***
Дни шли за днями, бесцветные и неотличимые друг от друга, но в их маленькой преисподней ничегошеньки не менялось. Южане практически не общались друг с другом. Словно бы зима полностью залепила их рты снежным комом, хотя она только началась. Дерек сказал Джастину, что на дворе уже первое декабря. Маррей всё чаще приходил на каменоломню: его смены выпадали на субботу, понедельник и четверг — в каждый из этих дней он приносил Джастину еду. Если бы это увидели остальные конфедераты — лейтенант бы не проснулся наутро, но, к великому счастью, Маррей всегда находил подходящие моменты, дабы улучить минутку-другую с ним наедине. Все пленники были разными, но все они соглашались с тем, что в течение первых двух недель, может быть, месяца, работа очень тяготила их, а наказания были невыносимыми. Но потом изнурённое тело привыкало к нагрузкам, любое рвение, побуждающее злость и гнев, было прирезано, и таскать камни становилось не труднее, чем перебирать крупу. Джастин тоже почувствовал те разительные изменения, произошедшие с ним с течением некоторого времени; понемногу он обнаружил, что уже не так живо осознаёт тяжесть своей работы и думает о другом. Александр Росс Эллингтон — он занимал всё сознание, начиная от раннего утра и заканчивая сном. Чёртов ублюдок умудрялся намертво вклиниваться в его голову. Рутина почти заглушила страдание, но отголоски воспоминаний были связаны отнюдь не с болью и страхом — его постоянными и неразлучными спутниками. Он каждый день переносился мысленно в ту злополучную комнату, размышляя над словами Алекса и не понимая их сути. Почему он сменил гнев на милость и насилие на ласки? Почему так просто отпустил его? Вспоминая ураган страстей, бушующий в сердце в тот день, когда он добровольно лёг под Эллингтона, Джастин до сих пор не мог избавиться от тех чувств, которые никогда не должны были вспыхнуть и тем более укорениться внутри него, с ужасом понимая, что привержен блуду мужеложства. Он осознавал свой грех слишком явно. Чтобы не впасть в отчаянье, не поддаться слабости, Джастин начинал молиться, хотя потребности в религии не испытывал никогда. Не для него были все эти истины, ниспосылаемые свыше в наказание за грехи и вечное блаженство в награду безгрешным. В церкви Джастин бывал несколько раз в год, в силу необходимости, когда приходилось сопровождать набожных родителей на церемонии. Во время церковных ритуалов он всегда переживал щемящее чувство скуки и тяжело вздыхал, давя в себе дремоту. Ему никогда не было понятно, как можно молиться — изливать душу размалёванным холстам с ликами святых, да ледяным мраморным статуям небесного заступника. Только оказавшись в том состоянии, в каком он пребывал сейчас, Джастин понял, что не в рисунках святых скрыта истина, которую он пытался увидеть на протяжении стольких лет, а в красках — вся сила и душа. Стоило испытать ад на себе, создать его в своей голове, также как Бог создавал его когда-то, чтобы покарать мятежных ангелов и людей, так и Джастину стало ясно, что только настоящая преисподняя заставит познать всю остроту ощущений, таких диких, нелепых и чудовищных. После всех потрясений Джастин внезапно поверил, что рождён для борьбы и ощущал вкус жизни на этой невидимой войне, прилагая все усилия, чтобы не спятить и выжить, но лишь при условии, что у него есть противник. Победа часто доставалась тем, кто выносливее своего врага, нежели сильнее; Джастин не верил, что Эллингтон так легко готов отступиться от их игры, но был убеждён, что и сам выстоит. С такими мыслями он брёл по лагерю, направляясь к бараку после изнурительного дня. Хотя солнце по-прежнему светило ярко, в воздухе ощутимо витал холодный дух зимы, лютой северной химеры, приближающей конец всего. Ветер завывал по ночам, настолько громко и устрашающе, что Джастина иногда посещали мысли о голодных волках, обитающих в обширных лесах вокруг Вашингтона. Ветер как будто натирал кожу пленников наждаком, а жёлтый диск, зависший в небе, сделался холодным и безжизненным. Пора увядания жизни уже осталась позади, но самое страшное ожидало их в недалёком будущем, с приходом зимы. Начало декабря месяца было более или менее терпимым, но ближе к рождеству погода резко переменилась — зима полностью вошла в свои права; наступил предел существования. Янки, казалось, совсем позабыли о пленниках, у которых почти иссяк запас продовольствия, а продукты не добудешь из-под земли, как воду. К концу месяца голод и болезни унесли несколько сотен жизней, и лагерь опустел. Те, кто остались, дышали на ладан. Не люди, а тени, глядящие друг на друга чёрными ямами влажных провалов глазниц. Неверный шаг, движения замедлены, словно заледенели суставы и мышцы, замёрзли кости вместе с окружающим миром, чувства притуплены. Люди теряли остатки затухающей жизни, и теперь ничто не могло согреть их. Некоторые бараки разваливались, и каторжники вынуждены были переселяться на улицу, делая импровизированные укрытия и палатки из сшитого тряпья и досок. На каменоломнях по ночам стало невыносимо холодно, и Джастин понял, что ещё немного — и он сам закоченеет и превратится в кусок льдинки. Майкл стал слишком беспокойным, и Джастин часто видел, как товарищ замирает, словно громом поражённый, и его глаза становятся мрачными и пустыми, волосы падают по плечам скатанными колтунами, губы едва шевелятся, когда он отвечает на его вопросы о своём здоровье. — Со мной всё хорошо, — утверждал Майкл. — Мы хотя бы в условиях живём нормальных… относительно. Не то, что те, на улице, — он, поёжившись, хмуро оглядел бревенчатый потолок барака. — Они все скоро передохнут к чёртовой матери. Деревянные полы в бараках были сняты, чтобы не было возможности под их прикрытием рыть тоннели для побега. От земли тянуло невыносимым холодом, а кашель Джастина усиливался. Он надеялся, что, переселившись в барак, станет легче переносить ноющую заразу в груди и саднящий кашель, но болезнь просыпалась в нём, осторожно, медленно, словно примериваясь. Джастин был абсолютно уверен, что болезнь нешуточная. Медикаменты в лагерь, конечно же, не поставлялись, а это означало, что он сильно влип, потому что даже украсть лекарства было неоткуда. — Как сказать, — прохрипел Джастин, кутаясь в прохудившийся мешок, который служил ему покрывалом, потому что нормальные одеяла изымались на время первых заморозков, чтобы более слабые и раненые сразу погибали от холода. — Здесь так же, как и на улице. Разница не столь велика. Разве что несёт не так сильно. Временами бревенчатые подпорки скрипели, и у Калверли перехватывало дыхание. Каждый раз ему казалось, что ветхая постройка рухнет, похоронив под завалом гнилой древесины своих заключённых. Джастин облокотился о стену и принялся ждать Маррея — сегодня была суббота, и дневальный должен был делать последний обход перед отбоем; в такие моменты он передавал Джастину посылку с хлебом и орехами. Калверли хотел есть: его желудок нещадно скулил, но по сравнению с болью в груди голод казался чем-то далёким и маловажным. Через четверть часа его начало клонить в сон; это было крайне странным явлением, потому что по ночам сердце дрожало так осязаемо, что он не мог уснуть. Что-то невразумительное крутилось в голове: будто Джастин спускался сквозь низкую облачную пелену, какая бывает перед приближающейся грозой, где-то высоко в горах, где стираются границы между землёй и небом. Что-то яркое вспыхивало под плотно сжатыми веками — кажется неестественно яркий всполох после столь тёмной ночи. Калверли порывался что-то сказать Майклу, но захлёбывался своими словами; он выгнулся дугой, когда тело вытолкнуло воздух из глотки вперемешку с гнусной жижей, поднимающейся из лёгких. — Эй, лейтенант, ты чего? — голос Майкла дрогнул, будто кто-то пихнул того в грудь. Он едва ли мог заметить, что Джастин мучился от недомогания уже две недели, ведь человек, ослеплённый своей собственной душевной печалью, борющийся с гордостью и самоуничижением, голодом и болезнью, не мог ясно воспринимать приближение чужой смерти, какой бы явной она не была. Джастин перекатился на бок, закашлялся, цепляясь за обрывки какой-то относительно связной мысли, но та ускользнула прежде, чем он вообще осознал, что она принадлежала ему. — Маррей, — слабо простонал Джастин прикусив язык, чуть сильнее — и остался бы без него. Сияющая спираль боли, которая всё раскручивалась и раскручивалась, пока не стала одной прямой нитью, пронизывающей каждую клетку тела от груди до ног, была невыносимой. Розенбаум схватил Джастина за рубашку обеими руками и закричал нечто бессвязное. Какой-то человек из породы немолодых хамоватых уголовников тихо встал у него за спиной, видимо, решив выяснить, чьи вопли не дают уснуть всему блоку. Стоило Джастину открыть глаза, как резкая оглушительная боль в голове заставила издать страшный звук на грани всхлипа и крика; в этот момент вокруг них с Майклом собралось человек десять, и все они показались Калверли в этот момент слившимся мутным пятном. Каждый считал своим долгом выразить недовольство, дать о себе знать: кашлянуть, свистнуть или сказать что-нибудь вроде: «Лучше вставить ему кляп». «Дальше будет ещё хуже». «Убей его и всё». — Пошли отсюда, упыри! — огрызнулся Майкл, не поворачивая головы к конфедератам. Джастин чувствовал, как каждый вдох наполнял лёгкие зловонным запахом — сладко-тухлым; в голове словно рвались сосуды, и он не мог видеть, как кривятся гнилые рожи его земляков в ту минуту, когда он отхаркивал очередной вязкий ком. — Позови… дневального. Дерека Маррея, — накопившаяся усталость и нестерпимая немочь убили остатки логики и страха — единственным выходом казалось позвать Дерека, который должен сегодня дежурить. Борясь с подступающей время от времени волной дурноты, Джастин изо всех сил держался, чтобы оставаться в сознании, потому что Майкл кинулся прочь из барака на розыски Маррея, а оставшиеся соплеменники со злобой смотрели на Джастина, и наверняка каждый прикидывал, как быстрее избавиться от этой проблемы. Здесь умирали каждый день, каждую ночь, и люди, окружающие его, были столь же близки к смерти, как и он сейчас — они стали самой Смертью в её традиционном мрачном образе с косой, пожинающей человеческие жизни; апокалиптическим всадником на бледном коне. Они топтались рядом с Джастином — и вот чьи-то мозолистые руки сомкнулись у него на шее, пальцы со всей силой вжались в гортань. Седоволосый южанин осклабился, скаля кривые зубы, и, покачиваясь из стороны в сторону, стремительно перемещал вес тела на руки. Калверли казалось, что он в одно и то же время наблюдает и принимает участие во всех человеческих смертях одновременно. Джастин захрипел и дёрнулся, но его быстро скрутили ещё несколько человек, хотя это было почти необязательно, учитывая его состояние. Нет никакого шанса, что он справился бы с пятерыми; даже если бы был силён и здоров, даже если бы дрался ногами и кулаками, он бы никогда не отбился от этих боровов без оружия — они были ему не по зубам. Джастин не мог больше дышать, и в тот момент, когда вся вселенная уже казалась абсурдной и искусственной, а любая человеческая деятельность — тривиальной, его слух уловил лязг дверных петель, и надзиратель заорал настолько громко, что этот звук ударил взрывной волной, прорвал дамбу бессмысленного гнева, и конфедераты резко отбежали от безвольного тела. — Что тут у вас? — таким разъярённым, как сейчас, Маррея никто не видел, так что осмелился ответить только один, всё тот же седоволосый, чьи руки только что чуть не лишили Джастина жизни. — Да вот, командир, — блеснули злостью глаза седого, и он скривил губы над старыми жёлтыми зубами. — Пытаемся оказать товарищу всяческую помощь, а то больно пацан плох… «Когда я воткну пальцы в твои глазные отверстия и вырву тебе глаза, тогда на помощь тебе уже не придёт никто», — думал рассвирепевший Джастин, отплёвываясь мутной жижей. — Зная твою сучью натуру, я бы тебе и щенка не доверил, — рявкнул Дерек и поднял плеть для удара. С недавних пор он взял моду таскать с собой эту мерзкую вещичку, хотя ни разу не пускал в ход. — Разошлись все, живо! Никто не издавал ни звука — особенно Джастин, силы которого уходили на поддержание дыхания, — пока, наконец, Дерек не нарушил тишину, и теперь в его голосе слышалось изрядное напряжение: — Ладно, отбой, мерзавцы. Этого я забираю. Джастин запомнил, как его выволокли на улицу. Майкл помогал дневальному тащить его куда-то за территорию лагеря; дальнейшие события показались сущей неразберихой, калейдоскопом — Джастин не смог бы осмысленно выразить это словами. — Иди, серый⁶, отсюда. Тебе не положено шастать по территории в нерабочее время, — буркнул янки, и Майкл с неописуемым волнением посмотрел на Джастина, повисшего на плече Маррея, после чего нетвёрдым шагом побрёл к бараку. — Джастин? — проговорил Дерек по-матерински участливо. — Лейтенант Калверли, держись. Доктор скоро прибудет. Я отведу тебя к коменданту. Для Джастина это были только слова, ибо для него в то время мир состоял из разрозненных явлений, либо это был поток странных картин, проходивших у него перед глазами, и ни одна из них не была связана с другими. И только одна мысль вклинилась в сознание, потому что целиком состояла из одного куска, а не была составлена из лоскутов, обрывков и старых шестерёнок, скреплённых ржавой колючей проволокой. — Только не к нему, прошу, Дерек, — слова его обессилели и увязли в кровавом кашле. 6. Серый орех — распространённое среди янки прозвище южан, что обусловлено серым цветом военной формы солдат Конфедерации. Снятые с тел погибших трофейные мундиры перекрашивались конфедератами (чтобы кто-нибудь не спутал их с янки и не пристрелил), с помощью самодельного красителя, изготовленного из скорлупы грецкого ореха, отчего те приобретали жёлто-бурый оттенок, вместо стандартного серого. Из-за недостатка на Юге фабрично изготовленного обмундирования эта ореховая желтизна самодельных мундиров постепенно начала распространяться по войскам, вытесняя благородный серый цвет формы, и вскоре добрая половина всех мятежных армий щеголяла в «ореховых» мундирах. Из-за этого конфедератов стали называть «Серыми орехами».***
Джастин слышал шум многих голосов — это наплывало отовсюду, звучало из всех углов и подземелий замка. Он проснулся во тьме, почувствовав боль в голове, нарастающую с каждым стоном и хрипом, которые принадлежали не кому-то, скрытому за навесом темноты, а ему самому, мучавшемуся в припадке горячки. Джастин ощутил, как по раскалённой коже ползут прохладные капли слёз: ему показалось, что это собственные глаза лопнули от температуры и медленно стекают по щекам. Он знал, где находится, и от этого знания становилось в тысячу раз хуже. Испытав новую пытку от пробуждения, он закрыл лицо и, обессиленный, изнеможённый, заснул новым тяжёлым сном. И в том сне явилось ему нежеланное сновидение. К нему больному пришли мёртвые, они тянули навстречу руки, и среди них стояли Стив, Норман, Клиф. Друзья беззвучно раскрывали рты с прогнившими зубами, что-то говорили бескровными синими губами, о чём-то плакали кровавыми слезами и что-то просили. Из чёрных ртов их выпадали трупные черви, уже не белые, а багровые, напившиеся крови, они ползли к Джастину. Калверли в панике пятился от них, понимая, что если покойные товарищи схватят его — то ему не жить. Ступил назад, шаг, другой — и вот он уже падает на что-то мягкое. Всё вдруг стало таким знакомым, он знал, что был уже здесь, во сне или наяву, — уже был. Джастин лежал в могиле, которая являлась ему перед боем, как зловещий знак — могила, на краю которой всегда стоял, но в последний момент ему неизменно удавалось избежать смертельного падения. Только не сейчас. Он не может выбраться из неё: земля сырая и проседает, раздутые тела, словно песок, не дают ступать ровно, проглатывают в себя, кости трещат под ногами, и он падет на них. Они все сгнили, мясо отваливается от кости, тела, по-разному скорченные, все в язвах и крови, глаза уже не видящие, затянутые плёнками. Одни — ещё покрытые истлевающими лохмотьями, бывшими когда-то военной формой. Другие — уже нагие, белёсые от вороха трупных червей, которые ещё извиваются, шевелятся, живут. Они — единственные, кто способен на это. До смерти измученный и обессиленный, нездоровый, в лихорадке, Джастин упал на трупы и зарыдал от усталости, боли и страха, от своего бессилия, которое морозно-холодным потоком прожигало в нём дыру. Он был совершенно один перед ликом смерти. Джастин поднял глаза, полные слёз, и увидел его. Над могилой, словно изваяние, пепельно-бледный, стоял Александр Эллингтон — единственный живой, тот, кто был за гранью смерти, не подвластный её силе. Капитан стоял на самом краю и смотрел на гору трупов непроницаемым взглядом, смотрел сквозь Джастина, не замечая его, или не узнавая в нём своего пленника. Джастин, мужественно набрав воздуху в лёгкие, окликнул его, из последних сил приподнялся и махнул дрожащей рукой: — Александр! — воскликнул Джастин, понимая, что если не этот человек, то уже никто ему не поможет, и могила поглотит его, как и сотни солдат, покоящихся здесь. — Алекс! Взгляни на меня, молю! Зелёные глаза пронзили насквозь, и в следующую секунду Эллингтон уже держал его, вытягивая из смертоносной пропасти. Джастин не мог устоять на ногах: он растянулся на земле возле кошмарной ямы, краем глаза наблюдая, как воронка затягивается землёй, погребая тела погибших. Ещё немного, и он сам бы оказался среди сырого вязкого мрака. Если бы Алекс оставил его там умирать… Руки Эллингтона ложатся ему на грудь, спокойно поглаживая, утешая бессвязные рыдания и стоны. Глаза, глядящие на него, не скрывают больше ничего в своих изумрудных глубинах: в них плещется страх, волнение, неожиданная забота и что-то ещё — нечто, которое Джастин уже видел в этих бескрайних озёрах, но так и не смог осознать. Глаза заполнились сплошным кровавым туманом, лицо Алекса расплылось. Джастин, простёрши руки, тяжёлым литургическим движением попытался дотронуться до этого лица, просто чтобы убедиться, что тот ещё здесь, не мерещится ему, что не покинул его наедине со своим страхом и одиночеством. Рука безвольно упала, и Джастин закрыл глаза; в него стала проникать боль. Сперва пронизывала мелкими порывами, но потом стала усиливаться, расти, и он полностью захлебнулся ею. — Не уходи… Не оставляй меня, — взмолился Джастин, чувствуя солёный вкус на сухих губах. Чужие руки сжали его в своих ладонях. Вся пустота, заполняющая его существо, сошлась на этом прикосновении — оно заволокло нутро спокойствием, развеяло пеплом усталость. — Я здесь, — отозвался голос его призрачного спасителя, и Джастин увидел, что Эллингтон ошеломлён: весь был бледен, у него дрожали губы. С красными, но сухими глазами он сидел на кровати рядом с Джастином. На мгновение мелькнул перед ним этот двойной образ, и сердце Джастина застыло, словно он приоткрыл какую-то глубокую тайну, насмешливо ощерившую на него свои зубы и снова исчезнувшую. — Лихорадка его ослабила, вероятно, он страдает острыми головными болями, я полагаю, вызванными на фоне многочисленных ударов, пришедшихся по шее и верхней части головы, — этот второй голос принадлежал мужчине, явно доктору, но почему-то у Калверли возникла смутная уверенность, что уже и раньше слышал его. — Но больше всего меня волнует лёгочная болезнь. Она источник жара и ночных кошмаров, хотя в его случае могло быть значительно хуже. Однако моя новая микстура уже должна была возыметь необходимый эффект и убрать симптомы… По всей видимости, организм просто не желает бороться. Прогноз неблагоприятный. — Что ты предлагаешь, Тиммонз? — устало и как-то отстранённо осведомился Эллингтон у взлохмаченного, явно вытащенного из постели человека. Врач мрачным, оценивающим взглядом прошёлся по хрупкой фигуре, скрытой под тонким сатиновым одеялом, словно прикидывая что-то, и затем сказал: — Я бы советовал вам дать ему спокойно умереть, мистер Эллингтон, — это было бы, по-крайней мере, гуманно. Учитывая его состояние и отношение к пленным южанам в лагере, я думаю, мальчик был бы только рад такому исходу. В комнате повисла тишина, нарушаемая дыханием Джастина — свистящим, частым, коротким, и Александра — ровным и глубоким. Доктор присел на кушетку и напряжённо засопел, запустив длинные пальцы в тёмные волосы. — Ты разве знаешь, что ему нужно? — наконец вымолвил Эллингтон, и голос его не предвещал ничего хорошего. — Я думал, ты лечишь человеческое тело, а не душу. — Нет, Алекс, — Тиммонз попробовал расстегнуть ворот, повозился с пуговицей, но, разозлившись, вырвал её. Потом покрутил головой, словно воротник душил его. — Сейчас ночь, будем говорить иначе, открыто, правдивей, чем говорили бы друг с другом днём. Ведь ночь всегда обнажает сердце человеческое больше, чем дневной свет. Так вот послушай правдивые слова: это всё, чем можно ему помочь. Послушай меня, как друга. — Я плачу хорошие деньги, так делай свою работу, мой милый друг, — ядовито сказал Эллингтон, повернувшись к врачу. — Если он умрёт, тебе места мало станет, понял меня? — Ты его погубишь так или иначе, — произнёс доктор голосом тихим и спокойным, как рок. — Он будет жить, — упёрто повторил Александр, сильнее сжав влажную бессильную ладонь. — Чёрт, — в сердцах сказал доктор, видимо, уже отчаявшись достучаться до капитана, — будь же милосерден, Алекс! Пусть болезнь и можно ещё побороть, но каков в том смысл, ежели юнца вновь ждёт такая жизнь? Найдёшь другого, а этот… Оставь ты его. — Да ты поймёшь или нет, наконец… — порывисто начал Александр, но тут, прервав себя, вскочил с кровати и выскользнул за дверь, осторожно прикрыв её за собой.***
Джастин проснулся ночью, под рокот ветра за окном, но в сухом комнатном воздухе застоялась такая тишина, что, казалось, вместе с ней можно вдохнуть последние усохшие шепотки, остатки речей и разговоров, которые звучали здесь ночью. «Этой ли ночью? Как долго я здесь?.. Нет-нет, минуло уже несколько дней, очнись», — Джастин приподнялся на локтях, всматриваясь в полумрак комнаты. Джастин не знал сколько и как его лечили, чем вообще был обязан этой странной заботе, но ему было значительно лучше, словно бы болезнь медленно начала разжимать свои когти. Он уже приходил в себя после посещения доктора, хотя слабо понимал сколько суток прошло с того момента: сумеречные, серые дни за окном лишь нагнетали и спутывали сознание. Джастин даже начал самостоятельно подниматься в уборную и подкинуть дров в камин, но всегда в те моменты, когда капитан покидал покои. Джастин предпочитал лишний раз не говорить с ним, потому что не понимал, чего тот хочет и что ожидать. Он вяло бродил по комнатам несколько последних дней, разминая ноги, по десять минут, не более, боясь ухудшить течение болезни. Потом ложился в кровать и засыпал вновь, а когда сон отступал, оставляя его наедине с Эллингтоном — Джастин благополучно притворялся, что сознание его в иной реальности, дабы не разговаривать с янки. Тот слишком часто и много находился подле больного, чтобы данная практика вошла в привычное действие. Не было слышно ни звука, кроме ветра из далёкой Дакоты, который колотился в северную стену, — ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых жемчужно-тусклым и мерцающим снегом. Он прилетел из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, но янки вырубили леса, провели железную дорогу, и теперь ничего не стоит на пути у безжалостных порывов. Северный ветер тряс раму в северном окне, северный огонёк в северной лампе дрожал и гнулся, будто в припадке. Калверли съёжился, внезапно осознав, как сильно грызёт его одиночество и тоска по родной южной земле: всё в этом краю неустанно напоминало ему о том, что он тут чужак. Весь Север, казалось, ополчился против него. На что ни глянешь, к чему ни притронешься — всюду следы ненависти. Ни один угол ему не принадлежит. И миску, из которой он прежде ел, уже, наверное, отдали собакам. Ничего нет здесь милого, душевного, всё — отчуждение и насмешка, ненависть, всё здесь дышит лютым дыханием. Эта земля, эти люди хотят его смерти. Джастин прикрыл глаза, вспоминая родной дом. Он удивлялся красочности воспоминаний, хотя прекрасно знал, что произойдёт, — всё это уже было; вот сейчас он шагнёт в просторную, высокую белую прихожую с полом, отсвечивающим, как лёд, и в дальнем её конце, в дверях комнаты, освещённой неверным светом камина, появится мать и улыбнётся. Она пойдёт ему навстречу, нетерпеливо постукивая каблуками, поднимет лицо, слегка склонив голову набок, чтобы сын смог запечатлеть на нём положенный поцелуй. Материнские глаза, блестящие и чуть-чуть раскосые, будут смотреть на что-то за его спиной… Джастин вынырнул из омута воспоминаний и судорожно всхлипнул, понимая, как он на самом деле утомился от такой жизни: жизнь износилась, высохла, истончилась страданием и мучительным страхом, а душа закаменела, покрылась несмываемым слоем пыли. Обнажённый и морозно-холодный камень в груди пылал жарчайшим внутренним огнём, который рвался наружу, придавая сил. Джастин так не хотел сдаваться, ему невыносимо хотелось увидеть родных, ещё раз пройтись по алее и истоптанным дорожкам, ведущим к беседке у ручья. Он хотел домой. Сбоку послышался вздох, такой тяжёлый, как если бы этот человек только что вынырнул со многофутовой глубины. Повернувшись, Джастин с ещё большим удивлением увидел на диване Александра, похоже, что уже совершенно обессиленного, стирающего испарину со лба. В одной руке он небрежно крутил бокал с какой-то вязкой дрянью, в тусклом свете казавшеюся чёрной. Черты лица его сковал мороз, глаза стали серые, словно он весь был пропитан льдом. Джастин лежал, как неодушевлённый предмет, лежал очень долго, потому что не мог понять, что происходит. А притворяться спящим не было смысла. Эллингтон не двигался, только единственным механическим движением продолжал крутить бокал, но всё остальное тело его застыло. Тело, в котором затаилось движение — игра множества форм, слившихся при этом в единый образ силы. Тело, полное скорби, угрюмого огня, торжественной мужской боли в судорожном сжатии мышц — вся его поза выражала страдание. Джастин не подавал голоса, глаза его были сухи, их жгло и резало, будто бы веки воспалились от неведомой инфекции. Он лежал так под грузом ночи, тьма навалилась на него, словно крышка гроба, и каждая минута была гвоздём в этой крышке. Запах болезни, витающий в воздухе, распространял свой призрачный яд, проникал в ноздри, сея горьковато-сладкий дефект в лёгких, и вот, будто чья-то длань дрогнула, просыпав застоявшуюся отраву, изгоняя, разрешая Калверли на миг вздохнуть полной грудью и спросить: — Давно я здесь? Эллингтон впервые за несколько минут, а возможно и часов, подал признаки жизни. Он поднёс бокал к сухим губам, но, так и не притронувшись к нему, сказал тихо, угрюмо, и его голос звучал как после длительного молчания: — Не возражаешь? В порядке северного гостеприимства, так сказать, — Эллингтон отсалютовал Джастину и отхлебнул из бокала. «Он пьян. Ох, чёрт…» Холодная волна обдала Калверли настолько, что он в испуге сжал кулаки и еле слышно произнёс: — Не думал, что у вас принято пить в одиночестве. — Нет, — после секундного колебания ответил тот, не отводя взгляда от золотых отблесков, пляшущих на хрустале. — У нас принято никому ничего не рассказывать, а алкоголь развязывает язык, потому у нас и не пьют с кем-то. Калверли смотрел на пожелтевшее сухое лицо с заострённым носом, почти не узнавая того статного молодого человека, один взгляд которого заставлял его трястись от страха. Сейчас он видел измученное существо, застывшее на пределе своих возможностей, скованное странной цепью — неосязаемой и невидимой. Этот жестокий лицемер и сладострастник с каменным сердцем сейчас был почти что беззащитен. Джастин помнил, как проливал перед ним кровавые слёзы, не смягчившие его свирепого сердца. Теперь Калверли отчётливо видел, что этот человек в полной мере прочувствовал возмездие за свои деяния — Джастин готов был призвать в свидетели свои глаза и уши, так как они его не обманывали, точно демонстрируя презренные раны на чужой душе. Боль капитана была настолько тяжёлой, что кругом неё собиралась и застывала в воздухе какая-то роковая тень, состоящая из сомнений, волнений и терзаний, и эта тень погружала сознание Александра в холодную, отравленную и жгучую смесь под названием отчаянье. — Я бы предложил, но врач запретил тебе употреблять что-то крепче глинтвейна, — сказал Эллингтон охрипшим, но не совсем ещё пьяным голосом, кивнув на бутылку, стоящую у его ног. Джастин, неуклюже пытаясь отвести глаза, посмотрел на подрагивающий огонёк в лампе. — Это ром. Грог, если точнее, — с коротким смешком добавил Эллингтон, запустив руку в слипшиеся от пота волосы. — Скотское пойло, честно говоря. В самый раз. Джастина не оставляла твёрдая уверенность, что перед ним разворачивается очередное действие спектакля, но на этот раз ему не хотелось играть свою никчёмную роль. Он был раздавлен недугом, выжат усталостью. — Глинтвейн? — спросил он, смутно припомнив вкус виноградного вина с пряностями, которым поила мать при малейших признаках простуды. — Что со мной? — Лёгочная болезнь. — Насколько это серьёзно? И почему ты так озаботился моим здоровьем, если по твоей же вине я лишился его? — Джастину показалось, что он расшатывает больной зуб, боль от которого терзает уже много ночей и дней подряд, не отпуская, и по этой причине ему было крайне необходимо избавиться если не от самой боли, то от поражённого зуба — точно. — Почему для тебя это так важно, капитан Эллингтон? Тот лишь качнул головой, как человек, сознающийся, что не в силах ответить точно; но этот простой жест оказался красноречивее любых слов. Нет, Александр определённо не знал, почему его это так волнует, словно бы сам не до конца осознавал всю тяжесть увечий, нанесённых Джастину. До этого момента Эллингтон представлялся безукоризненно вменяемым и трезвомыслящим, несмотря на количество выпитого, но, попытавшись открыть одной рукой закупоренную крышку очередной бутылки, Алекс выронил из второй бокал, и жидкость расползлась вязким коричневым пятном по полу. — Моя вина в промедлении и собственной глупости, — задумчиво отозвался Александр, сжав так и оставшуюся закрытой бутылку, его потемневшие глаза в неровном свете казались пустыми ямами. — Я едва рассудка не лишился, молясь всем богам, чтобы ты выжил. Почти неделю не мог заставить себя отойти от твоей кровати, слушал твоё дыхание и клял себя, если засыпал хоть на несколько минут. А когда уж было подумал, что лишился тебя, ты вдруг позвал меня по имени. Я знаю, что ты уже в состоянии подниматься с постели, и знаю, что ты избегаешь меня. Но я надеялся поговорить. Джастину показалось, что его оглушили по затылку, он слушал и не мог поверить, что несгибаемый капитан отступился от своих интересов, пошёл против законов здравого смысла, поступился своим покоем, да и вообще послал всех к чёрту. Разве мог человек, не знающий настоящего значения добродетели, сидеть в душной комнате наедине с умирающим врагом, которого ещё недавно сам был готов отправить на тот свет? — Как можно лишиться того, кто никогда не принадлежал тебе? — вместо этого спросил Джастин, преисполняясь непреодолимым желанием высказаться, всё равно кому, главное — прямо и честно, чтобы ещё можно было вспомнить о том, что он человек, и имеет на это право. Эллингтон вздрогнул и закрыл глаза; на искажённом страданием лице возникла тень, казавшаяся нерушимой, застывшей. Джастин, глядя на мужчину, упивался его неизвестной мукой и в тот же момент озлобленно ненавидел себя за сострадание, вызванное странным порывом приблизиться и просто сесть рядом с этим человеком, чьё несчастье вырывалось наружу сдавленным хрипом, — слишком безнадёжным, чтобы поверить в его неискренность. — Не принадлежал? — Эллингтон, покачиваясь, встал с дивана, взрываясь то приглушёнными, то громкими восклицаниями. — Кого ты хочешь обмануть, меня или себя? Кого, Джастин? — он сжал дрожащими руками голову, будто намереваясь раздавить свою боль, загнать обратно в своё нутро и закрыть на семь замков в неизвестности, скрыть вырывающиеся на поверхность тайны своей сущности, но боль его дышала этими словами, и они выплёскивались из него, как кровь из разорванной артерии. — Я не знал, что есть человек, которому под силу сотворить со мной подобное, но будь ты проклят, отродье! Эллингтон одним размашистым движением поддел стоящую на полу бутылку и швырнул через всю комнату, где стекло сошлось с деревянной отделкой стены, разлетевшись с оглушительным звоном по комнате. Джастину померещилось, что у него отнялось тело, и он лишь смог проследить взглядом как расплывчатое кроваво-красное пятно на стене уныло стекает на пол. Лицо его пылало. Пересохшие губы потрескались от пережитого жара, лихорадка вновь усилилась внутренним кипением. Руки уже не дрожали, а неистово тряслись. — Тебе удалось сломать мой дух, находясь в моём же плену, за решёткой моего форта, среди убийц и предателей, — надломанным голосом продолжал говорить Алекс, спокойно опустив руки; его расслабленные пальцы слегка подрагивали, толстые вены на руках вздулись, наполнившись пульсирующей кровью. — С тех пор, как увидел тебя после битвы, а затем в госпитале, я понял, что должен действовать на опережение, чтобы не допустить всего этого. В твоих глазах был вызов. В тебе я увидел нечто слишком знакомое: сильное, смелое, по-настоящему живое. Так странно похожее на меня… Однако крепче, моложе, чище, лучше. Настоящий соперник, единственный достойный враг. Но я слишком долго пытался врать себе, что это не так — самообман мне не под силу. Как и ты. Калверли почувствовал, как с каждым новым биением его сердце теряет ритм, все артерии, вены и сосуды, ведущие туда, оборвались, мышца сделала ещё пару бесполезных ударов, но кровь к ней больше не подступала, и Джастин захлебнулся вязким комом. Он свесился с кровати, сплюнув розоватую слюну в металлическую утку на полу. Хрипы наполнили лёгкие, ему даже показалось, что он слышит звук, подобный рокоту неспокойных морских волн в глубине своей груди, но вслушаться не успел, потому что, подняв слезящиеся глаза, увидел нависшую над собой фигуру капитана-янки. Слабо сжав его запястье, Алекс принялся водить указательным пальцем по линиям кисти, успокаивая, извиняясь. Воцарилась мёртвая тишина. Он почти растерянно заглянул в глаза, но Джастин всё так же хранил молчание, однако и вынудить себя отвернуться не мог. Эллингтон очень осторожно, как к дикому животному, протянул руку и провёл ладонью по лицу, стирая испарину. Поднялся к жёстким каштановым волосам. Это было движение чистое и любовное, как если бы он нежно прикоснулся к любимой, успокаивая ток крови в висках. Таинственная, стремительная, лихорадочная жизнь бурлила где-то там, в испуганно дрожащей материи; он слышал, как она зовёт, как кричит ему, чтоб он освободил её, дал ей форму и язык. Тайная жизнь истерзанной души рвалась к нему, била невидимыми, но ощутимыми волнами в кожу, и Алекс уловил этот всплеск под своими пальцами, ловил зарождающуюся страсть и вытаскивал наружу. Джастин молниеносно ощутил, как жар отступает, оставляя после себя слизкий след. На смену ему пришла неловкая мучительная тяга, и он, сглотнув кровь, придвинулся ближе. Слегка запавшие зелёные глаза горели необычайным, неистовым огнём, палящим и пожирающим; перед этим взглядом могли пасть города и содрогнуться правители. Взгляд этот был страстный и жёсткий, сокрушающий и разящий, но именно эта жизненная сила была способна ободрить Джастина. Алекс произносил слова медленно, вкрадчиво: — Я дал обещание, и выполню его. Я не прикоснусь к тебе, только если ты того не пожелаешь. Понемногу Джастин переставал думать, поэтому слова словно эхом упали на дно сознания, и он смог уловить только далёкие отголоски произнесённой фразы. Душа его уходила из головы и стекала в туловище, образуя там густую, тяжёлую массу. Он становился мрачен, начиная впадать в отчаяние по мере того, как желание всё усиливалось в нём. Джастин уже не старался отстранить свою душу от загадочной боли: напротив, он держал её над этой болью, прижимал её к ней, понимая, что противиться ещё одному смертельному недугу не в состоянии. Кажется, он окончательно терял благоразумие и здравый смысл, желая этого. Пальцы неосознанно скользнули вверх по напряжённым плечам, и голос сам вырвался из него, произнеся: — Вероятно, я просто безумен. Но пусть будет так. Эллингтон придвинулся ближе и немного придавил Джастина к постели весом своего тела, и тогда тот приподнял бёдра, безмолвно прося о продолжении. — Александр… Его имя слетело с губ непроизвольно, словно кто-то пробил какую-то незримую стену, разделяющую их. Джастин за всё время пребывания в лагере ещё никогда осознанно не называл его по имени и теперь с трепетом ждал, как капитан это воспримет. Хризолитовые глаза: такие яркие, на свету блестели как драгоценный камень, такие тёмные в подземелье, будто болотная вода, давно застоявшаяся и не имеющая в глубинах своих жизни. Такие разные глаза, но одинаково проникающие в самую душу, видя всю человеческую слабость и желания. Такой взгляд не мог пройти незамеченным, не оставив после себя глубокую рану. Они смотрели прямо в сердце, и Джастин не выдержал этой пытки: схватив за плечи, рванул его к себе из последних сил, и впился в рот поцелуем. Уже через миг Эллингтон, опомнившись, целовал его в ответ, задыхаясь от захлестнувшего обоих болезненно-яростного желания. Когда человек отдаёт себя во власть господствующей над ним страсти — прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность. Джастин чувствовал, как им овладевало безумие, сулившее помутнённому разуму забвение и полное безразличие к окружающему миру, кроме, пожалуй, одного. Алекс оторвался от его губ и ещё раз внимательно посмотрел на лицо, словно опасаясь увидеть ту тень страха, которая когда-то поселилась в душе его пленника. В глазах сверкнули такие ошеломление и паника, точно для него этот поцелуй значил в десять раз больше, чем для Джастина, словно он из последних сил удерживался на самом краю бездны. Джастин знал, что он хочет продолжения, и едва сдерживался, чтобы не сказать, как сам желает того же. Они лежали рядом, безмолвно и осторожно, примерясь друг к другу в шатком, едва обретённом мире, опасливо, но настойчиво стирая границы.***
Сперва это было пробой пера, пара тихих часов наедине, выражающих невыразимое, запечатлевающих в памяти головокружительные мгновения нового. Итак, в Эллингтоне проснулась, возможно и не надолго, совесть; желая искупить вину, он решил на этот раз чтить и лелеять своего избранника. Поцелуи и объятия были подобны мрачному небу, на которое Джастин возносился и где хотел бы остаться, — забыть о неправильности, бесчестии, ненадёжности. Прикосновения были полны жизнью золотистой искры природного света и уважения. Происходящее уже не пугало, а руки перестали трястись, когда Джастин обнаружил, что Александр способен вести себя как человек. Джастину даже стало казаться, что они — двое детей, без надзора и правил, и никто не мешал им наслаждаться запретным, изучать незнаемое. Он был как во власти землетрясения, заброшенный в самую тёмную, но ласковую бездну. Эти часы слились в одно полотно, неразличимое для разума, но упоительное для чувств. Они лежали в одной кровати, но Эллингтон его не беспокоил, лишь приносил лекарства и еду, а затем Джастин снова уснул. Только дав себе эту короткую передышку, Джастин всё же удостоверился в силе своего влечения, начиная в самом деле понимать себя. Поэтому, проснувшись под утро, сам подозвал Александра, полный готовности и решимости. Время замедлилось, остались только оголённые эмоции, когда Алекс вошёл в него. Тупая, ноющая сладкая боль в паху была немилосердно перекрыта новой резкой волной, сопровождающий твёрдый орган внутри его тела, но Джастин мужественно стиснул кулаки и, запрокинув голову, проглотил стон. Эллингтон хрипло дышал, готовый сорваться в своём диком темпе, услаждая собственное желание, но его самоконтролю мог бы позавидовать любой. Джастин прочувствовал, как давит внутри член, однако боль притупилась настолько, что стала почти незаметной, и он сделал несколько несмелых движений бёдрами, после чего Эллингтон, уже не сдерживая себя, вошёл на всю длину. Он брал его неожиданно нежно, осторожно, боясь навредить. Джастин беспомощно цеплялся пальцами за скользкие от пота плечи, выгибался под ним и стонал, нетерпеливо обнимал ногами за талию, прижимая к себе ещё сильнее. Ничего не соображая, он раскачивался, как во сне или под гипнозом. Джастин задыхался и тихо хрипел, пока любовник нежно прикусывал шею, касаясь кончиком языка горячей кожи над бьющейся жилкой, свободной рукой обхватывал и ласкал яички в том же ритме. И тогда, лишённый всех данных ему с рождением ощущений, Джастин познал то, что лежит за пределами видимого мира, будто его тело поднималось в неведомые чертоги, разнося эхо их стонов и вскриков под неземными сводами. Джастин снова толкнулся навстречу твёрдой горячей плоти, пронзающей его нутро, не заметив, как в этом полубреду, в этой жаркой томительной истоме сам ускорился, насаживаясь на член, и с криком излился между их прижатыми друг к другу телами. Эллингтон приник губами к виску, тяжело дыша в его влажные волосы, ещё несколько раз толкнулся в расслабленное тело, а потом замер и оставался в нём несколько пронзительно долгих минут. Капля пота стекала по щеке, и Александр легко слизнул её, чем окончательно смутил Джастина, до которого, словно сквозь призму толстых очков, доходили расплывчатые силуэты настоящего мира. Алекс задул лампу и залез в постель. Простыни были тёплыми и мокрыми от пота, но его, кажется, это ничуть не волновало. Они лежали предрассветной темноте молча, слушая дыхание друг друга, и ветер налетал из-за тысячи миль, колотился в стены старого замка, дребезжал в стёклах, и что-то большое свивалось, скручивалось у Калверли внутри. От этого перехватывало дыхание, и кровь начинала стучать в черепе так гулко, будто его голова была пещерой, тёмной и огромной, как мрак за окном. Он не знал названия тому, что росло у него внутри. А может быть, этому и не было названия.