***
На следующий день Эллингтон, как и обещал, снова объявился. Точнее сказать, Джастин проснулся утром от пинков. Боль пришлась по расслабленному после сна телу, как молот по раскалённому железу, заставив его изогнуться под этими ударами, словно мягкое железо, принявшее ту форму, которую ему диктовали удары молота. Джастину даже показалось, что из глаз действительно посыпались искры, но удостовериться в этом ему не дали. Всё тот же сержант-моряк, с уродскими пятнами на лице, бесцеремонно вздёрнул его на ноги и повёл впереди себя к штабу. Сломанные пальцы на правой руке протяжно заныли, и Джастин подавил болезненный стон. Его вывели за ограждение сектора. Лысый детина остановился у главных ворот и показал пропуск солдату: небольшой кусок бумаги, заверенный подписью и печатью Эллингтона. Как понял Джастин, этот документ позволял входить и покидать территорию лагеря. Оказавшись по ту сторону забора, он сразу же принялся разглядывать мощёный двор. Калверли насчитал двенадцать пеших солдат, прохлаждающихся по периметру, и четверых видимых караульных. Двое на восточной вышке и двое на западной, с той стороны, где начиналась лесополоса, переходящая в сотни акров дикой земли, тянущихся через горы и холмы на юго-запад к Вирджинии, — туда лежала его дорога. Джастин на мгновение замешкался, вдруг осознав, что эти леса наверняка кишат янки и, возможно, самым сложным его заданием будет не просто сбежать из лагеря, а дойти до железной дороги. Вероятно, вторая задача окажется просто непосильной, но отказываться от задуманного Джастин не желал, как и думать, что его ждёт в незнакомых лесах среди врагов, — тоже не хотел. Слишком много задач, слишком мало времени и так много препятствий на пути. В голове всплыло воспоминание о Нормане, который так и не сумел пробраться через местные леса и попался. Внешний двор был не столь большим, как могло показаться сначала, однако, чтобы тщательно осмотреть все полуразрушенные, источенные дождями арки и узкие каменные сооружения, некогда служившие своим хозяевам мостами между двумя крыльями старого замка, могло потребоваться гораздо больше времени. С северной части осыпались балконы, когда-то служившие верандами третьего и четвёртого этажей, завалив своими обломками фасад. На их месте сейчас, подобно чёрным, беззубым ртам, зияли заваленные камнями комнаты. Большая цилиндрическая башня в западном крыле замка с навесными бойницами на парапете, увенчанная вычурной крышей с множеством маленьких шпилей, служила, скорее всего, смотровой вышкой, что решительным образом затрудняло побег через лес с запада, однако другого пути не было. Видимо, жилой частью замка считалось только южное крыло и часть западного — всё остальное оставалось в аварийном состоянии, и янки в те части не совались. — Иди, чего встал! — в спину больно ударили дулом винтовки, и Джастин, очнувшись, понял, что стоит на одном месте, впиваясь взглядом в далёкие овраги, поросшие соснами холмы, долины и горы, покрытые деревьями, переходящие в луга и перелески. Он до одури нервничал и стремился просчитать в уме все возможные варианты побега, но пока не удавалось собрать мысли воедино. Он всегда блистал в самых накалённых сражениях, опираясь только на чистые эмоции и импульсы, посылаемые в кровь алкоголем, но, находясь здесь и сейчас, превозмогая тупую боль в голове и идущую с ней в унисон резь в нижней части тела, Джастин был совершенно растерян и обессилен. Мысли, словно пауки, разбегались, перебирая многочисленными лапками и прячась в самых тёмных щелях его сознания. Джастин позавидовал им: если бы он мог так же быстро бегать, как и они, и прятаться в недосягаемом месте… Подальше от Эллингтона. Длинные нескончаемые коридоры полуразрушенной крепости выглядели почти обжитыми: янки постарались привести неотёсанные грубые камни в надлежащий штабу вид. Ремонтные работы ещё велись на двух первых этажах, но Джастин этого не видел, а только слышал громкие удары молота по камню. Его повели дальше, звуки стихли, и ему вдруг стало не по себе. Наконец, он очутился перед знакомой дубовой дверью, один вид которой вызвал всплеск дурноты, однако желудок милостиво пустовал, и Джастин даже успел этому порадоваться, иначе его бы обязательно вывернуло. Джастина впихнули в комнату, а сержант удалился так быстро и бесшумно, что это казалось почти неправдоподобным, учитывая его внешнюю неповоротливость и размеры. Калверли нервно оглядел уже знакомые апартаменты. Всё было на месте, кроме проклятого ковра, вместо которого теперь красовался простой деревянный пол, и, разумеется, не было человека, по чьей вине Джастин тут оказался. Это немного выбило из колеи, ведь чего-чего, а этого он явно не ожидал. Эллингтон что, решил поиграть с ним? В камине тлели угольки: капитан разводил огонь на ночь. Джастина это позабавило, ведь он было подумал, что Эллингтон хладнокровная рептилия. Джастин решил не терять драгоценное время зря: неуверенным шагом приблизился к рабочему столу, заваленному множеством бумаг и документов — бесценная информация, которую ему необходимо получить, перед тем как бежать отсюда. Руки тряслись, словно его бил озноб, однако в комнате было тепло, даже душно, — а может, это ему так казалось? Почему-то дотронуться до простого листка бумаги, лежащего ближе всего к нему, оказалось почти непосильной задачей. Будто тянешь заледеневшие конечности к огню, зная, что вот-вот они оттают и тебе полегчает, но при этом всё время хочешь их отдёрнуть, ведь в замёрзших суставах поселилась докучливая боль, мешающая управлять ими в полной мере. И Джастин действительно не чувствовал своих пальцев: суставы стали каменными и отказывались подчиняться. — Я бы на твоём месте не трогал это, — послышался ненавистный голос за спиной. Джастин обомлел, силы резко оставили его, и он облокотился на стол, чтобы сохранить равновесие. Эллингтон спокойно прошёл мимо невольника к бару и неопределённо провёл рукой вдоль стекла, за которым стояли напитки. Джастину стало дурно: эти руки гладили тонкое стекло без грубости и жестокости. Кончики пальцев, казалось, ласково скользили по абсолютно гладкой поверхности, словно в слепом поиске, ведь Эллингтон даже не смотрел в сторону бара. Его взгляд был полностью спокойным, и он был устремлён на Джастина. — Может, выпьешь чего-нибудь? — этот вопрос был задан тоном старого приятеля, с которым всегда можно перекинуться рюмкой-другой, находясь под его крышей как в собственном доме — безопасном и родном. Джастин сконфужено отошёл от стола и, низко опустив голову, буркнул вежливый отказ; он просто не решался сказать даже злого слова, зная, что может последовать за этим, и всеми оставшимися силами старался отдалить неминуемую участь, не понимая, что за игру ведёт его оппонент. Эллингтон остался невозмутим. Лёгким движением он повернул маленький ключик в замке и открыл бар. Через минуту Джастин понял, что капитан протягивает ему наполненный бокал, суженный кверху. — Надеюсь, ты пьёшь коньяк? — осведомился тот, когда узник взял хрустальный шар. Джастин вцепился в бокал обеими руками, стараясь не тревожить сломанные пальцы и пытаясь унять паршивую дрожь в теле, изнемогая от жажды и желания снова ощутить горечь во рту, сделать обжигающий глоток и отдаться теплу, которое несёт в себе расплавленная медь на дне. Сколько он уже не прикладывался к бутылке? Две страшных недели неволи? — Иногда, — с трудом выдавил младший офицер. Эллингтон улыбнулся, немного наклонив голову вбок, как довольный проделанной работой кот, играющий с испуганной до смерти птицей. Финал известен обоим. Бесполезная игра, жестокие правила, ведь у птицы переломаны крылья, а у кота всё так же заточены когти и остры зубы. И вот, он снова обнажил их в оскале. — Просто попробуй. Это намного лучше вашего виски. Думаю, ты оценишь. — Там яд? — поняв, что с языка сорвался ненужный вопрос, Джастин резко замолчал, прикусив сухую губу, но было уже поздно. Выпить захотелось ещё больше, а сосуд опасно заскрипел под онемевшими жёсткими пальцами, непроизвольно сдавившими тонкий хрусталь. Эллингтон издал раздражённый смешок, и Джастин уже было подумал, что его участь решена, но тот вдруг выхватил бокал из рук остолбеневшего парня. — С чего бы мне портить бутылку дорогого французского коньяка ради одного несчастного мальчишки? Я могу отнять твою жизнь более лёгким, но не менее приятным способом. В страхе даже шевельнуться, Джастин внимательно смотрел ему в лицо, с изумлением понимая, что не видит там злости — только уже хорошо знакомый зелёный огонь похоти и вожделения, отчего захотелось сейчас же перегрызть себе вены или размозжить голову о каменные стены. Не отводя пристального взгляда, Эллингтон притронулся губами к стеклу и показательно медленно сделал два маленьких глотка. Джастин наблюдал, как дёргается в такт глоткам адамово яблоко, и не сразу понял, что неотрывно смотрит на капитана, перемещая блуждающий взор с шеи к ключице, выступающей из-под полурасстёгнутой хлопковой рубашки, медленно и боязливо, словно по льду, скользя вниз к сильным рукам, непринуждённо поглаживающим края бокала. Торжествующее озорство в зелёных сузившихся глазах беспокоило и настораживало, и Джастин осёкся, невольно отступил, потупив взгляд. Эллингтон позволял ему изучать себя, спокойно потягивая коньяк, но стоило Джастину прервать своё занятие, как тот снова протянул бокал. — Пей. Или я должен тебя уговаривать? — в голосе послышались стальные ноты. Его терпению приходил конец, и Калверли, понимая, чем ему это грозит, быстро глотнул оставшийся коньяк. — Ты пьёшь как свинья. Это же благородный напиток! — Эллингтон неодобрительно покачал головой, и Джастин вдруг неожиданно ясно увидел, что его волосы словно золото блестят под косыми лучами утреннего солнца, проникающего через окно над столом. Слишком живой цвет для этого человека. Он не должен быть настолько ярким, не может светиться, ведь он чёрен, как зимняя ночь, как смола и дёготь, как уголь и чернила. Он не может быть живым. Джастин резко отвернулся и почувствовал волну недомогания. Он не пил много дней, а организм, измученный голодовкой и жаждой, слишком сильно воспринял быстродействующий дурман. Джастину показалось, что его сознание медленно погружается в тёмную пустоту, а глаза наполняются песком, высыхают и режут, и тем не менее он не мог оторваться от лица капитана, снова и снова поднимая глаза и опять опуская их в пол. Эллингтон хмурился и обеспокоено смотрел на него, и Джастину казалось, что кожа стала невероятно хрупкой — фарфоровой, не родной. Если тот сейчас подойдёт и дотронется, то тогда Джастин развалится на куски, пропитанные болью и страхом, и уже ничто не склеит его обратно в целостное существо. — Почему ты спал не в бараке? — деловито осведомился Эллингтон. — Что? В каком бараке? — Джастин почувствовал себя полным идиотом, услышав, как тупо прозвучал его вопрос. — Вчера я распорядился освободить тебе место в первом бараке, чтобы ты не валялся в грязи, как червь. От тебя и без того несёт, как из выгребной ямы. Ты же не хочешь меня разочаровывать, Джастин? — с гадкой улыбкой спросил Эллингтон. — Ты ведь послушный мальчик, да? Джастин вспомнил человека, которого минувшим днём двое солдат скинули в канал. Ему померещилось, что на его кожу упало несколько крупных капель расплавленного свинца, пройдя внутрь тела, застыв в венах и перекрыв дорогу крови, поступающей к сердцу; орган болезненно сжался и пропустил несколько ударов. «Он просто болен. Право же, душевнобольной… Он не в себе. Этот человек меня так просто не отпустит. Играй, играй, Джей… Подыгрывай ему. Не поддавайся страху и отчаянью. Не сдавайся». — Так, Джастин? — стальным тоном переспросил Эллингтон. — Да, — оцепенев, прошептал Джастин. Трепещущий, тревожный взгляд выдал его целиком и полностью. Он не смел перечить, больше нет. Слишком чётко всплывали в голове образы вчерашней расправы, слишком живо тело откликалось на мысль о неизбежном насилии: боль становилась ещё ощутимее, будто наточенный клинок проворачивали в его мускулах, взрыхляли кожу, словно почву, вытаскивали вены, как эти глубокие корни — руки, резали его и кромсали. Вчерашнее развлечение северянина превратилось для Джастина в навязчивый кошмар, но единственное, что оставалось, — это сносить презрительные речи с покорностью раба, пресмыкающейся твари, с полным забвением любого человеческого достоинства. — Ну, давай же! Чего ты ждешь? — Джастин смутно понимал, что это его голос сотрясал воздух, но остановиться не мог. — Сделай это наконец и дай мне уйти, — он раскинул руки в стороны, дразня и призывая, страшась этого до потери пульса, но испытывая ещё большее волнение с тягостным ожиданием неизбежного. Лицо Эллингтона не изменилось, только, возможно, утратило все свои краски, которые играли минуту назад, причудливыми бликами освещая бледную кожу. — Как хорошо, что ты такой покладистый, — с неподдельным удовольствием наблюдая, как в потемневшей комнате ещё больше выделилась серость впалых щёк пленника, синева набрякших синяков под его мерцающими глазами, сказал тот. — Давно бы так, не пришлось бы мараться об тебя, глупый щенок. Я ведь предлагал тебе выбор, почему ты отказался от него? — Я не продаю своих братьев и свою родину, — Джастин резко выпрямился, словно его позвоночник натянули, как струну, но в голосе не было дрожи, когда он добавил: — Я не продаюсь. — Купить можно всё, только нужно знать цену. Будь умницей и не заставляй меня переплачивать: уж поверь, я знаю, чего ты стоишь, но никогда не заплачу больше того, что ты заслуживаешь. Наскучишь — убью медленно и мучительно; сделаешь всё, что я тебе скажу, — умрёшь быстро и относительно легко, — ядовитым тоном бросил Александр Эллингтон, снисходительно оскалившись. Джастину захотелось съездить по этой наглой холёной роже, выбить ряд крупных зубов и впихнуть их остатки тому в глотку, чтобы навсегда заткнулся и перестал плеваться своим ядом в окружающих. Это был змей, чьё отравленное дыхание рождало мрачные бури в душе лейтенанта, и он утопал в гуще этих свирепых глаз, узнав, что ад может быть так близко от человека. — Будь ты проклят. Я тебя ненавижу, — прозвучал голос Джастина — усталый, сухой и далёкий. — Разумеется, — мягко сказал Эллингтон и тут же отрывисто продолжил: — Теперь раздевайся. Джастин не пошевелился, только какая-то доля его сознания быстро и чётко дала импульс в тело, заставляя холодный пот выступить вдоль позвоночника. — Так быстро забыл главное правило? — Александр оставался спокойным, но потемневшее лицо выражало скрытую злость, готовую вырваться наружу. — Напомнить, может? — Не надо, — с неприязненным равнодушием сказал Джастин, не глядя на него. — Я всё сделаю. «Сам напросился… жалкий кретин». Как же он ненавидел подобную маску покорности, но, чтобы доиграть в эту игру, нужно быть готовым к усмирению своей пылкости и гордости, иначе Эллингтон воплотит свои угрозы в жизнь, и тогда ему конец. Капитану не обязательно видеть, что под наигранным лицом спряталась решимость и затаилась воинственность; следует забыть о страхе и морали, вложив в эту игру все силы, чтобы если и проиграть, то достойно. Только Джастин не намерен был проигрывать. Его бой только начинался, и он был готов к этому сражению. На нём были надеты те же штаны, что до этого, — его единственная вещь, поэтому тянуть время было нереально и Джастин, стараясь не поднимать голову, принялся за шнуровку — развязать их было крайне затруднительно, учитывая два сломанных пальца на правой руке. Как только штаны оказались на полу, он почувствовал, как улетучивается куда-то вся его уверенность в себе, но стойко встретил тяжёлый скользящий взгляд, быстро пробежавший по коже, остановившийся ниже светло-коричневых завитков на лобке. — Иди туда. Приведи себя в порядок, — с неуместной дозой будничной простоты и казённой вежливости сказал Эллингтон. — Даю тебе десять минут. Калверли и не заметил бы, что в комнате есть ещё одна дверь, кроме парадной, если бы тот не указал на неё. Отделанные деревом стены надёжно скрывали неприметную дверь из того же материала. Джастин почувствовал прилив сил и быстрым шагом скрылся за дверью, испытав облегчение, когда липкий взгляд оставил его в покое. Он оказался в уборной комнате, где стояла небольшая ванна, маленький туалетный столик, позолоченное трюмо с каменной отделкой, шкафчик и кувшин с чистой водой. Джастин уже забыл, когда в последний раз пил нормальную воду, поэтому, не задумываясь, схватил кувшин и припал губами к краям, расплескав в спешке. От прохладной жидкости голова закружилась, а желудок демонстративно заурчал, и только тогда он остановился и перевёл дыхание. Взгляд наткнулся на бритву, лежащую на столике, рядом с ней стояли две бутылочки продолговатой формы и одна совершенно плоская, по-видимому, с гелем, присыпкой и пудрой — полный комплект для бритья; там же было сложенное тканевое полотенце. Воды ещё оставалось предостаточно, и Джастин наконец понял её прямое назначение. Он в нерешительности приблизился к туалетному столику, где поблёскивало лезвие — обычная вещь, которая может стать опасным оружием, и сейчас, дрожащими пальцами нащупав холодный металл, Джастин был уверен, что сможет проверить это на практике. Именно сейчас он вдруг с ужасом понял, что никакой помощи ждать не придётся. Скорее всего, генерал просто зализывает раны после их проигрыша у холма Гвен, а так как Норман не добрался до штаба, значит, Ли просто не в курсе, что Джастин жив и находится в плену у недруга. Нет, теперь ему придётся рассчитывать только на себя и играть, играть, играть… Опасные игры, жестокие игры, но в них, как и везде, победителем остаётся один. Он мысленно представил себе карточный стол в баре «У Перси», где так любил играть в покер с друзьями по вечерам, тискать девок и распевать похабные песенки. Если вообразить, что всё это покер? Сейчас Эллингтон повысил ставку, а Джастин никогда не сможет уравнять её, но он знал, что нужно делать в таком случае. Блефовать, надурить противника обманной комбинацией, выбить из колеи, ошарашить, поразить и полностью уничтожить. Он никогда не скинет свои карты, не выйдет из игры добровольно. Теперь Джастин сделает как велел ему капитан и вернётся в комнату, где снова его тело растерзают на части, а душу порвут в клочья. Он устало посмотрел в зеркало и не узнал себя. В отражении на него смотрели неестественно большие, сырые каре-зелёные глаза, полные отчаянья и боли, готовой вылиться наружу горькими слезами, которые он судорожно в себе давил, загоняя обратно, взывая к остаткам своей раздавленной чести. Измождённый невольник в зеркале без интереса посмотрел на Джастина, а его бледное лицо в чёрной щетине могло принадлежать как двадцатилетнему, так и шестидесятилетнему человеку. Лицо было незнакомо — он знал его хуже, чем лица солдат; тусклые глаза, вовсе чужие, смотрели враждебно. Худощавые, дрожащие руки неуверенно дотронулись до слипшихся от грязи и пота отросших волос. Лицо осунулось и вытянулось, а страшная серая бледность придавала ему жалкий, больной вид, ещё сильнее очерчивая многочисленные безобразные ссадины и синяки на лице. Истерзанные припухшие губы, обычно тонкие и бесформенные, четко выделялись на общем сером фоне. Джастин мысленно сжался при виде такой картины и немедленно отвернулся, чтобы не видеть перед собой этого жалкого, слабого, безвольного раба. Он сжал лезвие и почувствовал холодный мазок острой кисти по ладони. Крови не было, но светло-розовый рубец быстро наливался изнутри, грозясь выплеснуть кровь наружу. Джастину оставалось принять решение, совершить поступок и нести за него ответственность — этого южане не любили. Негласный, но упорный девиз конфедератов — отбрехаться по возможности, любимый вид спорта — плавание по течению, вид искусства — распевание жалоб, работа — околачивание в салунах и кабаках. Но Джастин больше не мог позволить себе оставаться таким. «Сейчас всё иначе. Я это сделаю». Джастин вдохнул полную грудь воздуха, вскинул голову и принялся за работу. Стерев засохшую кровь и грязь с тела влажной губкой, взялся за лицо. Невероятных усилий стоило побриться трясущейся от напряжения левой рукой, но он справился и, присыпав пудрой щёки, растёр сверху гель с резким запахом лимона, после чего уселся на бортик ванной и принялся ждать, пока вязкая масса подсохнет и кожа в месте мелких порезов покроется коркой. Ему было плевать, сколько из отведённого времени ещё оставалось, он точно решил, что пока не приведёт себя в человеческий вид — не ступит и ногой в ту комнату. Раз ему предназначено встретить смерть лицом к лицу, так лучше сделать это как подобает дворянину, офицеру и джентльмену. Джастин с ненормально спокойным видом разглядывал свои пальцы. Сейчас он почти не верил, что это уродство принадлежит ему, аристократу, которому положено иметь ухоженные руки — визитную карточку любого состоятельного и уважающего себя человека. Однако его ногти — точнее, то жалкое подобие, которое от них осталось после изощренных махинаций Эллингтона, — вгоняло в ужас. Истерзанные огрызки отрастающих ногтевых пластин больше напоминали обугленные угольки, пальцы были скрючены и тонки, как лапы паука, а два поломанных — средний и безымянный — набрякли, суставы распухли. Кисти рук походили на сухую ветку, а под стёртую в кровь кожу, забились маленькие частички земли и пыли, вызывая непреодолимый зуд. — Твоё время вышло, — скомандовал Эллингтон офицерским рубленым рыком. — Выползай оттуда. — Пошёл к чёрту, мерзкая тварь, — беззвучно отозвался Джастин, потянувшись за полотенцем. Пришло время стирать бальзам с лица, или кожа пересушится. — Вижу, тебе нравится боль, Джастин? Иначе с чего бы ты опять испытывал моё терпение. Я и так слишком добр к тебе, ты это оценил? — осведомился мужчина по ту сторону двери, и слава богу, что Джастин не видел его лица, ведь в противном случае он бы непременно выронил полотенце из рук. «Тебе придётся меня за яйца вытаскивать отсюда, сволочь». Голос Эллингтона резал пылающим кинжалом, оставляя после себя раскалённые борозды, но и Джастин не намерен был так просто сдаваться, хотя горло предательски сдавило судорогой страха, и он просто потерял дар речи, услышав очередь настойчивых ударов, обрушившихся на дверь. Когда затрещали петли, лейтенант вскинулся и понял, что сделал себе только хуже, ведь Эллингтон был в отличном расположении духа ещё двадцать минут назад, и стоило ему выводить из себя этого бесноватого? Конечно, это всё не могло закончиться иначе, чем насилием палача над узником, но всё же разъярённый, дышавший огнём зверь не может заменить нечто похожее на человека. — Зараза! — Джастин схватил первое, что попалось под руку; это оказалось его единственное и самое надёжное оружие — бритва. Он поспешно зажал лезвие между указательным и средним пальцами левой руки, впечатал в ладонь, ощутив уже знакомое покалывание в месте, где оно соприкасалось с кожей, и застыл, размышляя, что дальше. Убить капитана? Тогда что он будет делать средь бела дня в лагере, полном янки, которые уж точно не дадут ему так просто улизнуть? Удары вдруг стихли, всякое движение за дверью прекратилось. «Господи Боже… Что на этот раз?» В следующий момент дверь с грохотом шарахнулась о каменную плитку ванной, слетев с петель окончательно. Джастин вскрикнул и прикрыл голову, ожидая ударов, но Эллингтон его поразил. Он стоял в проходе, держа в руках верёвку, на конце которой висела петля. Джастин побледнел, по спине между лопаток скользил холодок, будто пробежала слизкая быстрая ящерица. — Джастин. Собственное имя показалось наждаком, прошедшимся по оголённым нервам, и, не совладав с собой, он с рыком кинулся вперёд. Сделав удачный выпад, умудрился врезать Эллингтону по морде с такой неожиданной силой, что тварь отлетела от двери. После удара Джастин вздрогнул и в полный голос вскрикнул от растущей боли в разбитых костяшках и сломанных пальцах — по привычке удар был нанесён правой. Стиснув зубы до боли в дёснах, Джастин схватился за руку, не заметив, что отродье уже пришло в себя и, приблизившись к нему, в своей излюбленной манере ухватилось в горло одной рукой, а второй продолжая сжимать верёвку. Огромная сила, которой Джастин не смог противиться, вынудила его быстро спасовать и безвольно вцепиться покалеченной рукой в запястье насильника. Он напрочь позабыл о лезвии в судорожно стиснутом втором кулаке, и невнятно просипел почти беззвучное: — Отпусти. — Никогда. От холодного удовлетворения в этом голосе даже кровь вскипела, но Джастин уже не мог вымолвить ни слова, а лишь бессвязно шевелил губами, стараясь словить хоть немного воздуха. Грудь сдавило, будто внутри полыхала доменная печь, кровь кипела и стучала, разрывая виски, дышать он больше не мог — так сильно пальцы передавили горло. Мгновенно захлестнувшая паника пересилила даже головную боль, когда от недостачи кислорода в глазах медленно потемнело, а по телу пробежала неприятная слабость, залёгшая где-то в подкосившихся ногах. Джастин бы точно свалился на пол, если бы не рука, по-прежнему сжимающая его шею. Внимательно смотря, как закатываются глаза пленника, как синеют губы, а попытки освободиться утихают, Эллингтон отшвырнул его, как котёнка. Джастин свалился на пол, ударившись головой, но главным было то, что он опять мог дышать, хотя рваный хрип, вырывающийся из глотки, мало чем походил на вдохи — скорее на судороги, словно бы у него в лёгких были определённые клавиши, на которые давил проникающий внутрь воздух, вытягивая жуткие звуки удушья. — Поднимайся. Джастин не знал, когда Эллингтон надел на него страшный ошейник, но почувствовав, как впиваются в шею тугие стежки верёвки, сразу же понял, что дело дрянь. Захотелось сдохнуть с пугающей отчётливостью, но ноющее чувство долга зазудело где-то под левой лопаткой, вынуждая промолчать. Враг ждал очередной глупости, чтобы отделать его по-настоящему, а может даже и убить, что уж ему стоило? Джастин вспомнил о блефе, вынуждая себя играть дальше, что бы ни происходило. Он попытался приподняться на локтях, но Эллингтон явно остался недоволен такой неповоротливостью и медлительностью, поэтому снова дёрнул за верёвку — петля затянулась туже, и Джастин вскрикнул, ухватившись за неё. — Последнее слово всегда будет за мной, животное. Джастин даже и возразить ничего не мог на это, хотя за подобное оскорбление обязательно бы ответил тем же, независимо, была бы вокруг его шеи удавка или нет, но не на этот раз. Сейчас он действительно был животным на поводке. Наверное, капитан наслаждался его болью и унижением, потому что на лице играла довольная улыбка. — Начнём дрессировку? Чем сильнее тот дёргал за верёвку, тем туже петля обхватывала шею, и не оставалось никакого выбора, кроме как полностью выполнять то, что от него требуют, ведь в противном случае он рисковал задохнуться из-за собственного упрямства. Эллингтон поволок его к кровати. Джастин вцепился в верёвку уже обеими руками и захрипел, но вдруг раздался тихий звон, и он испуганно попытался извернуться, краем глаза заметив поблёскивающее посреди комнаты лезвие, выпавшее у него из разжатой ладони. Джастин настолько сильно сжимал бритву, что распорол себе ладонь, но сейчас это едва ли его заботило. Кое-как приспустившись, он пихнул лезвие большим пальцем ноги, и то беззвучно отлетело за диван. Через секунду Джастина швырнули к кровати, где его одолело удушье, и он закашлялся, выгибаясь всем телом, словно пытаясь впитать воздух через кожу. Пока пленник мучился у его ног, Эллингтон снял с себя штаны и расстегнул рубашку, после чего сел на край кровати и одним движением ослабил узел, отпустив натянутую верёвку. «Он ничего не заметил». Джастину показалось, что от кашля горло покрылось трещинами, язык присох к нёбу, а в ушах что-то лопнуло с оглушающим визгом. Голова тяжелела, опускалась, а внутри неё что-то давило и продолжало скрежетать, но через миг эта боль сменилась тупой пустотой, мёртвой и жгучей. Калверли очнулся от полуобморочного состояния, когда его за волосы притянули вперёд и губы вслепую наткнулись на вялый член. Он рванулся, но тут же пожалел об этом и был вынужден вернуться на исходную, потому что петля опять впилась в кожу. Эллингтон что-то сказал, но Джастин, не слыша его, сильнее сжал зубы и отвернулся, за что получил незамедлительный удар по скуле. — Рот открой! — Эллингтон вздёрнул его за волосы, заставляя поднять лицо. Джастин сделал ещё одну попытку увернуться, но зелёные потемневшие глаза сковывали похлеще петли на шее, лучше любых слов выдавали все желания и всю бурлящую смесь похоти и гнева, царивших внутри капитана. — Я правда хотел пойти тебе навстречу, но, видимо, ты не хочешь по-хорошему. Мутным взглядом наблюдая за Эллингтоном, Калверли понял, что усугубил свою и без того тяжёлую участь, когда тот встал с кровати и, на минуту оставив юношу без присмотра, направился к камину. Однако единственным, что сейчас волновало лейтенанта, был воздух, болезненно поступающий в ноющие лёгкие через иссушенное горло, саднившее от каждого вздоха. Эллингтон приблизился, держа в руках кочергу. Джастин впился взглядом в жуткий предмет, перевёл взор на камин, где по-прежнему тлели последние угольки, и порывисто вздохнул, понимая, что его сейчас ждёт. — Если я оттрахаю тебя этим, то ты до конца жизни будешь ползать и срать кровью. При условии, что не сдохнешь сразу. — Я всё сделаю! Не буду сопротивляться, — глаза Джастина испуганно распахнулись, почерневшие от ставших огромными зрачков. — Клянусь, я всё сделаю, как прикажешь… — последнее слово стоило невероятных усилий, и он зашёлся новым приступом кашля. — Только не надо этого. Я прошу. Пожалуйста. Джастин почувствовал, как от унижения и постыдного чувства страха жжёт глаза. — В таком случае тебе придётся очень постараться, чтобы я остался доволен, — Эллингтон одобрительно улыбнулся, вновь наматывая на руку верёвку, но так и не убрав кочергу. От неё шло лёгкое тепло, но Калверли при этом обдавало холодной волной. — В противном случае я тебя заживо освежую. На колени, — хрипло приказал мужчина, и на этот раз Джастин не посмел ослушаться. Он подполз ближе к Эллингтону и приподнялся. Член, покрытый сетью тонких вен, оказался у его лица, и Джастин в замешательстве всхлипнул что-то невнятное. — Давай пошевеливайся, — Эллингтону очевидно надоело ждать, пока узник соберётся с духом, поэтому грубые руки бесцеремонно вцепились в волосы и пихнули его вперёд. — И за зубами следи. — Я не… Не могу. Не умею, — выдавил Джастин, не осмеливаясь отвернуться. — Тебе же хуже. Джастин с отвращением дотронулся губами до полуподнявшегося члена, сочившегося мутноватой жидкостью, скапливающейся у щели уретры. Он не знал, как правильно, но помнил примерно как делали это девушки, поэтому, повинуясь внутреннему порыву, подавив в себе злость и стыд, слизал капельки языком и тут же поморщился. «Ты слабак и ничтожество. Ты шёл сюда, чтобы убить его, и не смог. Расплачивайся за свою слабость». Волосы в паху неприятно щекотали нос, когда Джастин, вдохнув поглубже, сделал над собой очередное усилие, открыл рот и вобрал член. Он понятия не имел, что делать, поэтому весь обратился в слух, прислушиваясь к насильнику. Эллингтон вздрогнул, когда Джастин прошёлся языком по всей длине, задел уздечку и скользнул ниже, изогнув шею, чтобы заглотить всю эту дрянь целиком. Джастин услышал, как дыхание того участилось, а жёсткие пальцы перестали давить на голову и рвать волосы. Раздался глухой, но довольный стон, и он понял, что делает всё правильно. Джастин выпустил член изо рта и сделал очередной глоток воздуха, но рука на голове снова вынудила припасть к паху и продолжить. Эллингтон заставил его взять ещё дальше в глотку; прежде чем Джастин почувствовал тошнотворный позыв, он пытался сдерживать себя, понимая, чем грозит неповиновение, но очень скоро начал дёргаться, рвано вдыхать через нос, при этом почти не чувствуя онемевшей от напряжения челюсти. Джастин, не зная, куда деть руки, всё же скованно, тяжело и ломко, как будто через силу, обвил пальцами ствол, помогая себе ещё глубже принять член, и попытался расслабить сведённое спазмом горло. Новый низкий стон наполнил комнату, когда он прошёлся языком по головке. Выпустив член изо рта, слегка отклонился назад, чтобы видеть лицо капитана, иметь возможность знать, как скоро его пытка прекратится. Джастин сместил левую руку и чуть было не выругался от отвращения, когда ладонь легла на упругую ягодицу. Этот жест явно понравился Эллингтону, так как его губы тронула лёгкая улыбка, а рука на затылке сжала запутанные клочья волос, но не причинила боли. Калверли был поражён тем, как эмоции преобразили лицо северянина: хмурые брови непривычно взметнулись вверх, в немом одобрении разгладилась жёсткая линия губ, ставшая улыбкой, исчезли морщины у вечно прищуренных глаз. Джастин, забывшись на мгновение, удивлённо отметил про себя, как помолодел Эллингтон, став будто лет на десять моложе своего истинного возраста. Губы снова обхватили головку, и он осторожно лизнул уздечку, не отрывая взгляда от изменчивого лика. Жаль, что Джастин не видел его глаз: было почему-то любопытно, какие они в этот миг — такие же болотно-мутные, как в те моменты, когда Эллингтоном овладевает гнев и похоть, или же этот человек способен испытывать нечто иное, делающее его глаза яркими и живыми, как в первую их встречу лицом к лицу в госпитале. Ненормальный, противоречивый интерес, подогретый своей новизной и дикостью ситуации, вынудил Джастина слегка приподняться, но он всё равно видел лишь подрагивающие ресницы и со странной смесью раздражения и любопытства понимал — ему этого мало. Он почувствовал, как порывистые движения бёдрами стали резче, напористее, а сиплое дыхание, вырывающееся из полуоткрытого рта, участилось ещё сильнее, прерываясь стонами и лёгким удовлетворенным шипением, когда язык начал настойчивее и смелее скользить по стволу. Это длилось долго, Джастин потерял счёт времени. И вот в рот ему выплеснулось семя и случилось то, чего Джастин опасался больше всего: резко отстранившись, он выплюнул остатки спермы на пол, туда же последовала вязкая желчь, вывернутая из пустого желудка. — Прирождённая шлюха, — Эллингтон пихнул его ногой, брезгливо поморщившись при виде содрогающегося в тошнотворных позывах парня. — Будешь вылизывать мне пол. Тот, едва отдышавшись, поднял полные злости и слёз глаза; Эллингтон больше не сжимал кочергу — она стояла у тумбы, но главное: конец верёвки валялся на полу, рядом с его ногами. Это был шанс. Соображал Джастин с великим трудом после пережитого — да в общем-то, никогда особой храбростью и не отличался, но рефлексы офицера вжились в него прочно и основательно, а страх заставил совершить опрометчивый поступок, от которого в данный момент зависела его жизнь. Именно в это мгновение Джастин был готов продать душу сатане, только бы достать до лезвия. Ему уже было глубоко наплевать, как он выберется из лагеря, если совершит убийство. Он упрямо смотрел в глаза Эллингтона и тщетно пытался утешить себя мыслью, что сейчас выколет их и навсегда сотрёт презрительную ухмылку с надменного лица. До дивана было всего несколько дюймов, когда Джастин, наконец решившись, сделал обманный выпад вперёд и, как только капитан попытался отразить удар, увернулся, перекатившись через бок к дивану; но нашарить под ним бритву оказалось не так просто, и, пока Джастин отчаянно водил рукой по полу, Эллингтон уже настиг его и ухватил за плечо, разворачивая к себе, одновременно вздёргивая вверх. Джастин, вцепившись в ножку дивана, пнул изо всех сил, испытав непередаваемое удовольствие от услышанного сдавленного вскрика. К немалому его изумлению, изнеженный на вид янки оказался довольно отходчивым и стойким, так как через секунду уже был сверху, оседлав и нанося удары по лицу, ключице и голове. Джастин закричал от накатывающей боли и темноты; он не хотел терять сознание, зная, что всё ещё находится в безоговорочной власти этого чудовища. — Хватит с тебя? — и, не дождавшись ответа, тот с неожиданной силой оттолкнул пленника. Джастин схватился за разбитое лицо, чувствуя, как опухают рассечённые губы, наливаются кровью подбитые глаза и разодранные скулы. — Ты меня опять разочаровал, Джастин, — горячее дыхание обожгло его у самого уха, и сухие губы прошлись невесомым поцелуем по мочке. — Не думаешь ли ты, что сможешь остаться безнаказанным за такую выходку? «Ты проиграл, Джастин». Джастин вздрогнул, повернулся на голос Эллингтона и тут же встретился с ним глазами: они были ярче молодой травы, залитой полуденным солнцем в летний день. — Что мне с тобой делать? — задумчиво спросил он, обнимая Джастина за шею и зарываясь пальцами в спутанные волосы. — Просто убей меня, и покончим с этим, — выдохнул лейтенант ему в губы; Эллингтон нависал так близко, что касался его лица кончиком носа. Губы капитана искривила настолько нездоровая ухмылка, что Джастин тут же понял, что зря вообще подал голос. Эллингтон резко, с силой отогнул его голову назад, склонился и укусил за нижнюю губу с таким неистовым напором, что Джастин задохнулся жалобным стоном, но не проронил ни звука. Северянин отпустил волосы и сжал обеими руками его голову. Джастин упёрся ему в грудь, пытаясь отстраниться, от рассечённой ладони осталось бордовое пятно, расплывшееся на белой ткани рубашки. Эллингтон притянул его к себе и начал целовать — грубо и страстно, глубоко проникая языком в рот. Это был самый грязный поцелуй в жизни Джастина, но такая мощь и сила порождали в нём непреодолимый страх, который был настолько густым, что он чуял его вкус языком и не мог сопротивляться, даже имея на то возможность. Страх передавался через язык, попадал в желудок и сковывал внутренности ледяными цепями. Джастин невольно разжал кулаки, и его ладони накрыли крепкую грудь Эллингтона, пальцы левой задели сосок. Жар от тела северянина был сродни адскому огню, и Джастин понимал, что они уже горят в преисподней, но почему-то ничего не мог с собой поделать, шаря руками по твёрдым плечам, подтянутому животу и гибким сильным рукам, сжимающим его в объятиях. Поцелуй стал более мягким; по мере того как расслаблялся Джастин, губы становились всё менее напористыми, а язык капитана почти ласково очертил дёсны, прошёлся по скользкой впадине от зуба, который он ему выбил. Воздуха стало катастрофически недоставать. Калверли, почувствовав, как его отпускают, подумал, что сейчас просто нелепо рухнет вниз, но под ним находился прочный деревянный пол, на котором он по-прежнему лежал, а страх упасть почему-то не отпускал. Эллингтон поднялся на ноги, со странным выражением глядя на распростёртое на полу тело, и Джастин ощутил странный горьковато-терпкий вкус во рту. Коньяк, кровь и сперма. Преодолев смятение, он попытался встать, тяжело опираясь о стол. Эллингтон не трогал его и спокойно дожидался, пока тот, собравшись с силами, всё-таки выпрямится. Оба молчали; Джастина трясло от боли и ненормального первобытного желания, зародившегося из гнилого семени, которое, по сути своей, никогда не должно было дать пагубного ростка. Джастин и под дулом револьвера не смог бы признать, что сейчас почувствовал настоящее возбуждение, предательски охватившее всё нутро. Член дёрнулся, налившись тёплой волной крови, но животный страх и боль пересиливали это плотское постыдное влечение. Эллингтон молчал, явно что-то обдумывая, снова хмуря негустые брови и слегка прищуриваясь, спокойно его оглядывал и, наконец, сухо произнёс не своим голосом: — Я не должен был давать тебе выбор. Джастин с сомнением огляделся, ища, чем бы прикрыть наготу и изуродованное синяками тело, но неожиданное заявление заставило содрогнуться и посмотреть опухшими глазами на человека перед собой. Вся бешеная злоба и стыд Джастина на миг померкли под пристальными, холодными светилами цвета смарагда, в упор глядящими на него, и в этом взгляде по-прежнему не было злости, уже не было похоти — лишь странный упрёк и ещё что-то неуловимое, чего Джастин не мог разглядеть. — А разве он был у меня? — спросил он, с вызовом смотря в серое лицо. — Да. Короткий ответ был наиболее красноречивым из всего, что мог бы сказать мужчина; Джастин понял, что речь идёт об их первом разговоре, когда его только привели в комнату после неудачного побега. Тогда Эллингтон вроде бы пообещал, что избавит его от страданий, если лейтенант сам расскажет о планах Первого Кавалерийского Эскадрона Вирджинии. Джастин избрал молчание, остался жив, но при этом потерял честь и гордость. Теперь он не знал, правильный ли выбор сделал: можно было соврать что-то и умереть достойно, как ему и предлагалось. — Если бы у меня был шанс вернуть время вспять, то я бы всё равно поступил так же, — вопреки своим мыслям тихо сказал Джастин, неуверенно поднимая штаны с пола. По рёбрам прошлась острая боль, и он поморщился. «Это не так, трусливая ты тварь». — Верно, ты действительно глуп, если отказался выбрать — жить невольником или умереть свободным, — сказал Эллингтон, делая несколько шагов по направлению к Джастину, замершему в тихом ужасе. «Не приближайся… Господи, почему он не даёт мне уйти?» Джастину неистово захотелось сжать голову в ладонях, зажмурить глаза, словно бы это могло помочь спастись, и он безмолвно вопрошал себя с изумлением: таково ли оно и впрямь — то, что названо человеческим милосердием? Он согласен теперь, что это всего лишь пустые слова, которые возможно найти лишь в словарях и поэзии, и сознавался искренне в своём заблуждении. Александр не обладал милосердием. Джастин просто не мог поверить ему и потому боялся его до одури. — Умереть предателем и трусом, продавшим не только своих людей, но и свою честь! — выдохнул он, отшатнувшись, но тут же почувствовав впившийся в поясницу край стола. — И где же она теперь, твоя честь? — театрально удивился северянин, приблизившись. — Свобода — это понятие весьма растяжимое. Ты представления не имеешь, что значит свобода. Я вот свободен распоряжаться чужими жизнями, — Джастин ощутил тепло рук на своём торсе, бережно оглаживающих живот и бока, — потому что меня никто не вправе остановить. А тебя держат за шкирку твои же соотечественники; теперь ты им обязан и своим положением. — Возможно, у вас, на Севере, вместо души камень, а на месте сердец зола, но мы живые люди. Ты можешь измываться надо мной как пожелаешь, у меня достаёт смелости признать это, — на последних словах голос Джастина дрогнул, и он, судорожно сглотнув вязкий ком в горле, продолжил: — Я твой пленник, и ты сколько хочешь можешь терзать моё тело, но ты никогда не получишь мою душу. — Поэтому тебя надо было сразу убить, — тихо произнес Эллингтон, подняв руку. Джастин зажмурился, ожидая удара, но вместо этого пальцы, поглаживая, прошлись по щеке, стирая кровь на потемневшей от ударов коже. Сердце сбилось с ритма, истерично подпрыгнув в груди, и несколько мгновений он не мог заставить себя открыть глаза. Принудив опухшие веки повиноваться хозяину, Джастин неуверенно взглянул на Эллингтона, и показалось, что он заметил что-то вполне живое, промелькнувшее у того в глазах так быстро, что Джастин не успел разглядеть это «что-то» — оно потонуло где-то глубоко, на дне илистого болота. — Так доверши начатое! — зло закричал он в лицо своему врагу. — Чего ты медлишь, капитан? Мне всё равно не жить. Не ты убьёшь меня, так твои солдаты. Сделай милость, будь любезен. — Милости достоин только победитель, — во взгляде и словах Эллингтона скользило едкое, словно дым, презрение, похожее больше на насмешку. — Тебя никто не убьёт, пока я не прикажу, а я не отдам такой приказ. Не надейся на это, Джастин. Не важно, что ты думаешь обо мне и о том, что я сделал, но я всегда верен своему слову. Джастин промолчал, у него просто не было сил спорить или противиться неизбежному: то ли от боли в избитом теле, то ли от морального истощения — он не знал почему, но что-то вынуждало отступиться, прикусить язык и потупить взор. Необъяснимое поведение Эллингтона, его пугающая переменчивость выбивали почву из-под ног, поражали и пристращали. Джастин так и не понял, почему янки не продолжил развлекаться с ним в своё удовольствие, ведь с содроганием ожидал, что после того позора и унижения, которому подвергся несколько минут назад, последует не менее жёсткая и изощрённая пытка, но капитан лишь глухо, отрывисто произнёс: — Выметайся. На сегодня мы закончили. Услышав, что Эллингтон не желает его больше, Джастин едва удержался от вздоха облегчения, стараясь не думать, что это временно, и завтра он, возможно, получит вдвойне, но вопреки логике ощущал себя почти счастливым, зная, что у него появился денёк форы.***
Джастина швырнули за ограждение, и громила-моряк брезгливо кинул ему в ноги какую-то бесформенную кучу старого тряпья. — Что это? — спросил Джастин, вопросительно поддев пальцем жёсткую ткань. — Твоя рабочая форма, — резко ответил сержант и, с отвращением поморщившись, оставил его иронизировать над превратностями судьбы. «Если этим нельзя удавить капитана, то оно совершенно бесполезно». У Джастина не оставалось иного выбора, кроме как поднять то, что с натяжкой можно было назвать вещами: ему нечего было носить, а расхаживать в порванных в нескольких местах штанах, с многочисленными кровавыми разводами на заднице было омерзительно и постыдно. Хотя глупо было думать, что после всего произошедшего это чувство когда-нибудь покинет его. Он был не настолько наивным, чтобы полагать, что ещё имеет хоть каплю человеческого достоинства после всего произошедшего с ним. Ноги сами привели Джастина к своей яме, где он провёл эту ночь. Он принципиально не хотел отправляться в барак, где когда-то жил человек, умерший по его вине — пусть даже косвенной. И плевать Джастин хотел на приказ Эллингтона. Калверли натянул рубаху из некрашеной шерсти, мешковатые портки, полотняные подштанники и тряпичные башмаки; близилась зима, и эта форма, видимо, была специально для этого времени года. Минувшая ночь чуть было не доконала Джастина морозной свежестью своего утра, когда он проснулся в первый раз, стуча зубами от холода. Едва ему удалось заснуть вновь, когда мир уже впустил в себя предрассветные сумерки, как его растолкали и поволокли к Эллингтону. «Лучше бы я замёрз насмерть. Стало бы легче». До наступления темноты он просидел в яме, элементарно не зная, что нужно делать, куда ему идти. Джастин помнил слова Крысы о том, что здесь необходимо работать, иначе придётся плохо. Хуже стать уже не могло, но ему надо было чем-то себя занять, чтобы отвлечься от мыслей о капитане и его странном поведении. Всё чётче у Джастина возникало впечатление, что в больной душе капитана уживаются два совершенно разных человека. Ему хотелось спать, всё тело ныло, а кишечник протяжно тянуло при малейшем движении, одна рука была разрезана лезвием, другая — опухла из-за сломанных пальцев. Плечо пульсировало болью, но кровотечения вроде бы не было. Джастин понял, что работать сегодня не сможет. И вряд ли сумеет обрести эту способность даже через несколько дней. Ночь нависла над лагерем, как чёрный свод; она давила на сознание, заставляла Джастина дёргаться при любом шорохе: от смеха солдат-янки, доносившегося откуда-то со смотровых площадок, от чьих-то болезненных стонов и всхлипов, от протяжного воя сторожевых псов, чьего-то кашля. Ему никогда ещё не было так плохо, как этой ночью. Он просидел не шелохнувшись несколько часов, разминая больную конечность: лезвие, вошедшее в ладонь, рассекло её практически до кости, и Джастин уже совсем не чувствовал двух пальцев; его это испугало, но нарастающая боль и подёргивание руки ясно дали понять, что это не самое страшное. Всю часть от кисти до локтя свело судорогой. Кровотечение остановилось пару часов назад, и с того момента рука была скована и недвижима. Подтянув к себе колени, Джастин попытался согреться и отвлечься от боли и холода, но что-то заставило навострить слух. Рядом с его ямой кто-то ходил, взад-вперёд семенил маленькими шажками, словно в нерешительности, только темнота делала своё дело, и Джастин не видел даже силуэта этого ночного гостя. Одним словом, ощущение незащищённости, вызванное страхом и потрясением, было нехорошим сигналом, нехорошим чувством — Джастин весь сжался и ощетинился, не от своих мыслей, а от «знания», или, как говорят люди, «инстинктивно» чувствуя приближение недруга. — Джастин? — тихо и неуверенно позвал голос человека, замершего возле ямы. Голос немного высоковатый, хриплый, выдающий предателя. — Мне кажется, вчера я ясно дал понять, что не желаю иметь с тобой ничего общего, — прорычал Калверли, чувствуя на себе излишне пристальный и внимательный взгляд, который обводил с головы до ног. Тьма немного рассеялась: то ли грозные чёрные тучи развеяло ветром, то ли глаза просто привыкли к темноте, но он ясно увидел, как в яму спустился Майкл. — Помню, — робко сказал предатель, наклонив голову. — Я знаю, что ты ненавидишь меня, но я хочу помочь. «Будто ты можешь раскаяться в содеянном. Скорее я добровольно лягу под Эллингтона, — от этой мысли его передёрнуло, и Джастин почувствовал солёный ком тошноты, вставший в горле только от одного воспоминания о капитане-янки. — Это невыносимо». — Я разве просил тебя о помощи? — нервно спросил он, отворачиваясь от понурившегося солдата, чтобы тот не заметил воду, застывшую в уголках глаз. Слёзы — это слабость души, немая речь, высказывающая его страдания, о которых никому не нужно было знать. — Но тебе она необходима, я это знаю, — вкрадчиво ответила крысоподобная тварюка, придвинувшись ближе к нему. Джастин с отвращением попытался отодвинуться, но колени — как гранитные, несгибаемые — ослушались его после длительного пребывания в одной позе. — Знаешь? — прошипел он, чувствуя закипающую внутри злость — угрюмую, исступлённую. — Что ты знаешь об этом, перебежчик? Не выбешивай меня, убирайся, пока жив. В тот момент Джастин не смог бы сказать наверняка, насколько реальными были его угрозы, но имей он хоть каплю той силы, что бурлила в нём до плена, — непременно покалечил бы этого жалкого труса: вырвал бы его поганый, змеиный язык, переломал бы ему ноги, выдавил глаза и насладился его криками. Лица солдата в темноте было почти не разглядеть, но Джастин нутром чуял зародившееся в нём сомнение, его страх и неуверенность, и когда с ликованием уже было подумал, что дело кончено, и Майкл наконец оставит его в покое, как тот выдал нечто невообразимое. — Я знаю, что сделал с тобой Эллингтон, — выплюнув эти слова так, будто они стояли у него поперёк горла досадливой соринкой, он тут же испуганно стушевался и произнёс: — Мне так жаль, Джастин… «Только не это, вот же дрянь. Я этого просто не вынесу». Накопившиеся слёзы сами по себе хлынули горячим потоком, как ни старался Джастин сдерживать свои душевные порывы в присутствии этого человека. — Не смей жалеть меня! — захлёбываясь плачем, прорыдал он, поднеся ладонь ко рту, и тихо, сдавленно прохрипел: — Ты можешь просто оставить меня в покое?.. — Могу, — Майкл твёрдо, участливо положил руку на плечо плачущего парня и глухо промолвил: — Но не сегодня, лейтенант. Не сегодня. Джастин зашёлся новым приступом, не замечая, как человек, сидящий рядом, успокаивающе поглаживает его по спине, что-то говорит, быть может, спрашивает, но, не дождавшись внятного ответа, опять продолжает говорить о чём-то, отвлекая от тяжёлых, горьких слёз боли и стыда. Спустя пять минут ему это удалось, и Джастин опустошённо затих, периодически всхлипывая и стирая остатки влаги с лица жёстким рукавом рубахи. — Как давно ты знаешь? — едва слышно спросил он бесцветным голосом, когда понял, что речь к нему вернулась. — Догадывался давно, — спокойно сказал Майкл. Джастин чувствовал, как легко лежит чужая рука на сгибе его локтя — ощущение необычайно мягкое, вкрадчивое, не льстивое, услужливое, а товарищеское, искреннее. Калверли резко скинул его руки с себя, а тот, словно бы не замечая, продолжил: — Но дня три назад узнал, что капитан пытает тебя, услышал, как тут мужики поговаривают кое о чем, ну и… — Кто говорит и о чём? — посинев от бешенства, рыкнул Джастин, с содроганием представляя, что в лагере есть и другие свидетели его позора. — Те, кто с самого начала войны сидят в плену. Они-то и говорят, что время от времени к капитану таскают мальчиков из города, вроде как на допрос гражданского лица, а солдаты иногда треплются, что он сам захаживает к местным шлюхам в бары. Но если своим северным потаскухам он отваливает не хило за молчание, то наши не получают ничего, кроме увечий. «Его величество» все в Вашингтоне знают и боготворят — он часто выступает в городском совете, раздаёт интервью в газетах, поддерживает пропаганду республиканской партии — редкостная свинья, короче говоря. Мне сказали, что четыре месяца назад какой-то парнишка-каторжник, единственный выживший после такого «допроса», полностью спятил и всю ночь рыдал на плече у одного мужика, рассказывал, что с ним сделал янки. А на утро решил свести счёты с жизнью и нарвался на охранников, а они его и забили до смерти. Поговаривают, что он накинулся на них с кулаками — совсем сдурел, бедняга. Вот слухи и поползли о том, что комендант не равнодушен к мужским задницам и не прочь иногда поразвлечься, да только, видимо, северных мальчишек ему мало стало. На экзотику потянуло, — Майкл сдавленно хихикнул, но тут же осёкся, словно от оплеухи, наткнувшись на убитый взгляд. — О, прости Джастин… — То есть в лагере все знают?.. — подавив дрожь в голосе, осведомился Калверли. «…о том, что я опущенная блядь». — Некоторые — да, некоторые — нет, — знающим тоном ответил Майкл. Джастин поборол в себе желание врезать этому человеку по лицу, слушая, как он спокойно говорит об этом, не зная на самом деле, через что довелось пройти тому несчастному парнишке, и что ещё ожидает самого Джастина. — Одни знают о пристрастиях капитана, но не знают, что он выбрал тебя, другие просто выкинули это из головы, как простые сплетни, третьи даже и не догадываются об этом. Тут, знаешь ли, не до разговоров. Бывает, так грузят работёнкой, что просто не… — Если кому проболтаешься, что я у него на привязи — шкуру с тебя спущу и на ней же повешу, — прервал того Джастин, устало прикрыв глаза ладонью и только тут заметив, что она опять кровоточит. — Так точно, — отчеканил Майкл, видимо, довольный тем, что лейтенант пошёл на компромисс. — Светает. Через час-другой начнётся работа. Ты как? — Отвратительно, — честно ответил Джастин, с сожалением наблюдая, как чёрные густые краски ночи сменяет лёгкая серо-голубая волна утреннего света. «Новый день. Новые правила игры». Из всех человеческих эмоций жалость к себе — самая презренная, самая низкая, а страх — самый безжалостный инквизитор; он сносит голову с плеч провинившегося, словно палач на эшафоте — быстро и легко. Поэтому Джастин спешно отогнал от себя подобные мысли, выслал в далёкую ссылку эти чувства и прямо сказал, понимая, что иного выбора нет, и теперь ему необходимо довериться предателю и изменнику — единственному, кто в состоянии прийти на помощь в эту минуту. — Руку до кости распорол, — он показал окровавленную рассечённую ладонь. — Ещё швы разошлись на плече, загноились ожоги, но это не самое страшное. Вот, — на правой руке красовались два сломанных пальца, — не представляю, что теперь делать с этим. — Дерьмо! — выругавшись, Майкл вскочил на ноги и вылез из ямы. В предрассветных сумерках его фигура показалась Джастину незнакомой, но всё тот же высоковатый голос произнёс: — Я сейчас вернусь, будь здесь и не высовывайся, хорошо? Он не ответил, с трудом удерживая сознание на грани сна и яви. После ночной истерики его организм просто сморило, но Джастин так и не мог заснуть из-за пульсирующей боли в руке и ноющей — внизу живота. Розенбаум унёсся куда-то, не дождавшись ответа. Через какое-то время Джастин всё-таки погрузился в пустой, лишённый сновидений сон. ⁴ Концентрационный лагерь — первые лагеря для военнопленных были созданы в Северной Америке в 60-х годах XIX столетия. Первыми классическими концентрационными лагерями считают «Андерсонвилль», в котором держались военнопленные янки. «Рок-Айленд» и «Дуглас» — для пленных южан.