Две войны

And I’ll hide from the world Behind a broken frame And I’ll burn forever I can’t face the shame (Muse — Sunburn) Джастин закашлялся и нервно оглянулся, услышав приближающийся конский топот. Лошадь отчаянно захрипела, зашаталась, роняя пену из открытого рта, и Калверли сильнее сжал поводья, стараясь удержать вырывающееся животное. Янки подъехали к повозке, и один из солдат громко заорал: — Твари поганые, — харкнул всадник, наблюдая за пленниками, которые укладывали в телегу брёвна для котельной, — с чего вы расслабились? Эту хрень уже десять минут ждут на рудниках, вся работа стоит по вашей вине, выблюдки безрукие. Джастин с удовольствием врезал бы этому наглому, холёному, зазнавшемуся солдатику промеж глаз, но за пять дней пребывания в Вайдеронге уже хорошо понял, что шутить с северянами — себе дороже. Он стал свидетелем ужасающих моментов, когда за одно слово или косой взгляд янки легко убивали одного, а то и двоих не понравившихся им южан. «Будешь выпендриваться — пустят в расход», — пресёк себя Джастин и, удостоверившись, что животное больше не дёргается, стал нагружать телегу досками из ясеня и сосны, стараясь лишний раз не беситься. При каждом движении горло саднило, лёгкие скручивало тянущей и липкой болью; она преследовала его уже пять дней. Долгих, мучительных дней сна на холодной сырой земле, дышащей мёрзлой тоской по ушедшему теплу, истлевшему вместе с солнцем. Этот кашель не давал Джастину покоя ни серым промозглым днём, ни морозной тёмной ночью. Ему так надоело мириться с участью раба, бороться со своей болью, гнётом, мраком, скрывающим человеческие стоны и шёпот мольбы. Ему надоел ноябрьский дождь, моросящий это место каждый день. Лесопилка действительно запоздала сегодня с доставкой дров для растопки печей, а всё потому что янки решили расширить железнодорожные пути к юго-западу от штаба, вверх к Вирджинии, через реку Булл-Ран или Дорапон, как её иногда называли северяне. По этой причине лесопилка, шахты и рудники, а так же обеспечивающая их котельная сегодня работали на износ. К шести часам вечера люди были просто раздавлены и убиты усталостью, ведь пильная мельница была всего одна — ветровая, в двадцати футах от пункта заготовки, где работал Джастин; основная часть леса валилась топорами. На вырубленной лесной просеке высились прямые ровные стволы буков и сосен; на сухой траве лежали поваленные деревья, а справа выстроились штабеля уже обтёсанных брёвен, вокруг которых носились южане, поспешно закладывая древесину в телеги, не обращая внимания на бранные выкрики. Джастин взял лошадь под уздцы и повёл животное мимо соснового выворотня, обходя рвы и канавы, продолжая свою работу, пытаясь подавить жгучий кашель. — Где ты ходишь, старый хрыч? — спросил другой дневальный управляющий солдат, покачиваясь на коне, увидав приближающегося к лесоповалу сержанта. — Роспуск бревна должен был закончиться десять минут назад! С чего это твой зверинец так распоясался? Теряешь сноровку, контрабандист? — сострил молодой светловолосый янки. — Проваливай и не мешай мне работать, — огрызнулся хмурый и, как обычно, малоразговорчивый моряк, не поворачивая головы в сторону ухмыляющихся солдат. — Иначе смахну твою тупую голову с уродливого тела. Палач резким движением раскрутил кнут, с яростью бросил вперёд длинный конец, на котором болтались два металлических набалдашника с острым трёхдюймовым лезвием между ними. Калверли содрогнулся всем телом при виде страшного орудия, прозванного среди пленников скорпионом, — один удар такой плетью мог вырвать кусок плоти и раскроить кость, а второй — грозил смертью. Палач использовал эту плеть только однажды, как рассказывал ему Майкл, дней десять назад, когда наказывал человека, позволившего себе наброситься на сержанта с топором в руках. Тогда, по словам Розенбаума, человек умер на четвёртом ударе, заливаясь криком и мольбами. Джастин не знал, много ли это — четыре удара подобным орудием, но даже такой малости хватило, чтобы довести до припадка всех наблюдавших за этим зрелищем конфедератов. С тех пор бывший моряк часто брал с собой эту плеть и показательно расхаживал с нею по лагерю, зная какой ужас эта вещь внушает южанам. Благо, что он использовал обычный кнут, чтобы подгонять невольников. Он был прирождённым членовредителем и стал опытным мастером в этом диком ремесле. Одним ударом он пронзал человеку сердце и вылавливал его из груди так же легко, как Джастин — рыбу из пруда в загородном доме Кристофера. Контрабандист переламывал человеку шею так же быстро, как повар разбивал яйцо. Его виртуозности мог позавидовать любой пианист или скрипач, ведь сержант сворачивал человеку челюсть за лишнее слово быстрее, чем скрипач поворачивал на грифе колок. Он лихо брался за любое дело и вытягивал музыку человеческого тела: сопрано трещащих костей и тенор сорванных криков — идеальная симфония агонии. Джастин помнил, как там, в подвале, болтаясь на цепях, он сам заходился воплем, когда из каждого его сустава палач вытягивал эту жуткую мелодию. Он вырывал людям языки, дабы они не кощунствовали под пытками, и благо что Джастин умел молчать, когда это было необходимо. По крайней мере, Джастин верил, что успел научиться этому, томясь в заключении. Джастин стоял перед нагруженной телегой, голову держал покорно склонённой, затравленно смотрел себе под ноги. Ежедневно все пленники поступали в распоряжение сержанта, и он был вправе делать с ними всё, что заблагорассудится. Кнутовище больно ударило по щеке, ошпарив её раскалённой лавой, и Джастин поспешно вскинул голову. Сержант скривил толстые сухие губы в неприятной, такой же гадкой как он сам, усмешке: — Давай двигай. Для тебя особое распоряжение. Солдаты уже ускакали вперёд, наблюдая за передвижением первых трёх повозок, видимо, не решившись высказать сержанту вслух всё, что о нём думают — безудержный страх, который внушал этот человек, заставлял трепыхаться от ужаса не только южные сердца. Вторая плеть, возникшая в другой руке сержанта, расплелась в длинный ремень с кусочком свинца на конце, со свистом прорезав воздух. Калверли сглотнул вязкую слюну и поплёлся за своей телегой, чувствуя нарастающую в душе тревогу — не трудно догадаться, чьё распоряжение заставило сержанта заговорить с Джастином, которого он видимо и за человека-то не считал. Эллингтон не появлялся эти долгие дни, наполненные изнуряющей работой и ночными кошмарами, полными позора и унижения, боли и отчаянья, ужаса и тоски. Сон никогда не давался Джастину легко, а в этом проклятом месте, где каждый камень был пропитан человеческой кровью и липким страхом, спать было почти невозможно. Имей Джастин возможность выпить, утолить свою дикую жажду, залить глаза огненной водой, сморить душу жидким огнём — вот тогда бы он наверняка заснул крепким сном покойника, улетел бы туда, где не было бы ужасающих видений и мучительной боли. За это время Джастин успел освоиться на лесопилке, где работал вместе с Майклом, который был верхним пильщиком, а сам Джастин перевозил утрамбованную древесину в другой отсек сектора, где были шахты и рудники, добывающие медь, соль, гранит, каменный уголь и другие полезные ископаемые, шедшие на фабрики и заводы. За последние дни он так привык полагаться во всём на Крысу, что уже не смыслил своего существования в Вайдеронге без помощи этого человека, но имя «Майкл» он произносил только в своей голове, вслух называя парня Крысой — вполне заслуженно, после его выходки. «Не верь паршивцу, Джей Ти, — так бы сказал ему единственный верный друг, которого Джастин лишился в бою на холме Гвен, — он пытался отнять твою жизнь. Не вздумай довериться ему после этого. Его исправит только могила, так подтолкни предателя к ней». Джастин часто слышал в голове голос Кристофера, но понятия не имел, жив ли друг, или, быть может, он уже гниёт в земле, как Ллойд и Костерман. Калверли не знал этого, но, представляя себе образ Гейта, такого же весёлого и бесшабашного как обычно, с его сумасбродными шутками и едкими подколками, Джастину становилось хоть на миг, но значительно легче. Ни один человек в мире не мог заменить ему лучшего друга, неизвестная судьба которого тревожила день изо дня. Для себя Джастин уже решил, что Майкл полезен, хотя мало ему нравился и ещё меньше вызывал доверие. Той ночью Розенбаум принёс ему тряпку, смоченную в уксусе, для того чтобы промыть плечо, и бинты для перевязки раны. После исчез на несколько минут и вернулся с миской засоленной рыбы и кукурузной каши — Джастин от чистого сердца поблагодарил того и накинулся на еду, пока Майкл занимался его ранами. На следующий день Майкл привёл Джастина на лесопилку, и в этот день Калверли понял, что паёк, который тот отдал ему, был его собственной порцией рассчитанной на два дня. Такой жест доброй воли вызвал в Джастине смятение и зародившуюся симпатию к Майклу. Продовольственные пайки были очень малы и часто удерживались за различные проступки и нарушения, в результате чего практически все заключённые здесь солдаты Конфедерации голодали; Джастину казалось крайне странным, что Майкл был одним из тех немногих, кто не гонялся за крысами и мышами. В южных лагерях, которых было всего-то два, действительно было очень плохо с едой — Джастин знал это по рассказам Костермана; но янки, следуя своим принципам, сделали все условия содержания «бунтовщиков-конфедератов» ещё хуже, чем на Юге. Условия были ужасные: каждый пятый заключённый в этих стенах умирал от голода или болезни еженедельно. Здесь свирепствовала холера, оспа и дизентерия; Майкл настаивал на том, чтобы Джастин как можно меньше взаимодействовал с остальными пленниками во избежание заражения, но Калверли настолько осточертело слышать исковерканный говор северян, что он почти и не прислушивался к советам новоиспечённого товарища и старался, по возможности, больше общаться с конфедератами. «Если меня сморит болезнь, Эллингтон точно не притронется ко мне». Повозка Джастина катилась следом за первой телегой, на передке которой орал и махал бичом краснорожий солдат, давая указания пильщикам. Калверли коротко глянул на Майкла, который находился на помосте сверху бревна, рядом с другими верхними пильщиками, занятыми своими деревьями — они просто физически не успевали раскраивать брёвна. Если палачу-сержанту и приспичит на ком-нибудь оторваться сегодня, то это непременно будет Майкл и ещё несколько человек, которых легко можно уличить в отлынивании от работы, и тогда под ударами бича никто из них не сможет доказать, что старался уложиться в сроки из последних сил. Сержант что-то сказал дневальному управляющему солдату, ехавшему впереди повозок, и тот пришпорил своего коня, направляя обратно к штабу, но, проезжая мимо Джастина, он остановился и окликнул южанина, заставив Калверли удивлённо замереть. — Малыш Дикси, на сегодня твоя работа окончена. Пить будешь? Услышав надоедливую кличку, которой янки называли всех пленников, Джастин поднял больные слезящиеся глаза. С коня на него смотрел молодой человек, до омерзения идеально выбритый и причёсанный, сытый и чистый. Он молча разглядывал Джастина с видом знатока, выбирающего сыр на базаре, и Калверли понятия не имел что ему сказать. А стоит ли вообще отвечать? Возможно, это очередная провокация, и скажи он хоть слово — получит десять ударов плетью за невежество, а попроси глоток воды — забьют до смерти. «Не дождёшься». Джастин упрямо опустил голову. — Небось, язык проглотил, — обиженно буркнул солдат, тронув коня. — Иди, нетопырь, за мной и не рыпайся, приказано стрелять по ногам, если что. Удивлению Джастина не было предела, и он удручённо последовал за странным северянином, размышляя, что этому парню нужно от него, если он опустился до того, чтобы предложить пленнику воду — всё равно что дерьмо руками месить. Обычно янки не марались разговорчиками со своими поверженными врагами. В его внешнем облике не было ничего отталкивающего, кроме, пожалуй, жуткого произношения англоязычных слов, присущего всем жителям севера, и синего мундира — Калверли начал думать, что от обилия этого цвета его вскоре начнёт воротить. «Если бы мне довелось встретиться с этим человеком не на войне, я бы принял его за европейца». Солдата нельзя было причислить к красавцам или же, напротив, назвать его уродливым — скорее в меру симпатичным, за счёт свежести и той доли упрямства, которое присуще человеку только в молодые его годы, пока жизнь не вышибает эту черту характера. Джастин на собственном опыте убедился, что такое лицо может принадлежать только тому человеку, которому ещё не довелось пройти тяготы жизни на войне, а посему выходило, что молодой солдат — новобранец, ни разу не участвовавший в боях, присланный служить в личный состав капитана Эллингтона. Зависть и непонятная радость кольнули сердце при виде этого подвижного безбородого лица, с живыми голубыми глазами, которые пока не видели жесточайших схваток, крови друзей… Ему ещё не приходилось бежать грудью на пули, оставлять за собой павших, неподвижно, молча лежащих однополчан или стонущих о помощи раненых. Джастин сам не раз видел презренный блеск в глазах солдат, решительные лица молодых людей, которые только и мечтали вырваться на поле боя, и давил в себе желание крикнуть им: «Идиоты! Каждый из вас имеет возможность убить вражеского солдата, даже лишись вы одной руки или обеих ног, но покойник сделать это не в состоянии». Джастин знал, что это не по уставу, знал, что солдаты его просто не послушают и через час уже кинутся на янки, веря, что они бессмертны, а их имена никогда не появятся в списках убитых, зато навеки останутся в песнях. Смерть Джастин считал слишком серьёзным событием, чтобы относиться к ней легкомысленно. Калверли зажмурился, отгоняя воспоминания, напоминая себе, что перед ним — северянин, враг, и он, возможно, ещё окажется по ту линию фронта и, наравне с остальными, будет забирать жизни его соотечественников. Джастин впился тяжёлым взглядом в янки: этот парень искренен, а такие глаза не могут утаивать злобу и жестокость, потому что демон, порождающий эти чувства, ещё не поселился в этой душе. Джастин видел его насквозь и испытывал смутное желание удостовериться. — Если я сейчас дёрнусь, сделай мне одолжение, рядовой, выстрели в голову. Будничный тон, которым была произнесена эта фраза, видимо привёл того в полное замешательство. Его лицо выражало непривычную мягкость, и в то же время взгляд был серьёзен, но растерян, словно бы солдат не до конца понимал суть сказанного. Джастин полностью убедился в правильности своих суждений касательно этого человека, и его губы тронула лёгкая улыбка, видимо неправильно расценённая. — Не положено… — сдавленно сказал мальчишка, разом поникнув, став не по своему положению хрупким, будто вся показушная важность мигом улетучилась, подхваченная осенним ветром. — Думаю, ваш капитан очень расстроится, потеряв свой трофей. Солдат рассеянно натянул поводья, останавливая коня. Они уже прошли весь рабочий сектор: первый барак рабочего отделения, застывшие у котельной валы каменного угля и кокса, которые грузили на тачки десяток южан, прошли мимо людей копающих ров. «Синий» слез с коня и, одёрнув одной рукой мундир, пригладил светлые волосы каким-то неровным, скомканным движением, после чего неуверенно произнёс: — Твоё имя Джастин, вроде бы? — Вроде бы, — угрюмо буркнул Калверли, останавливаясь в шести футах от него: ближе подходить к управляющим было запрещено, так как это несло угрозу для жизни солдат и строго наказывалось. Будто бы отощавшие, обессиленные, обездоленные южане были в состоянии кому-то навредить. — Дерек, — спохватившись, юноша вежливо добавил: — Рядовой Маррей. Мне очень приятно познакомиться с вами лично, лейтенант, — удостоверившись, что никто не видит, он протянул изумлённому конфедерату руку. «Не верь ему. Никому не верь, тем более янки», — Джастин почувствовал поднимающуюся горячую волну из лёгких, острыми когтями царапающую горло. — В моём положении было бы неуместно ответить тебе тем же, — Джастин демонстративно сунул руки в карманы штанов, и сразу же увидел, как помрачнело лицо его собеседника. «Даже если этот парнишка исключение из правил и не настолько мерзок как его соотечественники — это ничего не меняет. Он здесь, чтобы выполнять приказы Эллингтона, и ничего более». — Ладно, рядовой Дерек Маррей, — резко сказал Джастин, осмотрительно понизив голос. — Finita la comedia⁵. Веди меня уже к своему капитану, не тяни время пустыми разговорами. — Он сказал, через двадцать минут, — растерянно отозвался тот. — Ещё десять осталось. Чем больше Джастин смотрел в это лицо с пухлыми, почти детскими щеками, большими наивными глазами и обиженно сжатыми губами, тем меньше ему хотелось продолжать общение с солдатом, будто он боялся замарать этого человека одними своими словами. «Боже, ребёнок, что мне прикажешь с тобой делать?» — Великолепно. Теперь я знаю, сколько мне отведено, — с сарказмом молвил Калверли. — Я просто хотел сказать, что восхищён вами, — вдруг выдал рядовой, съёжившись под пристальным взглядом Калверли, который после такого заявления застыл соляным столбом. — У нас в штабе только и говорят о том, что вы единственный, кто выжил на допросах капитана. «Это не так. Не единственный», — вспомнив рассказ Крысы о своём предшественнике, у Джастина похолодело на сердце. — Было б чем гордиться, — тихо сказал он, потянув носом горьковатый запах тлеющей листвы, которую утром сгребли пленники. — Почему он оставил тебя в живых? Такого раньше не было, — продолжал допытываться мальчишка, неловко переминаясь с ноги на ногу, будто вёл обычную беседу с товарищем, а не разговор с буйным пленником. — Обычно капитан говорит, что убийство — дело пыльное, и после него всегда охота выпить, вина, например, а уж когда он напивается, так будь уверен — двое или трое ложатся в могилу рядом с предыдущим. А пьёт он постоянно. «Обнадёживает». Джастин устало закатил глаза, но небо оказалось таким же пустым и безжизненным, как и земля. Колючий ветер швырял листву, содранную с деревьев, словно кожу с тела зверя, который теперь протяжно выл и скулил перед приближающейся кончиной — неминуемой, как приход зимы. Не только одного его обдавало холодом: нос солдата покраснел, щёки покрылись розоватыми пятнами. Мальчишка неожиданно вспомнил, что он солдат артиллерийского полка Главного Командования Второго корпуса Потомакской армии и выпрямился, будто наперекор бушующей стихии, гордо положил руку на эфес сабли, накрест которой висел револьвер дулом вниз. Он явно не ожидал, что Джастин вновь заговорит: — Если тебе интересно, — где-то грянул одинокий выстрел, и Джастин замер на миг, пока не вспомнил, что убийство в Вайдеронге — обычное дело. — То Эллингтон выбил из меня весь дух, выпотрошил, вывернул наизнанку, а затем опять впихнул всё обратно и хорошенько взболтал, так, что у меня по венам говно вместо крови потекло. Можешь считать, что я отыгрался за троих в полной мере. — Дикси, слушай, извини. Хорошо? Я действительно сглупил, если решил, что ты будешь говорить со мной на эту тему… — рядовой явно не находил нужных слов, и это казалось чем-то необычным. Джастин привык иметь дело с людьми, считающими, что многословие — признак подвижного, живого ума. По большей части это совершенно наоборот: рефлекторная уловка организма, с целью снять с себя мыслительное напряжение, как считал Калверли. Пустые разговоры, также как упражнения разогревали мышцы, так и неосмысленные слова на время способны были разогреть чувство отвлечённости от реальности, придать уверенность в себе, показать свою неуязвимость. Джастин привык к этому — болтать, а не думать, так легче забыть о боли, изношенности тела и о своей предопределённой гибели. Сейчас Джастин не желал забывать о том, кто он и где находится — это могло закончиться слишком плохо. Это могло приблизить его конец, ведь потеряй он бдительность — и всё пропало. «Ты мыслишь — ты существуешь», — всегда любил повторять брат. «Не доверяй никому». — …но я действительно безгранично тебя уважаю, и ты кажешься мне хорошим человеком, — хвалебную оду прервал раздражённый голос конфедерата, которому надоели пустые слова: — Так скажи мне, как многоуважаемому господину: в твои ежедневные обязанности входит вылизывание чьих-то задниц или это твоя личная инициатива, Дерек? Джастина, в некотором смысле, развлекал подобный разговор, и он мог позволить себе попаясничать. Он понимал, что боль, стыд и страх были отброшены ненадолго, как у накрашенной проститутки из бара «У Перси». Дерек стушевался, но на этот раз быстро нашёлся с ответом: — А твоя лучшая часть, похоже, не задница, а язык, хотя, как я погляжу, разница не столь велика. Однажды кто-нибудь захочет вырвать его и запихать тебе в глотку. Ты всегда хамишь малознакомым людям? — только по-прежнему плотно сжатые губы выдавали бушующий в нём гнев. — Нет, — безразлично пожал плечами Калверли. — Только лицемерам и дуракам — ни тех, ни других я не переношу, потому что первые мне лгут, а вторые пророчат момент с языком. Тебя к кому отнести? — Что Эллингтон в тебе нашёл, Дикси? — после недолгой паузы зло спросил Маррей, неосознанным жестом положив руку на револьвер. «Правильно. Не забывай, что я твой враг». — Кроме задницы и языка? — насмешливо протянул Джастин, любуясь гневом молодого человека. — Абсолютно ничего. — С тобой невозможно говорить, лейтенант! — воскликнул рядовой и решительно двинулся к штабу, ведя за собой лошадь. — Будто в грязи извалялся за эти пять минут. У тебя редкий талант. — Я думал, что человек, по уши увязший в грязи, не может замараться больше прежнего, — Джастин последовал за парнем, уныло прикидывая, что на этот раз задумал этот ублюдок Эллингтон. Маррей не полез в карман за очередной колкостью, но по его лицу было ясно, что он расстроен и пребывает в недоумении. «Мальчик, поверь, тебе не стоит связываться со мной. Я не тот человек, которому сопутствует удача. Ты не должен со мной говорить, — размышлял Джастин, тяжёлым шагом следуя за солдатом. — Мне кажется, я сумасшедший. Да, определённо, это так, иначе бы я не пошёл на компромисс с совестью. Я бы давно убил капитана и сам бы слёг в могилу. Если бы мне достало смелости совершить задуманное! Дерек Маррей, я совершенно не тот человек, которым следует восхищаться». Джастину казалось, что по пятам за ним следовал дьявол, который подталкивал в спину раскалённым кнутом. От него невозможно спрятаться, скрыться, оставалось только слушать его злорадный гогот, который исходил из ртов стоящих неподалёку янки, адский реквием, который он напевал себе под нос воем охранной собаки, бродящей по территории. Мерещилось, что весь мир ополчился против него, и даже холодный ветер умышленно причинял неудобство, а земля вытягивала силы каждую ночь. Джастин чувствовал, что люди странным образом пялились на него: конфедераты в недоумении, янки с сарказмом и ненавистью. «У меня, что, бельмо в глазу?» — Джастин вновь разразился кашлем, и Маррей сочувственно оглянулся на пленника, но Калверли не заметил этого взгляда. Из-за спины грохнул басовитый хохот, и он обернулся, сразу выхватив быстрым взглядом троих дневальных. Грубые, неотёсанные мужланы, глядя на которых можно было бы охарактеризовать всех северян в целом. Такие, как они, будут клясться своей грошовой честностью и настойчиво долбить всем встречным, что уж лучше работы, чем у надзирателя концлагеря, в мире не найти, ведь южане — эти ползучие, пресмыкающиеся и презренные черви — не заслуживают прощения за свой бунт против Вашингтона. Джастин ускорил шаг и нагнал Маррея. Всю дорогу от лагеря до штаба они прошли молча, и, уже стоя у огромной двери, ведущей в комнату Эллингтона, солдат снова заговорил: — И всё-таки, Джастин. Я сказал правду, от чистого сердца, без дурного умысла. Я понимаю, что у тебя нет причин мне доверять, но если что-то понадобится — обращайся, сделаю. — Тоже по доброте душевной и без злого умысла? — сощурился Джастин, внутренне содрогаясь от ужасного предчувствия, охватившего его у входа в эту преисподнюю. — Браво, я аплодирую стоя. Такое юное дарование тухнет на войне. Неразумные обещания бесхитростного юнца, подкреплённые малой долей уважения и в большей мере запыленные иллюзией справедливости. Он, сумев состряпать речь из клочков своих спутанных мыслей, — хотя, по существу, это лишь шутовской плащ, сшитый из разноцветных лоскутов наивности, — преподнёс глупые слова Джастину, выдав желаемое за действительное, — в реальности лейтенант знал, что тот не выполнит только что обещанного, а жить в иллюзиях Калверли больше не мог. Эллингтон был прав насчёт этого. Пора проснуться. — Ты редкий засранец, знаешь это? — казалось, что Дерек уже устал спорить: возможно, острота Джастинового языка колола не хуже контрабандистского скорпиона, осыпающего спины южан. — Теперь да, — с напущенным безразличием отозвался Джастин, мысленно пнув скребущуюся на душе кошку. — А раз ты такой праведник, сделай милость: притащи мне сегодня чистой воды и ломтик белого хлеба — может, я и поверю в твои добрые намерения. Дерек Маррей поджал губы и постучал в дверь коротким стуком. Дверь открыл капрал, пропуская в комнату дневального и пленника, маячившего за его спиной. «Спаси и сохрани». — Капитан Эллингтон, сэр! — отчеканил Маррей, вытянувшись. — Заключённый Джастин Тристан Калверли по вашему приказанию прибыл. Капитан сидел за столом; он имел столь же надменный вид и выражался столь же высокопарно, как и пять дней назад, но что-то в его облике разительно выдавало тщательно скрываемое беспокойство — возможно, некая усталость давила на его плечи. — Свободен, рядовой. Капрал, — обратился он к тихо стоящему адъютанту, — отправьте это в главный штаб, лично в руки… — зелёные глаза внимательно впились в сгорбленную фигуру понурившегося южанина; голос Эллингтона содержал лишь едва уловимый намёк на то, что говоривший испытывал некую неуверенность, — генералу. «Он по-прежнему считает меня своим врагом, — понял Джастин и вскинулся, ощутив небывалый прилив сил. — Значит, у меня есть шанс». Капрал взял переданное ему письмо и удалился, за ним последовал Дерек, и дверь закрылась, оставив Джастина наедине с Александром. — Объясни, какого чёрта ты не поселился в бараке, Джастин? — он поднялся из-за стола и медленно расстегнул маленькие пуговицы на мундире. — Я не переношу эту вонь, учти, в следующий раз я могу быть не таким добрым. За мной. Джастин уже пять дней спал на гнилой соломе, укрываясь тем же заплесневевшим одеялом, которое нашёл в первый день пребывания в Вайдеронге. Окружающие его люди, практически потерявшие человеческий вид, уже больше походили на свиней, а выгребные ямы с разлагающимися трупами разной давности, источали зловоние разносившееся чуть ли не на пару миль, хотя Джастину казалось порой, что этот запах пропитывает каждую клетку его тела. От него несло мертвечиной, но он умудрился принюхаться к этому, и сейчас, находясь в идеально чистых покоях, явственно учуял запах смерти, и желудок сразу скрутило. Подавив приступ тошноты, Джастин прошёл в уборную вслед за Александром. Пар, поднимающийся от горячей воды, заволакивал комнату: ванна находилась в футляре из дерева, рядом с ванной — камин с сушилкой для полотенец. В прошлый раз он и не обратил на это внимание. — Снимай свои тряпки и кидай их в котёл, — Эллингтон указал на маленький, ничем не приметный котелок в самом углу комнаты, почти полностью скрытый густым белым паром. Представив, что ему придётся мыться при этом человеке — ведь тот явно не был намерен покидать уборную — Джастин почувствовал охватившее его омерзение. «Что он там не видел?» — вопрошал про себя Калверли, глядя, как выпаривается его задубевшая от грязи одежда. Он опустил на котёл крышку и оглянулся, боясь снова увидеть знакомый пошлый блеск в глазах. «А я-то думал, что меня привели сюда, чтобы переломать все кости». — Что дальше? — при этих словах у Джастина ёкнуло сердце и начало бешено прыгать в груди, руки зачесались, сжимаясь в кулаки, но он вовремя одёрнул себя, вспоминая, что стоит абсолютно нагим перед своим врагом. Более того — он пленник и каторжник, он раб и животное, и эти роли ему надо исполнять каждый день до того момента, пока не наступит его черёд сесть в первых рядах и пустить шоу на свой лад, а до этого времени он будет выживать. — Разве это не очевидно? — вскинул бровь Эллингтон, приглашающим жестом указывая на полную ванну. Очевидным было, что вторым приглашением станет пуля. — Если бы я пожелал изваляться в помойной яме, я бы сделал это и без твоего участия, но мне нужен ты на сегодняшнюю ночь. Не заставляй повторять дважды: мне противен этот запах, и мне противен ты, пока он от тебя исходит. «Это почище, чем получить здоровую порку от контрабандиста». Джастин опустил в горячую воду сначала одну ногу, затем вторую; по телу пробежала сладкая, неописуемая дрожь наслаждения, когда натруженные непрерывной работой мышцы, наконец, получили возможность расслабиться, выкинуть боль из ноющих воспалённых суставов. Это было равносильно падению в глубокую бездну умиротворения и невесомости, где материя недействительна и разум главенствует над телом, изнывающим от усталости. Ежели человек чего-либо страшится, то он целиком поглощён этим чувством, поэтому страх так и не оставил Джастина, навязчиво крутясь где-то на задворках испытуемой эйфории. Он покосился на Александра, который, к его великому изумлению, закатал рукава рубашки и опустил руку в помутневшую от грязи воду. Влажная ладонь скользнула вверх по спине, и Джастин вмиг сжался, подобрался, готовый отшвырнуть от себя ублюдка, но даже вздумай он сопротивляться — не хватило бы сил. Силу из него выбили плетью, выморили голодом, сняли с кожей. Эллингтон тщательно смыл с его спины остатки земли и улыбнулся, хотя Калверли понимал, что тот ожидает от него полного повиновения и в случае отпора скушает Джастина с потрохами и пустит его кости на зубочистки. Эта улыбка могла принадлежать лишь безумцу. — Мне нравится, когда ты покладистый, но только страх вынуждает тебя быть таким, — сказал Эллингтон, запуская руку в его спутанные волосы, выбирая мелкие частички земли и опилок. — Ты становишься уязвимым, хрупким. От привычного хамства и наглости не остаётся и следа. Такой милый, робкий. Не офицер, нет — мальчик. Как же мне нравится, когда ты дрожишь, вот как сейчас — безудержно, всем телом. Ты даже не представляешь, что со мной делаешь. Интересно, сложись всё иначе между нами, будь ты сговорчивей, смогли бы мы прийти к этому? Он наклонился ближе и провёл пальцами по щеке, смывая грязь, опустился на шею, проведя пальцами по блеклым синякам, оставленным после их последней встречи. «Я тебя убью. Я тебя убью, Александр Эллингтон…» — Джастину было противно слушать эти низкие речи, этот яд, вливающийся ему в уши, но хуже всего было осознание того, что он действительно боится. Страх затмевал разум, мешал сосредоточиться на плане побега, мешал найти один из тысячи возможных способов убийства. Не то чтобы Джастин отменил своё грозное решение, нет — он лишь собирался с мыслями и силами для осуществления мести, но сроки его уже поджимали. Он даже не знал, какое сейчас число, а брат мог погибнуть в любой день, если Ли не вышлет помощь Луизиане. Джастин не знал, что происходит на южном театре сражений, но что-то подсказывало, что только он в состоянии вытащить брата из той западни, в которую Джефф угодил. Вернись Джастин из плена — и станет героем, которого на этот раз все услышат. Только на кого можно было рассчитывать ему самому, дабы спастись от каторги — Джастин не знал. Он ломал себе голову, придумывая, как бы вдвойне покарать проклятого капитана-янки за все его гнусности, за тот позор, которому был подвергнут им. Джастин старался выдумать какой-либо новый неимоверно хитрый ход, который погубил бы не только тело Эллингтона, но и дух. Этого изверга нужно было уничтожить полностью, в отместку за все загубленные человеческие души, но сейчас, когда горячие руки скользили по чистой коже, Джастин опять понимал, что не может этого сделать. Он не готов. Эти пальцы не грубо, но настойчиво поглаживали соски, оставляя ожоги вокруг затвердевших бугорков, очертили нечёткий рельеф впалого живота, сильно сжав напряжённые руки Джастина, направили те к его паху. Он вздрогнул, почувствовав сквозь толщу воды, прикосновение к собственной плоти: Эллингтон заставил его обвить член, положив сверху свою ладонь. Джастин безотчётно задержал дыхание, инстинктивно подавшись чуть назад в попытке отстраниться, расплескав воду, но не достигнув желаемого: Эллингтон сильнее надавил на кисть и парень охнул, невольно сжав свой орган. — Давай, — прошептал Алекс, вытаскивая руку из воды. — Сделай это для меня. От его чудовищных слов у Джастина затряслись поджилки, волосы встали дыбом, и сердце словно расплавилось в адском огне. Мужчина, сидящий перед ним, с таким пылом и рвением предавался бесчестию, услаждал свой грех так, словно сатана уже взял верх над его душой, будто дьявол уже завладел им, призывая к близкому падению и Джастина. Эллингтон затуманенным взглядом смотрел в лицо замершего в нерешительности парня, которым овладевала паника; на щеках, покрытых чёрной щетиной, проступали красные пятна, а каре-зелёные глаза лихорадочно сверкали сквозь рассеивающийся пар. Джастин начал двигать рукой, с содроганием чувствуя, как поднимается член, как вода волнами расходится от его тела, ударяясь о бортик ванной. Он уже и не помнил, когда последний раз занимался самоудовлетворением. Джастин изо всех сил старался представить, что он дома, у себя в уборной, но сознание навязчиво приковывало его взор к лицу Эллингтона, будто весь мир сузился до этих зелёных глаз, сомкнулся на правильных чертах этого молодого, оживлённого лица. Слабые пальцы сжали кольцом член, медленно скользнули по стволу. Движения становились резче, темп сбивался, и Джастин услышал сорвавшийся со своих губ стон. Шальные северные изумруды поблёскивали в полумраке; Алекс коротко облизнул губы и мягко отвёл его руку в сторону. Джастин, опомнившись, замер. Эллингтон что-то прошептал, без злости и ярости, но Джастин не услышал ничего, кроме гула крови в ушах, когда настойчивые губы захватили его, а ладонь безапелляционно легла Джастину на затылок — и он смог только выдохнуть с тяжёлым стоном. Оказавшись в чужих объятиях, Джастин едва успел упереться руками ему в грудь, чтобы не повалиться на него совсем. Рубашка уже полностью промокла, но Алекс совсем не замечал этого. Джастин сам не понял, как перелез через бортик ванной, но пришёл в себя, уже стоя на ногах, стиснутый в руках Эллингтона, который тянул его к себе с такой силой, будто этого и добивался. Он был горячий — во всех смыслах: то ли от высокой температуры, царившей в парилке, то ли от внутреннего жара, который, казалось, плавил его кожу и лизал языками этого пламени тело Джастина. Джастин дышал рвано, резко; каждый вздох отдавал болезненным ударом в лёгкие и, срываясь, тонул в очередном стоне. Он был слишком слаб, слишком мал, чтобы сопротивляться напору здорового и сильного мужчины, тем более что Джастин знал, чем ему это грозит, но даже сомнения, сидевшие в его душе, даже страх почему-то ушёл куда-то на задворки реальности, оставив после себя место для зародившегося огня. Была ли то страсть или похоть — он не знал, но, поддавшись этому порыву, сам обвил трясущимися руками шею своего самого страшного врага. Это пламя было слишком сильным для его робкого, любопытного юношеского желания, и Джастин вздрагивал с неожиданными и совершенно неконтролируемыми всхлипами. Было жутко и в то же время сказочно ощущать, как напрягаются под неуверенными ладонями мышцы мужского тела, как льнёт к нему упругая плоть. Джастину, который растерял всю свою мужскую силу, стало приятно испытывать чужую власть, утопать в ней. Казалось, что Эллингтон полностью понимал весь трепетный восторг и всю глубину неуверенности Джастина, поэтому почти невесомо гладил его по мокрым плечам, волосам, с которых падали тёплые капли, ловил губы и, нежно покусывая, отпускал, снова ловил их и опять играл, скользя по ним языком. — Хочешь, Джастин? — поминутно отрываясь от его губ, прошептал Эллингтон, поглаживая мокрые волосы своего пленника. — Скажи мне да, и твоя боль уйдёт. Любой ответ сулил Джастину боль, он это знал, он знал, что янки никогда нельзя доверять: они все — нелюди. Они нечестивы и порочны, а он — их предводитель, а единственная его верная любовница — это смерть. Джастину становилось всё сложнее дышать. Лёгкие крутила болезнь, занесённая сырой холодной землёй. Он приоткрыл рот, хватая воздух, и Эллингтон, уличив момент, не спеша прошёлся по губам языком, проник внутрь; Джастин тяжко выдохнул в раскрытые губы. Тот ожидал ответа, который Джастин так боялся дать. Стоило влажной ладони Эллингтона опуститься на его затвердевший член, как все суставы и поджилки в теле Джастина затряслись в сладостной истоме. Алекс покрывал поцелуями его щёки, глаза, лоб. Теперь он был нежен, как жених в первую брачную ночь, и при этом Джастин знал, что за пазухой у него нож, и если в этот раз карта случайно подведёт, то лезвие пронзит его насмерть. У этой игры наметился летальный исход. — Ответь, — теперь это был приказ. Джастин помнил главное правило. — Да, — прошептал он на пределе слышимости, заглушив свой внутренний протест, раздавив сопротивление своей души, поддавшись отчаянному желанию своего тела. — Да.

***

Он был весь в синяках — с головы до пят. Алекс рассматривал угасающие багровые отметины, иероглифы агонии, написанные на языке измученного тела; на каждом дюйме его торса, лица и конечностей виднелись кровоподтёки и царапины, на костлявых бёдрах — пожелтевшие отпечатки жёстких пальцев. Он прикасался к Джастину так, как никогда и никто прежде: ласково поглаживал всюду, нежно проводил кончиками пальцев по вспухшей коже в местах недавних ударов — всё тело молодого лейтенанта было отмечено следами насилия и позора. Эллингтон теперь стоял перед Джастином не как офицер вражеской армии перед поверженным врагом, а как мужчина, скинувший свою непроницаемую маску, внезапно превратившись в человека с богатой и живой мимикой, у которого всё что на сердце — то и на лице. Он провёл рукой чуть ниже уха Джастина, вдоль шейных позвонков. В этом прикосновении не чувствовалось угрозы, так же как не чувствовалось жестокости. Оно было сердечным, решительным и внушало странное доверие. Грубоватое — без жестокости, властное — без угрозы, уверенное — без коварства, — никаких дурных замыслов. Джастину показалось вполне естественным, что совсем чужой человек, более того, его злейший и самый опасный враг из всех существующих в мире, ласково треплет его по шее, добродушно улыбаясь, поглядывая почти нежным, смиренным взглядом. Джастин словно впервые увидел в его лице не жёсткие линии вечно нахмуренных бровей, а молодость и свежесть здорового, полного желания тела. Красота его была дикой, и даже немного пугающей, но её оттеняло холодное изящество — словно тонкий слой здравомыслия, скрывающего внутреннее безумие, всё же не давал Эллингтону кануть в пучину своих страстей; на светлой коже глаза выделялись, словно пылающие озёра. Колеблемый во все стороны своим неверием, с сердцем, разорванным и терзаемым змеиными зубами заблуждения, не верящий во внезапно проявившуюся человечность, Джастин продолжал испытывать страх, боясь шевельнуться. Боль, причинённая совсем недавно, продолжала колыхать омут памяти, пуская рябь дрожи в каждую клетку. Эллингтон — это дьявол, скрывающийся под тысячей личин, в нём нет сострадания и жалости, нет веры и нежности, всё это — обман воспалённого сознания, помутившегося рассудка. В это мгновенье Джастин побледнел. Побледнел так, что сам почувствовал свою бледность, как морозную пыль на лице. Бледность разливалась теперь, наверное, по всему его телу, но он не дрожал — он окаменел, застыл. В то же время Джастин остро чувствовал всё вокруг — склонившегося над ним Александра, чьи руки покоились на его плечах, слегка надавливая. Джастин осознал, что лежит на кровати, придавленный телом мужчины над собой, и здравомыслие мучительно разрывалось на части. — Не волнуйся, Джастин, — низкий голос Эллингтона был настолько хриплым, что выдавал его возбуждение, и Джастин приготовился к болезненному вторжению в своё несчастное тело; закрыл глаза, пряча ненужные малодушные слёзы, но тот успокаивающе заговорил вновь: — Я всегда выполняю свои обещания. Поверь мне. Горькая складка обозначилась вокруг рта Джастина, и Александр запечатлел на ней поцелуй. Покрывая кожу неожиданными поцелуями, столь осторожными, будто бы Джастин мог исчезнуть от любого неверного движения, Эллингтон спустился ниже, слегка прикусил губами тёмный кружок соска, а рукой начал поглаживать возбуждённый член. Джастин судорожно вздохнул и выгнулся навстречу этим искусным ласкам, глухо застонал, с силой вцепившись в простыни. — Открой глаза, — Алекс развёл коленом его ноги и наклонился к лицу, дотронулся до подбородка, проведя большим пальцем вдоль влажных губ. — Не бойся меня сейчас. Джастин не мог не повиноваться. Он открыл глаза, и тьма отступила, оставив вместо себя многогранность окружающего мира: свистящий ветер за окном, там, где начиналась адская полоса чуждых земель, сила быстро текущей воды из труб, сильный треск низвергающихся камней на каменоломне, голоса страдающих каторжников и развлекающихся янки. Все звуки слились в один — тот, который проник в сознание, освещаемый ясным светом, и беспрепятственно затмил весь иной мир — этот голос. Джастин впился взглядом в зелёные блестящие глаза, наконец, увидев, что в этом омуте проявились истинные, нескрываемые эмоции, и вдруг понял, что они его совсем не страшили. — Вот так, хорошо, — Эллингтон пристроился между его разведённых ног и, наклонившись, прервал зрительный контакт, с силой припав к шее, оставляя на исцарапанной коже тёмные круги. — Теперь это будут единственные отметины на твоём теле. Выцеловывая заклеймённую своими знаками кожу, покрывал лёгкими поцелуями высокие скулы, вылизывая выпирающие ключицы, Эллингтон запустил ладони ему под спину, поглаживая, на ощупь изучая все выступающие косточки и позвонки, обтянутые кожей так, словно она готова порваться в любой момент. Руки Александра спускались всё ниже, он нежно мял и поглаживал ягодицы, раздвигая их и касаясь кончиками пальцев пятнышка ануса. Увлажнил пальцы слюной, мягко поглаживая, чуть проникал ими вовнутрь, заставляя расслабиться сжатое отверстие. Джастин задрожал, словно бы тот коснулся его обнажённой раны, но тут до него дошло осознание факта, что он сам всё сильнее подаётся навстречу, желая ощутить, пропустить сквозь своё тело эти мгновения в полной мере; Александр, явно оценив такой беззастенчивый порыв, направил истекающий семенем член к анусу Джастина. «Я больше не хочу терпеть эту боль», — мысли носились в хаотичном порядке, пока не зацепились за одну, единственную: «Может, забрать её в силах только тот, кто причинил?» Эллингтон положил ладони ему на бёдра, приподнимая, и Джастин, сам не ожидая подобного участия от себя, подался вперёд, слегка насаживаясь на взбухший член и до крови закусывая губы. Он сдержал готовый вырваться крик боли, пронзившей всё его неподготовленное к вторжению тело. Каждое действие — отдельно взятая агония, и нет возможности для логического завершения или обретения покоя. Потому Джастину последние дни казалось, что он находился в вечном состоянии боли, застыв в ней. Он уже начал предполагать, что одно состояние перерастает в другое, — боль в агонию, дабы отрезвлять, мешать дойти до крайности, вынуждая бороться, иначе он бы давно сорвался и был бы мёртв. Но Алекс вдруг замер внутри него, давая неожиданную возможность чуть привыкнуть и справиться с разрывающей, мучительной заполненностью. Невероятным блаженством было чувство, пробуждённое в больном естестве Джастина, — нечто новое, хоть и отвратительное, постыдное и прекрасное в равной мере. Наравне со стыдом разгорался иной огонь внутри него, там, где член Эллингтона задевал нечто похожее на рычаг, включивший все потаённые ощущения, аккуратно меняя угол, стараясь нащупать ту точку, что приносила наивысшее наслаждение и заставляла сладостно изгибаться охваченное огнём страсти тело. Алекс входил в него медленно, преодолевая сопротивление влажной, горячей и тугой плоти. Губы и язык жадно скользили по покрытой шрамами груди Джастина, стремясь познать каждую его линию, но пальцы были не столь настойчивыми — они бродили по телу, едва касаясь кожи, касаясь, как незримые нити паутины, но будучи прочнее стальной проволоки, как тенета, неразрывно опутывающая каждый мускул и сустав Джастина. Пальцы задевали бёдра, невесомо проводя по напряжённому члену и размазывая смазку по впалому животу. Алекс уменьшил темп, наблюдая за его реакцией, но, видя как беззвучно шепчут что-то тонкие губы, как закатываются каре-зелёные глаза каждый раз, когда орган внутри задевает вожделённую точку, улыбнувшись, начал двигаться быстрее. Джастин неуверенно поднял руки и положил их на напряжённые влажные от пота плечи, вцепившись с такой силой, что боль в сломанных пальцах резкой волной скользнула по телу, которое без устали двигалось вместе с партнёром. Коротко выдохнув, словно беззвучно засмеявшись, Эллингтон приник к губам Джастина, продолжая насаживать на себя, воспламеняясь ещё больше от его судорожных вздохов и коротких стонов, от быстрых движений бёдер, от силы пальцев, вцепившихся в плечи с отчаянной одержимостью. Джастин, задыхаясь, извивался в его объятиях, принимая сильные толчки, дрожа, будто бы продрог до костей, хотя ему было чертовски жарко, и он не знал куда деть этот неутолимый жар, с наслаждением отдаваясь страсти и рукам любовника. От изощрённых, сводящих с ума ласк Алекса становилось болезненно приятно, а движения его стали настойчивее и горячее, стоны громче и протяжнее; Джастин видел за зеленью его глаз накатывающие волны единого наслаждения и сам медленно сходил с ума, погружаясь к тёмным глубинам. Его ставший каменным до боли возбуждённый член изнывал от необходимости прикосновения, которое бы сняло это клокочущее напряжение, словно разрывающее на части. Алекс, будто бы услышав эти нетерпение и жажду, опустил руку и, обвив пальцами его член, сделал несколько ритмичных рывков, в такт собственным резким движениям у него внутри. И Джастин, изо всех сил подаваясь навстречу, самозабвенно толкался в эту ласкающую ладонь и, запрокинув голову, выплеснул своё возбуждение, различая сквозь гул крови свой крик. В этих движениях, неровных и лёгких, как полёт мотылька, и звуках, издаваемых телом на пике высшего блаженства, скрывалась самая страстная жизнь, неведомая Джастину до этого момента. Как грозный вулкан бушует в самых отдалённых уголках мира, так и внутри Джастина один из его кратеров, самый недосягаемый и неприступный, извергается — и вот уже он, подхваченный горячей волной, выгибается всем телом, чувствуя резкий жар, как прилив жидкого огня, под толщей которого он сейчас пребывал. Александр протяжно застонал, а потом двинулся в него одним неистовым, резким движением. Это был самый сильный оргазм в жизни Джастина, словно зверь, выпущенный наружу, острым когтем прорвал его вены — и они полые, пустые, обескровленные, высушенные, отказывались снабжать тело кровью. Джастин был выжат до капли и безвольно откинулся на подушки, чувствуя, как чужое семя заполняет образовавшуюся внутри пустоту. Выйдя из него, капитан тяжело облокотился об изголовье кровати. Минуты полного молчания тянулись, словно долгие годы, и Джастин, не выдержав, повернул голову и посмотрел ему в лицо. — Я не смею поднять взор, каждый миг ожидая смертельного удара, — хрипло прошептал Джастин, понимая, что сорвал голос. — Скольких усилий мне это стоит сейчас. Что же ты со мной сделал? «Ты растоптал, раздавил меня. Ты убил мою душу». Эллингтон какое-то время молча сидел рядом, задумчиво покусывая нижнюю губу, после обратил своё внимание на Джастина, будто только заметив его присутствие в своей постели. Лицо его приняло выражение спокойной сосредоточенности, как у рулевого на штурвале, смотрящего в точку курса на горизонте. Ничто теперь не выдавало в нём того волнения и неистовой страсти, которые плескались на дне зелёных глаз несколько минут назад. Снова золотые огни многих свечей резали опустившиеся на землю сумерки, часы пробили семь часов вечера, и Джастин, уже не ожидая ответа, вдруг услышал сдавленное, едва различимое: — Я обещаю, что не причиню тебе вреда. Больше в этом нет необходимости, — сказал наконец Алекс, поднимаясь с кровати и набрасывая на плечи рубашку. Джастин успел заметить сеть извилистых покраснений на его плечах и, сгорая от стыда, поспешил отвернуться, дабы не видеть последствия своего грехопадения. — Что поменялось за пять дней твоего отсутствия? Что воззвало к твоей человечности? — Джастин затрясся как припадочный, не понимая, то ли слёзы катятся из глаз, то ли он опять теряет сознание, потому что комната резко расплылась и завертелась, но он упорно продолжил говорить, надрывая голос. Джастин всей душой стремился понять мужчину: почему он это всё делает, почему насилие над людьми приносит ему наслаждение, почему его совесть не отягощает даже такое страшное преступление, как мужеложство. Стиснув зубы до боли в дёснах, с волосами, слипшимися от пота, сжав кулаки, голос его был резок и прерывист, и Алекс молча наблюдал за этой переменой, после вздрогнул, и длинная мучительная складка пролегла у него на лбу, прибавив лишний десяток лет. Он явно хотел что-то сказать, но боролся с этим желанием. И всё же сдавленно прошептал: — Ты. Это было уже слишком, и Джастин, спрятав лицо в ладонях, заскулил что-то нечленораздельное, карая себя за безрассудство, за слабость, за то, что позволил с собой сделать, как вдруг почувствовал прикосновение к своему плечу. — Нет! — Калверли вздрогнул и разразился гневной тирадой, вперемешку с отчаянными всхлипами. — Оставь меня! Дай мне уйти. Подвергни меня каким угодно пыткам — я готов всё вытерпеть — только не заставляй меня делать это снова. Отруби мне руки и ноги, чтобы я стал жалким калекой! — простонал он, вцепившись в свои спутанные волосы, будто намереваясь оторвать голову от осквернённого тела, которое так нещадно предало его. — Выкинь меня подыхать в зловонную яму, рядом с телом Нормана. Я не могу так больше. Он зашёлся кашлем, но, понимая, что Эллингтон тянет его на себя, вынуждая приблизиться к горячему ненавистному телу, резко вывернулся и соскочил с кровати, тотчас же упав на холодный деревянный пол. «Убей меня. Я отправлюсь в преисподнюю, где буду вечно гореть за содеянное. Если ты пошлёшь меня в ад, он не будет ужасней того пекла, что горит в моём сердце». — Нет, этому не бывать, — Эллингтон приблизился к лежащему на полу Джастину, но на этот раз не стал прикасаться. — Раз так, то я тебя больше не трону. Будет по-твоему, лейтенант. Лицо его затуманилось глубокой, тяжёлой печалью, словно бы он сейчас утратил нечто крайне дорогое. — Меньше всего мне хотелось бы, чтобы мы с тобой когда-нибудь встретились в бою друг с другом, — сказал Эллингтон, склонив голову. — Ты победил, Джастин. Твоя война окончена, ты можешь уходить, я больше не смею задерживать тебя. Возвращайся обратно в лагерь и работай. Теперь в твои обязанности входит только это. Джастин, поднявшись на ноги, упорно всматривался в зелёные омуты, стараясь понять, что на этот раз он задумал, но попытка что-либо прочесть в глазах Александра напоминала поиск монеты в мутной застоявшейся воде залива. Калверли нервно оглянулся, вспомнив, что его рабочая одежда осталась выпариваться, но тот явно это понял и, стянув с плеч рубашку, кинул к его ногам, затем туда же последовали брюки, валяющиеся на измятой кровати. — Надевай и уходи. Джастин покосился на предложенную одежду и нерешительно надел, так как иного выбора у него не оставалось. Когда он закончил, Эллингтон всё так же стоял нагим перед ним, и Джастин поспешил опустить мокрые глаза. Он вышел из комнаты, ожидая, что его сейчас догонят и изобьют до полусмерти, думая, что это очередная проверка на прочность, но нет — он спокойно вышел во двор, затем, под пристальным взглядом надсмотрщиков, зашёл на территорию Вайдеронга. Миновал рабочий отсек, где до сих пор бурлила работа, и направился к своей яме, которая в последние пять дней заменяла ему дом. Из подручных материалов были сооружены примитивные укрытия и прорыты два канала: один предназначался для сбора питьевой воды, купания и стирки одежды — возле него сейчас работало несколько десятков человек, а другой служил коллектором сточных вод. Во время дождей воды эти двух каналов сливались, поэтому пить её было невозможно, так говорили в лагере. Южане опасались скорого дождя, и все разговоры сводились лишь к тому, как бы успеть запастись питьевой водой до начала ливней, но Джастина это не волновало. Что-то безнадёжно умерло в нём, сломалось несколько минут назад — он ощущал себя инвалидом, хотя Эллингтон так и не отрубил ему руки и ноги, — но ему теперь всё равно явно не хватало чего-то важного, самого главного, без чего всё остальное — лишь хорошо отлаженный механизм, бездушный и бессмысленный. Его сердце продолжало обливаться кровью, но душа застыла в безмолвии. Он совершенно не понимал свои эмоции. Танталовы муки, по сравнению с его, были чем-то вполне терпимым, хотя Джастин и не знал, как оно там, в аду, но что-то ему подсказывало, что разница оказалась не столь велика. Возможно, что он уже находился там, куда был готов отправиться совсем недавно. «Что ты сделал со мной, Александр Эллингтон?» 5. Finita la comedia — фраза произошла из итальянского языка, дословный перевод «Комедия окончена». Сейчас имеет более широкое употребление: «Представление окончено», «Всё хватит», «Баста» и т.д.