Спасибо. Спасибо за то, что она у меня была. Она порывается что-то сказать – он вскидывает ладонь, останавливая еще не произнесенные слова. – Ты просила за Энни и других победителей, ты одолжила ей платье, ты танцевала на нашей свадьбе, состоявшейся благодаря тебе, – его глаза блестят, и сердце Китнисс рвется на части. – Ты вела нас, вдохновляла нас, горела для нас. Ты, Китнисс, ты подарила моему ребенку возможность никогда не оказаться на Арене. – Я отняла у него отца! – Нет. Для всех ты сделала меня героем, который пошел против целого мира, полного крови и лжи, и пал в борьбе за будущее, – он улыбается сквозь непролитые слезы и жалеет о невозможности поделиться благодарностью и нежностью. – Ты сделала меня тем, кем мой сын вправе гордиться. Китнисс поднимает на него заплаканные глаза и кладет руки поверх его сцепленных пальцев, неспособная коснуться их. – Ты слишком милостив ко мне. – Вовсе нет. Я всего лишь говорю правду. – Я могла бы простоять на коленях перед тобой целую вечность, – словно не слыша его, горячо шепчет она, – но этого все равно было бы недостаточно. Я разрушила столько жизней… я была бы рада поменяться с тобой местами. Финник устало вздыхает, глядя на то, как солнечный свет играет в ее волосах и как она сторонится его. – Китнисс, послушай меня, – шепчет он, и тон его почти отеческий. – Прекрати это. Я понимаю, тебе больно и горько, ты веришь, что все беды в мире происходят по твоей вине и ничего уже не изменится. Но ты не хуже меня знаешь, что есть люди, которым ты все еще нужна… всегда будешь нужна. Китнисс всхлипывает и бросает взгляд исподлобья в его сторону. – Ты сам видел, во что его превратила любовь ко мне. Одейр расплывается в довольной улыбке, понимая, что она, не желая того, упомянула о единственном, что держит ее в этой реальности. Рассыпаться на осколки всегда легко… но всем нужен якорь, который удержит от этого. – Я не только о Пите говорил. – Да? Все говорят только о нем, – криво ухмыляется Китнисс, нервно сжимая пальцы так, будто хочет их сломать. – О том, что я сделала с ним. Никто не спрашивает о том, что он со мной сделал. Никто не хочет знать, что чувствую я. Солнце скрывается за тучей, и серая густая тень касается ее лица, сейчас подобного трагической маске. – Знаешь, Финник, – вдруг говорит она чужим голосом, глубоким и ровным, совсем не похожим на тот хриплый и срывающийся, что звучал из ее уст буквально минуту назад. – У меня был целый мир. Мир, в котором я выиграла Семьдесят Четвертые Игры, жила себе преспокойно в Деревне Победителей… У меня была настоящая семья, Прим и папа были живы… А мне было плохо там. Все было неправильно. Потому что в том мире я убила Пита, и кровь его до сих пор на моих руках. Китнисс смотрит на свои ладони, и взгляд ее полон неверия и ужаса: по пальцам струится что-то алое и теплое, капая на колени. Она чувствует, как дрожат губы, как рыдания подступают к горлу. Но сейчас не время, и она тратит почти все силы на то, чтобы их подавить. Китнисс зажмуривается на мгновение – и наваждение пропадает. – Финник, – жалобно зовет она друга, встречающего ее слова мальчишеской ухмылкой. – Что он сделал со мной? Он смеется, поднимаясь на ноги. – Ты и сама знаешь, не правда ли? Китнисс остается сидеть на полу, даже не меняя позы. Она поднимает голову, чтобы посмотреть на него, и бурчит недовольно, отвлекая Одейра от щекотливой темы: – Какого черта вы тогда делаете здесь, если даже отвечать не хотите? Вынимать из себя душу я и сама прекрасно могу. – Ну, это я уже понял, – весело парирует тот, чуть наклонившись к ней. – Тогда зачем? – спрашивает она уже серьезно, с мольбой и мукой глядя в его лицо. – Зачем вы приходите ко мне? Финник наклоняется ближе. Ладонь его замирает в сантиметре от ее щеки. – Мы нужны тебе. Кого-то из нас ты видишь и слышишь, кого-то нет. Кто-то может тебя коснуться, кому-то это не дано, – его голос тих и печален. – Знаешь, почему все так? Мы – это ты. Подумай об этом. Финник отстраняется, и Китнисс закрывает глаза, чтобы не видеть, как он исчезает. *** Он больше не может на это смотреть. Хеймитч стоит в дверном проеме, опираясь плечом о косяк, и смотрит на сумасшедшую Эвердин, его маленькую сломленную охотницу, что глядит сейчас в никуда и разговаривает с кем-то, кого в комнате нет. Морфлинг открывает двери и живым, и мертвым, но, если бы Китнисс принимала таблетки, он бы обязательно это заметил. Он бы ни за что не проглядел точку невозврата, за которой начинается полное разрушение личности. Он бы никогда не бросил ее в одну в такой момент. Он бы не допустил… Но правда в том, что он уже допустил. Уже бросил. – Финник, – ее срывающийся голос эхом отдается в самых дальних уголках его сердца, и старый ментор крепче стискивает прохладный металл фляжки в кармане, чтобы иметь возможность держаться хотя бы за это, – что он сделал со мной? Хеймитч вспоминает Одейра – такого разного, что нельзя не удивиться числу масок, которые он носил. Финник бывал и сердцеедом, и интриганом, и соблазнителем – неважно, кого предстояло покорить, он делал это блестяще. Он мог быть тихим, рассудительным, потерянным, нервным, любящим, храбрым и хладнокровным. Хеймитч не тешит себя иллюзиями на счет того, что знал Одейра, но в одном он уверен точно: этот парень из морского дистрикта встретил смерть без страха и сожаления – слишком уж часто старая ведьма с косой дышала ему в лицо. Китнисс неспроста говорит с ним сейчас. Все ее сны, все ее призраки что-то несут в себе, и Хеймитч с радостью отдал бы правую руку за то, чтобы понять хоть один из них. Он смотрит на нее, плачущую и уставшую от всего на свете, и видит в ней протест. Она сама – протест. Она отвергает что-то внутри себя и целый мир снаружи… и как бы он хотел знать, можно ли ей помочь. Но Хеймитч знает другое: единственный человек на планете, способный вернуть Китнисс к жизни, сейчас больше всего хочет эту самую жизнь у нее отнять. – Птичка, – зовет он, едва заметив, что она умолкла и открыла глаза, – привет еще раз. Как ты? Она бурчит что-то невразумительно и раздраженно передергивает плечами. – Я тоже рад тебя видеть, – ухмыляется Хеймитч, следуя законам жанра, и неуклюже падает на диван. – Что-то с каждым днем ты все неприветливее. – А сам-то? Бог гостеприимства, да? – язвительно интересуется Китнисс, опустив голову и сосредоточенно разглядывая собственные колени. – Только если меня не обливать ледяной водой. Боюсь, ты никогда не удостоишься чести лицезреть меня как гостеприимного хозяина. Она насмешливо фыркает, все еще глядя куда-то в сторону. – Не то, чтобы мне хотелось. – Тебе, солнышко, судя по всему, даже купаться не хочется, – глумливо хмыкает старый ментор, с преувеличенной наглостью подмигивая бывшей подопечной. – Странно, что еще мхом не обросла… или обросла, а я просто под тряпками не вижу, а? Китнисс краснеет от гнева, и взглядом ее, наверное, можно прожечь сталь или расплавить свинец, но Хеймитч только растягивает губы в снисходительной улыбке и складывает руки на груди, всем своим видом показывая: столь смехотворной бравадой его не пронять. – Заткнись! – Ух, какие мы злые! Что, правда глаза колет? Она еще пуще заливается краской – Хеймитч такого цвета кожи еще не видел, хоть даже вареных в кипятке людей наблюдать и приходилось, – и вскакивает на ноги, нависая над ним встрепанным вороненком. – Я сказала тебе прекратить нести чушь, гнусный престарелый алкаш! Он искренне смеется – кажется, Китнисс и не замечает, что относительно твердо стоит на ногах и даже выказывает какие-то яркие эмоции, – щелкает ее по кончику носа, приводя в еще большее бешенство. – Птичка, ты вгоняешь в меня в краску таким количеством комплиментов! Даже не знаю, как тебя и благодарить тебя за все, что делаешь для... Хеймитч замолкает посреди фразы: в глазах Китнисс что-то гаснет, и она валится мешком на него, обессилевшая и осунувшаяся, разрушившая крохотные подвижки и усилия ментора по приведению ее в чувство. – Птичка? – обеспокоенно зовет он, усаживая бывшую охотницу рядом и укладывая ее голову на свое плечо. – Что-то не так? Что опять не так? Она отчаянно трясет головой, хватая ртом воздух, будто ей пережали горло. Руки ее свело судорогой, и теперь они как никогда похожи на птичьи лапки – худенькие и хрупкие, с выступающими суставами и длинными обломанными ногтями. Хеймитч изо всех сил пытается не поддаваться ужасу и панике, дышащим ему в затылок. – Китнисс, – шепчет, неумело растирая ее ладони, – птичка, говори со мной… Ты точно не хочешь ничего мне рассказать? Она издает гортанный смешок и смотрит на него, как на идиота. Хеймитч, собственно, с ней согласен. – Ладно, прости старого дурня… просто говори. Что угодно говори, а? Китнисс собирает остатки сил, чтобы справиться с приступом, до этого незнакомым, хотя не уверена до конца, что не хочет провалиться в пустоту. Она знает, что увидит отца, как только откроет глаза после этого, что окажется в атмосфере тепла и заботы и сможет поцеловать сестренку в пахнущую солнцем макушку. Она знает, что тоскует по этим ощущениям и сгорает от жестокого желания выяснить, кем же ее видит дистрикт по ту сторону сна. Но Хеймитч так старается быть заботливым и язвительным одновременно… Он так хочет помочь, что делает только хуже. Ей жаль его. Она хочет выкарабкаться только для того, чтобы подбодрить старика-ментора. Китнисс понятны его мотивы и поступки, пусть она и не собирается их принимать. У нее никогда не выходило справляться с собой. … Она вдруг закрывает глаза, погружаясь в теплые объятия Пита, чувствуя его широкие ладони на животе. Горячее дыхание едва касается ее макушки… затем виска… уха… – Моя милая Сойка, – шепчет он, прижимая ее к себе так, как никогда до этого не осмеливался, – скажи мне кое-что, будь добра. У нее перехватывает дыхание от противоречивых ощущений, причудливого сплава ужаса и блаженства. Она перехватывает его руки, цепляется за него, откидывает голову на плечо, доверчиво подставляя шею капитолийскому переродку. – Что сказать? Горячая ладонь на миг стискивает ее горло, но ее место тут же занимают губы. Китнисс распахивает глаза, шокированная, и замирает, выгнувшись в его руках в попытке то ли отстраниться, то ли прижаться ближе. – Скажи, моя охрипшая птичка, – язвительно интересуется переродок голосом ее Пита, и слова его вибрацией отдаются где-то под кожей, – как же так вышло, что ты до сих пор жива? А в следующую секунду он в самом буквальном из возможных смыслов сжимает ее сердце в кулаке … Хеймитч едва не теряет сознание от страха, когда она закатывает глаза и застывает, изогнувшись так, будто решила вывернуть себе все суставы разом. На несколько бесконечных мгновений он выпадает из реальности вслед за несчастной девчонкой-охотницей, может быть, окончательно потерявшей дорогу назад. А ведь он только-только начал думать, что все налаживается. Он бьет ее по щекам, но толку от этого чуть: голова Китнисс болтается из стороны в сторону, будто вместо шеи у нее теперь тонкая нить. Он бежит в кухню, снося на своем пути все, что только можно, наливает стакан воды, но по дороге в гостиную неизвестно каким образом впечатывает его в стену. Чертыхаясь и стряхивая с ладоней окровавленные осколки, Хеймитч возвращается, набирает холодную воду в пластиковый мерный кувшин и бежит в гостиную. Его руки трясутся, будто после хорошей попойки, когда он выплескивает воду прямо ей в лицо. Ничего не происходит. Хеймитч падает на колени рядом с той, которую давно уже может считать названой дочерью, встряхивает ее что есть мочи, умоляет очнуться. Растерянный и испуганный, он даже не вспоминает о том, что можно позвонить Аврелию, Эффи, Сэй, Эль, в конце концов… да кому угодно. Все его навыки выживания оказались либо не нужны, либо начисто выветрились из мыслей. Хеймитч прислоняется лбом к ее коленям и бормочет что-то невнятное, молясь не то богам, не то черту, надеясь, что произойдет чудо, и Кит очнется. Старый ментор враз превращается в беспомощного ребенка. Время густеет и останавливается в непривычно светлой комнате, и Эбернети чудится, что кто-то ходит, говорит, переставляет посуду в кухне; ему кажется, что звонит телефон… телефон… Хеймитч вскидывает голову. Телефон и вправду звонит. Он бросается к трубке, не вставая с колен, хватается за нее, как утопающий за соломинку, и недоумевает, почему ничего не слышно. Только потом до него доходит, что к уху он трубку так и не приложил. – … я так рада, дорогая, что ты наконец-то сняла трубку, – щебечет Бряк на другом конце провода. – Я, стыдно признаться, решила было, что ты решила взять пример со своего… кхм… ментора. – Женщина! – ликующе вопит Хеймитч и тут же неожиданно для себя разражается истерическим хохотом. – Ты в кои веки вовремя! Твои розовые мозги внезапно включились? – Эбернети? – осторожно интересуется Эффи. – Ты у Китнисс? Я не смогла тебе дозвониться и… – Заткнись и слушай! – ревет в трубку Эбернети, то и дело бросая взгляды на неподвижную Китнисс, сломанной куклой лежащую на диване. – Тут Сойка… это… глаза закатила и не хочет приходить в себя!.. А вдруг она умрет? Я уже и водой, и по щекам… а она никак! Вдруг умрет? – Тихо! – решительно приказывает капитолийка, вмиг обрывая сбивчивые разъяснения. – Что ты тут устроил? Поищи в аптечке… как же это… нашатырный спирт. Попробуй вспомни, как называются эти ваши допотопные медикаменты, – ворчит, скрывая волнение. – И врача вызывай! Довели девочку… Тоже мне ментор! Самому не стыдно? Хеймитч что-то виновато мычит в трубку, судорожно раздумывая, где Эль хранила аптечку. – Да, да, я поняла. Это ведь я у нас молодец! – вновь переходит на щебет Эффи. – Позвони мне, когда она очнется. Он судорожно кивает, забыв, что она не может это увидеть. – Ты что, все еще здесь? Я что сказала делать, Эбернети?! Эффи кладет трубку, но слова ее остаются с Хеймитчем, зудя под кожей, подгоняя и вынуждая действовать, позабыв волнение. – Где они могут быть, эти чертовы лекарства? – спрашивает он сам себя, поднимаясь на ноги. – Куда они их складывали? Пытаясь додуматься до того, чего не знает, Хеймитч вдруг вспоминает один из зимних дней – тот самый, когда ранили Хоторна. Эль и Прим тогда быстро очистили кухонный стол и приступили к оказанию первой помощи. – Кухня! – восклицает он, победно вскинув кулак, и с неожиданной прытью бросается прочь из гостиной. *** Китнисс выныривает из оцепенения, хватая ртом воздух и испуганно озираясь. Руки и ноги все еще почти не повинуются ей, но она упорно пытается пошевелить хотя бы пальцем. Усталость лежит на ее груди грудой кирпичей, мешая даже голову приподнять, но пугает Китнисс совсем другое – ощущения, испытанные во время беспамятства. Прикосновение губ переродка клеймом жжет шею, и она чувствует себя преданной, разрушенной, опустошенной. Не в последнюю очередь потому, что сама подавалась навстречу смелым касаниям и отвечала ему, даже когда поняла, кто стоит за ее спиной. Кто, кроме нее, может быть в этом виноват? Она лежит, глядя в потолок, и ждет, когда чувствительность в руках и ногах вновь появится. Хеймитч, судя по звукам, громит кухню, что-то бормоча себе под нос, но Китнисс не спешит оповещать его о том, что пришла в себя. Она удивлена и озадачена: впервые за долгое время после потери сознания Прим и отец не пришли к ней в восхитительном сне – ином мире. «Мы – это ты, – ей слышится голос Финника в пустой комнате, гулко отдающийся от стен. – Подумай об этом». Она старается, действительно старается понять, но мысли расползаются на отдельные нити и тают в смятении и усталости. Люди, которых она любила, люди, которые давно мертвы… они ведь не могут приходить просто так. Даже у наказания должна быть причина, а ее наказание является одновременно и самым дорогим подарком, что ей может подарить собственное больное воображение. Китнисс прекрасно осознает всю глубину своей вины и легкость расплаты. Но вот это – ощущение сердца, останавливающегося в стальной хватке, – было действительно ужасно. Китнисс прижимает к груди ладонь, с облегчением и радостью чувствуя тяжелые мерные толчки. Жива. Почудилось. Но ей все еще грустно оттого, что ни папу, ни Прим она так и не увидела. Она убеждает себя: не все еще потеряно, это будет длиться до тех пор, пока жива необходимость в подобных видениях. «Всегда?» – насмешливо интересуется голос Пита, звучащий только в ее голове. Китнисс слабо улыбается потолку, на котором нет ни единой трещинки. – Мы? – шепчет она, не понимая смысла собственных слов. – Всегда. Хеймитч вваливается в гостиную, ударившись плечом о косяк, крепко сжимая в кулаке какой-то закупоренный фиал. Китнисс тихо фыркает, глядя на его перекошенное от испуга и беспокойства лицо. – Ты чего это? – прочистив горло, интересуется она. Флакон выпадает из его рук и разбивается об пол, тут же заполняя комнату тяжелым тошнотворным запахом нашатырного спирта. Китнисс морщится: этот ужасный аромат словно стучит ей в затылок с обратной стороны черепа. – А это еще за… – Да ты, видать, совсем с катушек слетела, Эвердин! – орет Хеймитч, размахивая руками. – Я тебе что, кукла, мальчик на побегушках, чтобы вокруг тебя плясать?! Что ты тут устроила, припадочная, а? Что с тобой было делать? Склеила бы ласты, как бы я потом людям в глаза смотрел? Китнисс ошарашенно смотрит на него, одновременно пытаясь придать себе сидячее положение. Руки скользят по пледу, которым накрыт диван. – Я минуты на две от силы отключилась, – медленно проговаривает она. – Ну да, конечно, а у нас часы по-разному идут! Для меня минут тридцать точно прошло! – он разъярен и взволнован, быстрым шагом пересекает комнату, замахивается на нее кулаком… и бессильно опускает плечи. – Ты что же это, Сойка, хочешь в мое маленькое личное кладбище еще и себя записать? А мое мнение насчет этого тебя, как обычно, не интересует? Голос старого ментора звучит глухо и горько, и Китнисс как никогда хочется, чтобы земля вдруг разверзлась и поглотила ее. Кажется, никогда ей еще не было настолько стыдно. – Хеймитч, я… – О, даже не начинай, птичка! – он разочарованно отмахивается. – Даже не старайся. Она смотрит в спину уходящему Хеймитчу и чувствует, как ее щеки пылают от стыда. – Я отказываюсь участвовать в этом дурдоме! – кричит он в коридоре. – Все, Сэй! Теперь ваша очередь тащить ее за волосы из болота. А я устал! Оставьте меня в покое! Он уходит, оглушительно хлопнув дверью, и Китнисс вжимается в угол дивана, жалея себя и его, понимая и не желая помогать. Она ведь никого не просила заботиться о ней. Не просила и не собирается этого делать. Сальная Сэй бесшумно входит в гостиную, незаметно поправляя покосившую салфетку на журнальном столике. Она намеренно не обращает внимания на разбившийся фиал с нашатырным спиртом, глядя только на Китнисс, и присаживается на край дивана, робко коснувшись смуглой натруженной рукой ее плеча. – Что случилось, Китнисс? – тихо спрашивает женщина, заглянув в глаза измученной девушки, по которой и не скажешь, что когда-то она смогла пережить столько ужасных событий. – Почему Хеймитч так зол? Китнисс, моргнув, встречает ее взгляд и подрагивающей ладонью стирает первую слезинку, покатившуюся по щеке. – Это я… все я. Сэй порывисто прижимает ее к себе, и Китнисс не сопротивляется. Она кладет голову на плечо женщины и не сдерживает больше слез. Сэй стара, как сама земля, и молода, словно трава по весне, она понимает все без слов, ласково поглаживая по вздрагивающей спине, невесомо целуя в макушку… От этого Китнисс плачет еще горше: Сэй ведет себя как мать, которой ей так не хватало. Как мать, которой у нее не было. – Я не знаю, что делать дальше, – смущенно признается она, шмыгая носом. – Мне больше не за что держаться. – Ну что ты, девочка, что ты… – мягко и чуть рассеянно отвечает Сальная Сэй, укачивая ее в своих объятиях, позволяя ей выплакаться. От этой доброй женщины пахнет тушеным мясом и почему-то яблоком, черные с проседью волосы ее, как обычно, наскоро убраны в пучок и заколоты чем придется – на этот раз это черенок от ложки или вилки. Смуглые руки Сэй с широкими мозолистыми ладонями испещрены выступившими венами, ожогами и тонкими шрамами, но они теплы и способны выполнять любую работу, и это главное. Китнисс трется кончиком носа о плечо Сэй, обтянутое тканью поношенного платья, от которого исходит едва уловимый запах дегтярного мыла и все того же тушеного мяса – так, наверное, и должен пахнуть дом. – Слушай, Китнисс, – тихо говорит Сальная Сэй, когда всхлипы той утихают, – давай так: мы поедим с тобой немного… честное слово, немного!.. а потом я наберу тебе ванну. Ты отдохнешь, расслабишься, поспишь… Хорошо? Китнисс вскидывает голову, вмиг ощетинившись. Мокрые ресницы, мокрые щеки, а она уже будто стерла из памяти краткий миг слабости и готова вновь посылать всех к чертям. Сэй невольно восхищается скоростью реакции и умением выстраивать вокруг себя несокрушимые стены отчужденности, но жалость к этой потерянной девочке, вдруг ставшей дочерью для всех жителей Двенадцатого дистрикта, никуда не уходит. И, может быть, никогда не уйдет. – Ты что же хочешь сказать… – угрожающе начинает Китнисс, но женщина тут же поднимает ладони вверх, словно сдаваясь или показывая невинность намерений. – Нет, нет, что ты! Я подумала, тебе не повредит хотя бы миска рагу… или хотя бы булочка… Китнисс замирает на мгновение, но затем лицо ее светлеет. – А знаешь, Сэй… пожалуй, ты права, – она решительно кивает и спускает ноги с дивана. – Поможешь дойти до кухни? Сальная Сэй протягивает ей ладонь и широко улыбается в ответ.